Я питаю к Калхуну особенно теплые чувства. Он прав: иногда все это и вправду слишком громко.
Дом семьи Нэш оказался примерно таким, как я представляла, – типичная постройка конца семидесятых в стиле ранчо, как и все дома западной части города. Отличительная черта этого простого провинциального жилища – выставленный напоказ гараж. Подъехав к дому, я увидела чумазого белобрысого мальчугана, сидевшего на пластмассовом трехколесном велосипеде, из которого он давно вырос. Малыш, кряхтя от натуги, пытался тронуться с места. Под его тяжестью колеса только крутились вхолостую.
– Хочешь, подтолкну? – предложила я, выходя из машины.
Обычно я с трудом вхожу в контакт с детьми, но сейчас все же рискнула. Молча посмотрев на меня, он засунул палец в рот. Его майка задралась, из-под нее выпрыгнул округлый живот, будто желая познакомиться со мной. Мальчик казался глупым и диковатым. Видимо, с сыном супругам Нэш не повезло.
Я шагнула к нему. Он рывком поднялся с места, чтобы убежать, но сразу с велосипеда спрыгнуть не смог. Так и оставался зажатым в узком седле, пока велосипед с грохотом не отлетел в сторону.
– Папа! – Он с воем несся к дому, будто я его ущипнула.
Когда я подошла к главному входу, на пороге появился мужчина. Я обратила внимание на миниатюрный фонтан, журчавший в прихожей, за его спиной: три яруса-раковины и статуэтка маленького мальчика наверху. Воду в фонтане давно не меняли – запах чувствовался даже через сетчатую дверь.
– Чем могу помочь?
– Вы Роберт Нэш?
Он вдруг насторожился. Возможно, тот же вопрос задал ему полицейский, перед тем как сообщить, что его дочь убита.
– Боб Нэш.
– Прошу прощения, что беспокою вас дома. Меня зовут Камилла Прикер. Я из Уинд-Гапа.
– Хм…
– В настоящее время я работаю в газете «Чикаго дейли пост». Меня интересуют трагические события, которые здесь происходят… Я могу задать вам несколько вопросов о Натали Кин, а также об убийстве вашей дочери?
Я сжалась, ожидая, что он закричит, хлопнет дверью, обматерит меня и даже треснет кулаком. Боб Нэш погрузил руки в карманы и отклонился назад.
– Проходите в спальню, поговорим.
Он впустил меня в дом, и я стала осторожно пробираться через неубранную гостиную, заставленную корзинами с мятыми простынями и детской одеждой. Пройдя мимо ванной, главным украшением которой был пустой валик из-под туалетной бумаги на полу, я продолжила путь по коридору, увешанному поблекшими фотографиями под грязным оргстеклом: на одной три белокурые девчушки стоят возле грудного мальчика, самозабвенно прижавшись друг к другу; на другой молодой Боб Нэш неловко обнимает жену, оба держат нож для свадебного торта. Войдя в спальню, я поняла, почему Нэш пригласил меня сюда: в ней гармонично сочетались шторы и покрывало, стоял аккуратный комод с зеркалом. Эта комната была единственным островком цивилизации в непроходимых зарослях джунглей.
Нэш сел на кровать с одной стороны, я – с другой: стульев не было. Это напоминало начало любительского порнофильма. Только мы держали по стакану «Кул-эйда», которые он принес из кухни. Нэш следил за собой: усы подстрижены, редеющие волосы приглажены гелем, ярко-зеленая рубашка поло заправлена в джинсы. Я подумала, что порядок в спальне наводил он. Явно здесь постаралась мужская рука: чисто, но по-холостяцки просто, без изысков.
Вступительных слов произносить не пришлось, за что я была ему благодарна. К чему прелюдии? Это все равно что расшаркиваться друг перед другом, собираясь переспать.
– Прошлым летом Энн каталась на велосипеде, – сразу заговорил он, – ни разу не выезжая за пределы квартала. Мы с женой никуда ее не пускали. Ей ведь было всего девять лет. Мы родители очень осторожные. Но потом, в конце лета, перед самым началом учебного года, жена разрешила ей отъехать немного подальше. Энн хотела съездить к Эмили, своей подружке, и так ныла, что жена все-таки ее отпустила. Но дочка так туда и не доехала. Об этом мы узнали после восьми часов вечера.
