Я это видел так: из школьных чудаков я перейду в школу для чудаков.
5
Хотя рисование и стало моим входным билетом в Школу, но всерьез о карьере в сфере изобразительного искусства я не думал. И слава богу: появившись в Школе осенью 1967 года, я увидал не только множество учеников, столь же способных, как и я, но и тех, кто явно был намного, намного лучше. Это сильно отрезвило.
Искусством я занялся в основном потому, что школ для подростков, желающих выучиться на рок-звезд, просто не существовало. А искусство я считал запасным вариантом. Но нет, я тут же перестал рассчитывать на этот вариант. Я теперь точно знал: либо музыка, либо хана. Но даже при этом я ходил в школу каждый день, а мои музыкальные устремления оставались дома, в пурпурной комнате. Хотя одноклассникам я ничего не говорил про мои музыкальные планы и даже не пытался перейти на программу обучения музыке. Я, конечно, был в курсе, что ученики Школы добились успехов в музыке. Причем не только на Бродвее и в оркестрах. Вот у группы под названием Left Banke появился в ту пору большой хит «Walk Away Renee» – эти музыканты недавно окончили Школу. То же и с Лорой Нироу. Дженис Йен, которая недавно выпустила хит «Society’s Child», еще училась, когда меня туда взяли.
Однажды старший брат Мэтта Раэла, Джон, зашел пообщаться со мной. Он к тому моменту уже поиграл не в одной группе, так что мы все смотрели на него снизу вверх. На его первую группу повлияли The Ventures – серф-рок то есть – но именно в тот момент Джон возглавлял группу Post War Baby Boom, которая по звучанию напоминала что-то такое из Сан-Франциско. То есть хипповский вариант фолка, блюза и шумов джаг-бэнда. У них была певица, которая в некоторых песнях пела главную партию, – вот это напоминало первую группу Грейс Слик (прославившейся в группе Jefferson Airplane. – Прим. пер.), The Great Society. И Post War Baby Boom давали настоящие всамделишные концерты.
И вот ни с того ни с сего этот Джон приглашает меня в группу: им ритм-гитарист понадобился. У меня в голове колесики быстро закружились: так, а чего это они не пригласили Мэтта, который сейчас играет гораздо лучше меня? Может быть потому, что я в старших классах, а Мэтту до них еще год? И Мэтт не обидится ли?
Черт подери, да ведь настоящая группа! Это дико круто!
Выступаю с The Baby Boom в Томпкинс-сквер-парке в Ист-Виллидж. Я слева, мне пятнадцать. Джон Раэл – справа
И я ни секунды не колебался. Я сказал да. И вот мы уже репетируем в том самом подвале, где до того занимались мы с Мэттом. Мы сделали ускоренную версию «Summertime» Джорджа Гершвина. А я еще разобрал «Born in Chicago», версию Paul Butterfield Blues Band, и даже спел в ней лидирующий вокал.
В группе все были старше меня на два года как минимум, а в том возрасте это кажется значительной разницей. Но я не додумал, что школу они окончат уже в этом учебном году. Тем не менее на какое-то время я был с ними. «Наш» новый состав дал несколько концертов, и тут я предложил попробовать получить контракт на выпуск пластинки. Я сказал, что нам нужна фотосессия, причем я знал, кто ее сделает. Летом 1967 года я провел две несчастных недели в летнем лагере близ гор Катскилл. Точнее, предполагалось, что там будет летний лагерь. На деле, все оказалось мошенничеством чистой воды, просто один мужик собрал с нескольких родителей деньги за то, что их дети приедут к нему на ферму, там поживут, и, как оказалось, заодно снесут его старый сарай. Он это дело назвал рабочим лагерем, имея в виду, что, согласно его программе, городские ребятишки поработают на земле. Вообще там были, конечно, свои прикольные моменты, и там же я подружился с одним из наставников – их тоже обдурили, как и нас. Звали его Мори Энгландер, и работал он на знаменитого фотографа с Манхэттена.
Мори имел доступ в студию того фотографа в любые часы простоя студии, и в этом заключался один из бонусов этой работы, поскольку Мори сам стремился стать фотографом, и на самом деле меньше чем через год действительно стал сотрудничать с журналами уровня Newsweek. В общем, я ему позвонил, и мы договорились в уик-энд зайти в студию, чтоб Мори нас там поснимал. Мори еще и в политкампаниях участвовал, так что фотосессию мы превратили в концерты для антивоенных организаций. Тогда, в начале 1968 года, протесты против войны во Вьетнаме уже набирали обороты.
