И все же отношение к метафоре оставалось в течение длительного времени настороженным и крайне противоречивым. Так, Вольтер, считавшийся вольнодумцем своей эпохи, откровенно недолюбливал метафоры и старался, как он сам признавал, воздерживаться в философских диспутах от метафорических аргументов. Напротив, Жан Жак Руссо всеми силами поддерживал метафору как выражение вербального аффекта и приписывал метафорическому языку высокий ранг праязыка рода человеческого, тут же добавляя, что южные языки более аффективны и метафоричны и поэтому скорее отвечают этому почетному статусу, чем северные.
В защиту метафоры в разные годы выступали такие выдающиеся мыслители, как француз Анри Бергсон и испанец Ортега-и-Гассет, рассматривавший метафору как инструмент духовного познания, без которого на нашем ментальном горизонте образовалась бы фактически неосвоенная «вакуумная зона».
Во французской лирике XIX века (Аполлинер, Бодлер, Верлен и др.) метафора уже становится ключевым понятием. В поэтических текстах того периода начинают появляться «смелые» метафоры, элементы которых принадлежат к весьма отдаленным друг от друга и не соприкасающимся семантическим сферам. Классическое сравнение стало считаться немодным, непоэтичным и даже мелкобуржуазным (Bloch, 1960: 138f.).
Однако с момента опубликования знаменитого футуристического манифеста в начале ХХ века маятник вновь качнулся в обратную сторону, и многие писатели и поэты, включая немецких экспрессионистов (Эрнст Толлер, Вальтер Газенклевер и др.) и даже реалистов (Альфред Деблин), объявили настоящую войну метафорам. По их убеждению, литература, включая поэзию, должна быть сильной, динамичной и непосредственной, чего можно достигнуть, не прибегая к метафорике как якобы отжившему способу выражения.
Определенная настороженность по отношению к метафорам и недоверие к ним сохранились и после исчезновения с художественной авансцены футуризма и экспрессионизма. Известно, что такой тонкий знаток языка, как Франц Кафка, пытался всеми силами избегать метафор в своих произведениях, считая их «подозрительными», и тем не менее это ему не удавалось: сами названия двух его знаменитых романов – “Das Schloss” и “Der Prozess” – представляют собой не что иное, как метафоры с элементами символики.
Отметим попутно, что сходную амбивалентность по отношению к метафорическим обозначениям проявлял в первой половине XIX века известный австрийский поэт Николаус Ленау (1802– 1850), называвший метафору «продажной дочкой Мефистофеля» (bestechliches Töchterchen Mephistos). В то же время лирика самого Ленау отличалась яркой метафоричностью и романтической символикой в сочетании с пластичностью образов и колоритностью пейзажей (Краткая литературная энциклопедия, т. 4, с. 114. Москва: Изд-во «Сов. Энциклопедия», 1967).
Важную роль в прояснении метафорической сущности языка сыграла вышедшая в 1919 году монография Хайнца Вернера “Die Ursprünge der Metapher”, в которой автор впервые увязал происхождение этого языкового феномена с понятием табу, явившимся реакцией древнего человека на непостижимые силы и таинства природы: “Die Frühwurzel der Metapher jedoch liegt im tabu” (Werner, 1919: 213). Данный тезис, несомненно, заслуживает быть принятым в качестве конструктивной лингвистической гипотезы. Примечательно при этом, что, не демонизируя, но и не приукрашивая метафору, Х. Вернер одним из первых доказал не только закономерности ее появления, но и законность ее существования в языке.
Каковы бы ни были мотивы и побуждения противников метафоры, их объединяло одно: все они считали, что в языке есть и другие, более прямые пути к реальности, чем посредством метафор, которые якобы скрывают истинную сущность вещей от наших глаз. По их безапелляционным суждениям, язык должен непосредственно обозначать, а если потребуется, обнажать и обличать все аспекты окружающей реальности.
Однако, как мы знаем, несмотря на все манифесты, декреты и заклинания, язык продолжает развиваться по своим внутренним законам, которые никому не дано отменить. Метафорическая природа языка, как бы к ней ни относиться, остается незыблемой, и коль скоро даже многие научные термины являются продуктами метафорического переноса, то в литературе и, в частности, в поэзии без метафор просто не обойтись.
Новый всплеск интереса к метафоре, правда, уже на более высоком уровне, совпал с выходом в свет в 1936 году книги Айвора Ричардса “The Philosophy of Rhetoric”, в которой автор впервые высказал, а впоследствии и развил т.н. интеракционистскую концепцию метафоры, получившую, наряду с предложенными терминами tenor и vehicle, широкое распространение в англо-американской лингвистике и философии. Этот этап, бесспорно, рефлектирует вполне определенную смену парадигм в метафорологии как науке (сам термин принадлежит немецкому философу Гансу Блуменбергу и его возникновение датируется 1960 годом).
Позже к интеракционистской теории примкнул американский философ Макс Блэк, который рассматривал метафору как результат семантического изоморфизма между двумя субъектами – главным и вспомогательным, происходящего на фоне определенного контекста (frame). К концепции А. Ричардса и М. Блэка мы еще не раз вернемся, поскольку считаем ее одной из наиболее адекватных и продуктивных.