– А во сколько она уехала?
– Часов в семь. Так что ее перехватили где-то на этой дороге, у одного из десяти домов. Жена никогда себе этого не простит. Никогда.
– Вы говорите, ее перехватили. Кто это мог быть?
– Понятия не имею. Кем бы он ни был. Мерзавец. Маньяк-детоубийца. Вот так живем тихо и мирно и знать не знаем, что, пока мы спим, пока вы работаете – ездите на машине, готовите репортажи, – здесь рыщет убийца в поисках детей. Ведь мы понимаем, что малышка Кин исчезла не просто так.
Он залпом допил «Кул-эйд» и вытер губы. Хорошие слова, хотя немного напыщенны и вряд ли принадлежат ему. Обычное явление. Чем больше человек смотрит телевизор, тем больше в его речи цитат. Недавно я брала интервью у женщины, чью дочь, двадцати двух лет, только что убил любовник, и она мне выдала строчку из детективного фильма, я его как раз смотрела накануне вечером: «Хотелось бы сказать, что мне его жаль, но боюсь, что теперь я жалеть не смогу никогда».
– Господин Нэш, как вы думаете, не мог ли кто-нибудь убить Энн, чтобы отомстить вам или вашим близким?
– Мисс, я продаю кресла, эргономические кресла, и работаю на телефоне. Иногда выезжаю в Хейти с двумя коллегами. Ни с кем не встречаюсь. Моя жена работает на полставки в канцелярии начальной школы. У нас нет врагов. Нашу девочку кто-то убил просто так. – Последние слова он произнес растерянно: видимо, уже смирился с тем, что придется довольствоваться этим объяснением.
Боб Нэш подошел к стеклянной раздвижной двери сбоку от входа, которая вела к маленькой террасе. Он открыл дверь, но выходить не стал.
– Может, это сделал голубой, – сказал он. Мягко сказано, даже странно.
– Почему вы так думаете?
– Она не была изнасилована. Все говорят, для такого убийства это нетипично. А я думаю, что нам хотя бы в этом повезло. Убил, но не изнасиловал – уже хорошо.
– Следов покушения на изнасилование не обнаружено? – спросила я шепотом, как можно мягче.
– Нет, никаких. Ни синяков, ни порезов, ни каких-либо других признаков… пытки. Ее просто задушили. И выдернули зубы. Про изнасилование я глупость сказал. Вы понимаете, что я имел в виду. Не обращайте внимания.
Я промолчала, затаив дыхание. В моем диктофоне, тихо жужжа, крутилась кассета; в стакане Нэша позвякивал лед, с улицы раздавался глухой стук мяча – в соседнем дворе кто-то играл в волейбол, пока солнце еще не скрылось за горизонтом.
– Папа! – В приоткрытую дверь спальни заглянула миловидная девочка с длинными белокурыми волосами до талии, собранными в хвост.
– Не сейчас, солнышко.
– Я есть хочу.
– Приготовь что-нибудь. Возьми вафли из морозилки. И Бобби покорми.
Девочка немного постояла, потупив взгляд в ковер на полу, потом тихо закрыла дверь.
«Интересно, где их мать?» – подумала я.
– Вы были дома, когда исчезла ваша дочь?
Он резко качнул головой и цокнул языком.
– Нет. В тот вечер я возвращался из Хейти. Дорога занимает около часа. Я не убивал Энн.
– Я не это имела в виду, – солгала я. – Просто хотела узнать, не видели ли вы ее в тот вечер.
– Видел утром, – сказал он. – Не помню, разговаривали ли мы с ней. Может, и нет. Представляете, что такое четверо детей, да еще и с утра, – с каждым не пообщаешься.
Нэш все мешал в стакане лед, который уже превратился в кашу. Потом провел пальцем по щетинистым усам.
– Эта история покрыта тайной, ясность так никто и не внес, – сказал он. – Викери вечно загружен какими-то другими делами. Из Канзас-Сити прислали одного высокопоставленного следователя. Но он молод и спесив. Все считает дни, когда сможет отсюда уехать. Хотите фото Энн? – спросил он.