С клубными концертами все было гораздо сложнее. Там все еще требовались в основном группы из верхних сорока строчек хит-парада. А мы играли свои песни, а если и делали каверы, то не тех песен, что торчат в хит-парадах. Я все-таки договорился, чтоб нас прослушали в заведении под названием Night Owl («Ночная сова»). Я просто прочитал где-то, что там играла группа Lovin’ Spoonful, а джаг-бэндовские корни и радостный саунд этой команды были не так уж далеки от того, что наша Post War Baby Boom пыталась делать. Но на прослушивании дядька, который принимал решения, встал и вышел, не дослушав нас. Не дали нам там концерт сыграть.
Хотя все шло очень медленно, я очень хотел добиться успеха и работал неустанно. В конце концов мне удалось передать наш материал одному инсайдеру CBS Records, и мне оттуда перезвонили. «Парни, вот если вы играете настолько же круто, насколько выглядите, то вас ждет успех», – сказал этот человек, менеджер, имея в виду одно из фото группы, которую Мори Энгландер сделал в студии.
Менеджер этот еще до того, как с нами встретился и послушал, организовал нам демозапись на CBS. Я написал песню «Never Loving, Never Living», но стеснялся ее сыграть группе до того дня, как мы должны были идти в студию. А наша певица накануне решила искупаться в фонтане в Вашингтон-Сквер-парк в Гринвич-Виллидж, из-за чего простудилась и лишилась голоса. На следующий день мы пришли в студию – я тогда впервые оказался в настоящей студии – а она петь не в состоянии.
Ну и вишенка на торте: этот менеджер CBS заявил, что переименует нас в The Living Abortions. Демо мы так и не закончили.
Тем временем, несмотря на мою закрытость, я охотно ходил в Школу каждый день: там благодаря отсутствию школьной формы можно было видеть девочек в футболках и лифчиках. Но вскоре опять оказалось, что я не в ладах с собою и с окружающими. Из-за шмоток и волос я казался круче и хипповее, чем был на самом деле. Но волосы мои были взбиты по одной очень специфической причине, и я робел перед ребятами, которых считал крутыми на самом деле. Постепенно пришло осознание: то, что я прикрыл ухо волосами, ничего не решало. Как и всегда в жизни, дело не в том, что видели люди, а в том, что я сам знаю и как я чувствую.
Однажды в школе меня подозвала одна из крутейших девчонок – Виктория – фигуристая блондинка с обезоруживающими голубыми глазами. Все знали, что у нее и друзья крутейшие – как в школе, так по жизни. А я тогда носил кожаную куртку с бахромой, что тогда выглядело просто суперстильно и модно, к тому же не каждый такое носил, даже в нашей Школе искусств. «Эй, бахрома!» – крикнула она.
Я подошел к ней, мы разговорились, и я как-то так расхрабрился, что даже пригласил ее куда-нибудь со мной сходить. Это вот прямо был опыт полного отстранения: кто-то говорил, и этот кто-то – я, но я к нему не имел никакого отношения, потому что зашел на неизвестную территорию. А она согласилась, и я ушел – радостный и встревоженный.
Сходили мы не куда-нибудь, а на концерт в Fillmore East (легендарный концертный зал, где проходили исторические концерты групп психоделической эры – от Grateful Dead и Эрика Клептона до Майлса Дейвиса. – Прим. пер.). Правда, когда мы туда зашли, Виктория тут же встретила там тысячу знакомых. Короче, сидели с ее друзьями. Я тут же задрожал, потому что они-то и вправду крутые и клевые, а я-то кто – взвинченный мальчик из Куинса. Они стали передавать косячок по кругу. Я тоже затягивался в свой черед. Короче, обдолбался я хорошо, начал говорить что-то без умолку. Виктория удивилась: «Блин, че ты гонишь?»
Я закрыл варежку до конца концерта.
После концерта мы пошли к ней домой. А меня все еще не отпустило, плюс я боялся, что Виктория нашла трещину в моей броне и теперь сомневается в том, крут ли я. Я в конце концов стал что-то говорить ее отцу, причем нес околесицу еще долго, уже когда она ушла к себе в комнату и легла спать. Я наконец выскользнул из этого дома, чувствуя себя полным мудаком.
Ну и с тех пор она, когда меня видела в школе, хихикала. Скорее всего, не от злости, конечно, но ведь она не со мной смеялась.