Что касается структурной лингвистики, пик популярности которой пришелся на 60-е годы прошлого века, то ее представители, пренебрегая семантикой в целом, не проявляли особого интереса к метафорическому способу выражения, а некоторые характеризовали его как девиативный или даже «паразитический» (М. Бирвиш). Сходной позиции придерживались и некоторые представители лингвистической философии, один из которых – Уильям Элстон – писал, что метафора представляет собой слово, помещенное в чуждый ему семантический ландшафт и поэтому «паразитирующее» на буквальном значении лексических единиц (Alston, 1964: 96–106). Сторонники данной точки зрения забывают, что у паразитических образований нет внутренней созидательной энергии и они неспособны координированно взаимодействовать с системой, которую они эксплуатируют – чего никак нельзя сказать о метафоре как элементе языка и о метафорическом процессе в целом.
Следует отметить, что значительный вклад в выработку общей теории метафоры внесли в свое время многие отечественные и зарубежные лингвисты – такие как Н. Д. Арутюнова, В. Н. Телия, В. Г. Гак, С. М. Мезенин, Г. Н. Скляревская, Поль Рикёр, Монро Берд-слей, Филипп Уилрайт, Хуго Майер, Харальд Вайнрих, Вернер Ингендаль и многие другие.
Приблизительно с середины 70-х годов ХХ века все большее значение начинает приобретать когнитивистский подход к изучению метафоры, который впоследствии становится едва ли не доминирующим в западной лингвистике (Lakoff & Johnson 1980, Mac-Cormac 1985, Kittay 1987, Winner 1988, Soskice 1988, Levin 1988 e.a.). Признавая данный подход в целом заслуживающим определенного внимания, мы, однако, не абсолютизируем его и не считаем когнитивистскую концепцию окончательной и единственно возможной, вследствие чего не рассматриваем ее в деталях и не берем на вооружение ее терминологию.
Когнитивистская парадигма, по существу, рассматривает язык лишь как модель, или средство моделирования реальности. Даже экспрессивная функция языка трактуется здесь как особая логическая модальность и, таким образом, также приобретает когнитивный смысл (Максимов, 2003: 54). Представляется, что чрезвычайно сложные, часто интуитивно обусловленные метафорические процессы не могут быть адекватно объяснены лишь в терминах когнитивистики, которая рассматривает любое суждение или рассуждение исключительно как «познание». Сам человек трактуется когнитивистами как субъект, а окружающий мир во всем его многообразии – лишь как объект познания. Все духовное оценивается только в терминах знания и познания – как рационального, так и сенситивного. Получается, что люди на этой Земле заняты исключительно (по)знанием, а их внутренний мир есть не что иное, как совокупность знаний в узком и широком смыслах слова. В таком случае искусство, творчество, музыка, мораль, религия и пр. оказываются как бы за скобками, а человек – этот венец творения – трактуется лишь как рационально мыслящий субъект познания.
При всем желании трудно согласиться с такой постановкой вопроса, содержащей в себе определенную методологическую ошибку, в соответствии с которой язык человека рассматривается как один из подразделов когнитивной психологии. По нашему убеждению, именно язык является той матрицей, которая накладывает отпечаток на содержание и структуру мышления и на фоне которой разворачивается человеческая мысль, детерминирующая внутреннюю и внешнюю динамику личности. В конце концов, все мы живем в том или ином языковом окружении, а сам язык – хотим мы того или нет – является главным средством и инструментом как внутренней рефлексии, так и интерпретации реально существующего мира.
В настоящей работе представлена лингвоцентрическая концепция метафоры, подкрепленная данными из других областей знания. Сама метафора рассматривается как широко разветвленная и инклюзивная система, включающая в себя такие феномены, как символ, аллегория, синестезия, метонимия, гипербола и гиподокс, эвфемизм, ирония и юмор, оксюморон и др., которые в совокупности и составляют динамику метафорического процесса.
Глава I
Основы общей теории метафоры
1.1. Принцип метафорической интеракции
Лексическая система во всем ее богатстве и многообразии не может быть сведена к какому-либо одному-единственному способу выражения. В ней сосуществуют и постоянно сталкиваются самые различные коды: буквальный, образный в широком смысле, включая метафорический, и пр. Все они так или иначе согласуются с глобальной системой языка и входят в нее, образуя некое гетерогенное многомерное единство.
Буквальный смысл – это один взгляд на реальность, некий стандартный предел, который мы сами же и устанавливаем по умолчанию, в то время как метафорический смысл – это уже несколько иной взгляд на ту же реальность, не исключающий, а часто и предполагающий реструктурирование нашей концептуальной системы. Метафорический способ выражения открывает многообразные возможности для обозначения того, что язык не в состоянии выразить прямо и буквально, поэтому его можно с полным правом охарактеризовать не как альтернативную, а как комплементарную модель коммуникации.