Так легко обычно предлагают что-нибудь ненужное. Он достал из бумажника школьную фотографию девочки: широкая кривая улыбка, светло-каштановые волосы, неровно подстриженные выше подбородка.
– Жена хотела накрутить ей волосы на бигуди, вечером накануне того дня, когда детей фотографировали в школе. А Энн вдруг взяла и обкромсала их. Своевольная была девочка. Чистый бесенок. Я даже удивлен, что убийца выбрал ее. Ведь самой красивой всегда была Эшли. На нее обращают больше внимания. – Он взглянул на фотографию еще раз. – С Энн, должно быть, пришлось повозиться.
Когда я собралась уходить, Нэш дал мне адрес подруги, к которой поехала Энн в вечер убийства. Я медленно проехала вдоль домов с квадратными дворами. Эти кварталы западной части города были относительно новыми. Особенно если судить по сочно-зеленому цвету газона. Каких-нибудь лет тридцать назад на нем раскатали рулон газонной травы, куда лучше той темной, жесткой и колючей, что растет перед маминым домом. Она разве что на свистульки годится. Расщепишь травинку посередине, дунешь в нее – свистит. Так и свистишь, пока губы не зачешутся.
Энн Нэш должна была доехать до дома подруги от силы за пять минут. Прибавим еще десять минут на тот случай, если она поехала более длинным путем, надеясь покататься подольше, раз ей выпала такая возможность. Конечно, девятилетнему ребенку быстро надоест наворачивать круги по одному и тому же кварталу. Кстати, интересно, куда делся велосипед?
Медленно проехала мимо дома Эмили Стоун. Сумерки сгущались, и свет уже зажгли, так что я успела увидеть силуэт девочки, промелькнувшей в окне. Держу пари, что ее родители признаются своим друзьям: «Теперь мы обнимаем ее перед сном чуть сильнее, чем прежде». Эмили наверняка строит догадки о том, в каком месте ее подругу схватили и потащили убивать.
Я тоже об этом думала. Выдрать двадцать с лишним зубов – нелегкий труд, хоть жертва была и маленькой, и бездыханной. Преступник, очевидно, сделал это в другом, более укромном месте, где можно было остановиться и перевести дыхание.
Я посмотрела на фотографию, углы которой загнулись, будто желая защитить Энн. Своей бунтарской стрижкой и насмешливой улыбкой она напоминала Натали. Эта девочка мне тоже понравилась. Я спрятала фотографию в бардачок. Потом приподняла рукав блузки и на внутренней стороне запястья написала ручкой ее полное имя: Энн Мари Нэш.
Чтобы развернуться, мне было нужно подъехать к какому-нибудь дому, но я этого делать не стала. Местным жителям и так тревожно, не хватало только неизвестных машин, разъезжающих у них под окнами. Поэтому я сразу повернула налево и поехала к маме более длинным путем. Я подумала, не стоит ли ей позвонить, и в трех кварталах от ее дома решила этого не делать. Поздно звонить, ни к чему эта фальшивая куртуазность. Вы же не станете выяснять, можно ли пересечь государственную границу, после того как ее перешли.
Мама живет в большом доме, расположенном в самой южной части Уинд-Гапа, в богатом районе, если три квартала можно считать районом. Этот дом, где я провела детство, – изысканный викторианский особняк с характерными для своей эпохи элементами, такими как «вдовья площадка»[6], опоясывающая терраса, летняя веранда с тыльной стороны и купол на крыше. В нем много уютных уголков и закутков, удаленных друг от друга. Люди в XIX веке, особенно на юге, старались держаться подальше друг от друга, чтобы не заразиться туберкулезом и гриппом, поэтому дома строили большие, ведь не так просто оградиться от похоти и страсти, опасных чувств. Лишняя комната или пристройка не помешает.
Мамин дом стоит на вершине очень крутого холма. Туда можно проехать на первой скорости по старой, растрескавшейся дороге и поставить машину под навес. Также можно припарковаться внизу и подняться к дому по лестнице из шестидесяти трех ступенек, левой рукой держась за перила – тонкие, не толще сигареты. В детстве я всегда поднималась к дому по лестнице, а вниз сбегала по дороге. Полагала, что перила установлены слева, если идти вверх, специально для меня, потому что я левша, – значит, кто-то обо мне позаботился. Странно, что мне приходили в голову такие самонадеянные мысли.
Я поставила машину внизу, чтобы мой приезд не выглядел внезапным вторжением. Пока поднималась к дому, взмокла. Прежде чем позвонить в дверь, подняв волосы, обмахнула затылок и несколько раз оттянула от тела кофточку. На подмышках блузки лазурного цвета остались неприличные пятна. Мама еще скажет, что от меня разит.
Нажала кнопку звонка. Послышалось «дин-дон». Когда я была маленькой, звонок звучал пронзительным свистом, теперь же тональность поменяли. Новый звук напоминал сигнал из аудиокниг для детей, означающий, что пора перевернуть страницу. Было 9:15 – довольно поздно; может, они уже легли спать.
– Кто там? – послышался за дверью высокий мамин голос.
– Мама, привет! Это Камилла, – ответила я, стараясь сдержать волнение.
– Камилла? – Мама открыла дверь и появилась на пороге; она не казалась удивленной и даже не обняла меня, хотя бы неловко, как я ожидала. – Что-то случилось?
– Нет, мама, ничего. Я приехала по делу.
– Вот как… По делу? Ох, господи, извини, дорогая. Входи, входи. Правда, боюсь, что дом выглядит неприлично – тут такой беспорядок…
Но с порога было видно – в доме все безупречно. Прихожую украшало несколько букетов садовых тюльпанов в вазах. В воздухе было столько пыльцы, что у меня заслезились глаза. Мама, конечно, не стала спрашивать, по каким делам я приехала в Уинд-Гап. Она редко задавала вопросы, требующие развернутого ответа. Трудно понять почему: то ли из чрезмерной деликатности, то ли ее просто мало что волновало. Угадайте, что я считала наиболее вероятным?
– Камилла, хочешь чего-нибудь выпить? Мы с Аланом пьем сейчас «Амаретто сауэр». – Она показала бокал, который держала в руке. – Я добавила в него немного «спрайта», чтобы подсластить. Могу еще предложить мангового сока, вина, сладкого чая или воды со льдом. Или содовой. Где ты собираешься жить?
– Странный вопрос. Я надеялась, что поживу здесь. Всего несколько дней.
Небольшое замешательство; ее длинные ногти, накрашенные прозрачным розовым лаком, цокнули по бокалу.
– Ну конечно, вот и прекрасно. Жаль, что ты не позвонила. Просто чтобы меня предупредить. Тогда бы тебе ужин приготовили, а то и угостить нечем. Иди поздоровайся с Аланом. Мы с ним сидим на веранде за домом.
Она пошла по коридору, оставаясь на виду, – из гостиных и библиотек, расположенных с обеих сторон, лился яркий белый свет. Я не сводила с мамы глаз. В последней раз мы виделись с ней год назад. Я перекрасила волосы, из рыжего в каштановый, но она, кажется, этого не заметила. Она совсем не изменилась, а впрочем, выглядела чуть старше меня теперешней, хотя ей уже под пятьдесят. Матово-бледное лицо, длинные светлые волосы и голубые глаза – похожа на красивую куклу, которую хранят так бережно, что никто с ней не играет. На ней было длинное розовое хлопковое платье и белые домашние туфли. Она вертела в руках бокал с коктейлем, но не пролила ни капли.
– Алан, Камилла приехала. – Она скрылась в кухне (в доме их две, основная – большая, другая маленькая) и загремела лотком для льда.
– Кто?
Я выглянула из-за угла и улыбнулась:
– Камилла. Прошу прощения, что приехала без звонка.
Глядя на маму, можно вообразить, что ее муж – какой-нибудь бывший футболист-рекордсмен. Она хорошо смотрелась бы с усатым атлетом огромного роста. Но Алан был худым как щепка, с высокими острыми скулами и раскосыми глазами. Так и хотелось положить его под капельницу. Одевался он всегда вычурно, даже для банальных семейных посиделок за бокалом коктейля. Сейчас он был в белых шортах сафари, из которых торчали его тощие как спички ноги, и светло-голубом свитере, надетом поверх жесткой, плотной рубашки. Он никогда не потел. Щепка влаги не выделяет.