Как справедливо указывает Элизабет Сьюэл, отказ от метафоры был бы равносилен потере самого языка; случись это, и слова превратились бы в холодные и бессмысленные символы, а вместо живого языка мы имели бы какую-то странную математику, в то время как сам человек, очевидно, превратился бы в некое подобие машины. Это следовало бы помнить тем, кто проклинает метафору и призывает говорить «просто и ясно» (Sewell, 1964: 33, 34).
В ряде лингвистических исследований можно иногда встретить утверждение, согласно которому «весь язык метафоричен» (Arbib & Hesse, 1986: 158). Наиболее отчетливо эта точка зрения выражена в монографии Бернарда Дебатина «Рациональность метафоры»: по его убеждению, не буквальный, а именно метафорический модус является основополагающим лингвистическим принципом, вследствие чего можно с полным правом говорить о «принципиальной метафоричности языка вообще» (Debatin, 1995: 331). Мы, пожалуй, не будем заходить столь далеко; отметим лишь, что язык в значительной степени метафоричен, особенно в своем диахронном срезе. Очевидно, есть смысл говорить не столько о метафорическом характере, сколько о метафорическом фоне языка. Как справедливо отмечают Лейкофф и Джонсон, если бы язык был метафоричным целиком и полностью, то любой концепт не только понимался бы всегда в терминах другого, но и, очевидно, был бы этим другим, что значительно осложнило бы общее понимание; однако, к счастью, этого не происходит (Lakoff & Johnson, 1980: 13).
Изучение метафоры всегда отличалось разнообразием подходов, которые тем не менее укладывались в сравнительно небольшое количество основополагающих концепций. Однако практически все исследователи прошлого и современности сходятся в том, что метафора состоит из двух элементов, которые связаны определенным образом. В этом выражении «определенным образом» и кроется суть проблемы. Здесь мнения сильно расходятся: одни считают, что эта связь чисто орнаментальная и носит риторический характер, другие полагают, что она осуществляется по сходству или аналогии, третьи доказывают ее интерактивность, включающую элемент внутреннего напряжения, четвертые уверяют, что метафорика – это прежде всего психологический феномен, находящий лишь свое опосредованное выражение в языке, а кое-кто договаривается даже до утверждения, будто метафора есть не что иное, как паразитический элемент на теле языка, с которым необходимо бороться всеми доступными способами. Подобные споры ведутся уже на протяжении многих десятилетий и даже веков, однако никаких признаков концептуального консенсуса здесь пока не предвидится.
В этом смысле интеракционистская концепция А. Ричардса – М. Блэка, которую мы берем за основу в данном исследовании, не только пробудила новый интерес к метафоре, но и задала направление, по которому движется и в котором конструктивно развивается современная метафорология. Это, разумеется, отнюдь не исключает наличие и появление в будущем альтернативных концепций метафоры: главное, чтобы они «работали» и вносили свой вклад в общее понимание этого сложного и до конца еще не полностью выясненного лингвоконцептуального феномена.
В ходе экспликации и последующего уточнения своей теории А. Ричардс ввел считавшиеся на первых порах необычными, но сегодня прочно вошедшие в лингвистический узус термины tenor, vehicle, projection, interaction. Последние два термина довольно прозрачны в структурно-семантическом отношении, однако что касается первых двух, то они труднопереводимы, и поэтому мы предлагаем заменить их на более понятные и, как представляется, вполне адекватные по смыслу знак-объект и знак-носитель.
Терминология М. Блэка также достаточно интересна: в его понимании focus – это сама метафорическая лексема, в то время как frame (не путать с когнитивистской трактовкой данного термина!) – это предложение, в котором она встречается и которое детерминирует ее смысл. Некоторые возражения вызывают термины М. Блэка главный и вспомогательный субъект: известно, что, с грамматической точки зрения, в предложении может быть лишь один релевантный субъект.
Смысл интеракционистской концепции Ричардса – Блэка в общих чертах можно сформулировать следующим образом: в процессе коммуникации говорящий, не прибегая к использованию совершенно новых слов, отбирает нужные ему (как правило, маргинальные) признаки, содержащиеся в определенной лексеме, и транспортирует их в структуру другого знака, относящегося к иной понятийной сфере, в результате чего последний уплотняет свой семантический контент и приобретает новые свойства и качества, которыми он до этого не обладал. Таким образом, в контексте, т. е. в определенном дискурсивном окружении, происходит интеракция, которую можно назвать релективной (от: релевантный + селективный) и в результате которой происходит семантическое переформатирование лексемы при сохранении ее фонографической конфигурации. Данный процесс носит явно выраженный эмергентный характер, причем под эмергентностью (от англ. to emerge) понимается появление качественно новых свойств целого, отсутствовавших у его составных частей.
Необходимо помнить, что метафора по сути своей эмергентна, а ее семантические свойства не являются простой суммой составляющих ее элементов, хотя они и зависят от них. Объединенные в метафорическую систему элементы могут не только приобретать новые свойства, но и терять некоторые семантические качества, присущие им до вхождения в систему или вне ее. Эмоционально-логическая взаимосвязь и взаимозависимость конституентов метафоры выстраивается таким образом, чтобы наиболее эффективно достигать целей коммуникации.