Еще одна девочка, с которой я встречался короткое время, жила на Статен-Айленде. Она была наполовину норвежкой наполовину итальянкой, жила в итальянском районе. Она сидела на «спидах», аппетит у нее часто пропадал, а я был упитанным и коренастым, так что частенько съедал ее ланч, который ее мама заботливо готовила, не догадываясь, кто именно его будет смаковать. Когда ее мама меня впервые увидела, я ей вроде бы понравился. Но в следующий раз, когда я зашел за подругой, меня не пустили на порог.
«Мне что, войти нельзя?» – спросил я девушку.
«Нет: мама думала, что ты итальянец, а потом узнала, что ты еврей».
Так я познакомился с чудесным миром антисемитизма.
Я на 552 месте из 587 учащихся. Если вы не сможете окончить учебу в первых рядах, отличитесь, окончив ее на самом дне. В любом случае, чудо, что меня вообще выпустили
Через какое-то время моя двойная проблема – неуверенность в себе и глухота на одно ухо – привели к тому же, к чему и в школе: я терял нить, расстраивался, закрывался и в конце концов стал прогуливать школу настолько часто, насколько вообще это допускалось. Я знал, сколько дней могу отсутствовать, сколько уроков пропустить, сколько раз опоздать, и весь этот запас использовал по полной. Более всего меня интересовала вот эта вот школьная статистика.
Я стал призраком: в школе почти не появляюсь, а когда присутствую на уроках, то меня почти не видно. Садился на последнюю парту и ни с кем почти не разговаривал. И снова из-за своей оборонительной позиции и страха перед обществом я отправил себя в добровольное изгнание. Я снова начал закрываться. Жизнь стала ядовитой и одинокой. Вернулись проблемы со сном. Мне вновь снились знакомые кошмары, от которых я просыпался с криком, уверенный, что умираю.
Я один на плоту в открытом океане, вокруг темнота…
6
Однажды, когда моя мама впервые поехала в Германию, отец заявился домой поздно и попахивал бухлом. И говорит мне: «Мы все иногда делаем что-то, чего делать не должны».
Боже мой.
«Но все ж нормально, да?»
Я твой ребенок. Ты от меня ждешь отпущения грехов? От меня? Хочешь, чтоб я снял с тебя чувство вины за что-то, что ты только что натворил?
Я уже давно и хорошо усвоил, что от родителей не стоит ждать ни поддержки, ни одобрения. Но я совершенно не ожидал того, что теперь они будут переваливать свои проблемы на меня.
Я вдруг вспомнил один случай, который произошел несколько лет назад. Однажды вечером раздался звонок, отец взял трубку и, выслушав звонившего, явно занервничал. Он что-то прошептал маме, и они вызвали полицию. Полицейские приехали, допросили отца о том, что он услышал по телефону, и он рассказал, что некий мужчина на том конце провода пригрозил, что если отец не перестанет встречаться с какой-то женщиной, то огребет от него по полной. «Сказал – яйца отрежу», – добавила мама. Мы решили, что звонящий просто номером ошибся, но тут мне стало интересно, что же тут на самом деле.
После того случая дом наш стал казаться самым опасным местом вообще. Только десятилетия спустя я узнаю, что на самом деле происходило, но уже тогда я точно знал, что наш дом давно стал смертельным водоворотом.
Я тону.
Видеть себя в машине без руля на полной скорости или на понтоне вдали от берега в темноте – это уже довольно скверно, а теперь понтон этот, к тому же, еще и тонет.
Что бы ни происходило с моей сестрой, родители это только усугубляли. Что бы ни происходило со мной, родители это только усугубляли. В доме моем ощущалась такая же опасность, как и в школе и вообще во всех общественных местах. Я никуда не мог деться от всепроникающего чувства страха. Мне было всего пятнадцать лет, а я уже его ощущал. И поговорить об этом не с кем.
Не с кем. Совсем один. Подавлен.
Что мне делать?
Я чувствовал, что если все так и дальше идти будет, то все закончится очень плохо.
Я покончу жизнь самоубийством? Рехнусь, как сестричка?
Джулия со своими серьезнейшими проблемами боролась путем саморазрушения и доведения себя до бесчувствия. Это, конечно, был путь к самоуничтожению. Как я разбирался со своими проблемами – это всегда было делом сугубо личным. Я, понятно, сам по себе, но и у меня был выбор. Ничего не делать – это тоже выбор, последствия которого, как я понимал, будут жесткие.
Отказываюсь быть жертвой.
Я хотел починить себя. Закатать рукава и дерьмо разгрести. Хотел, чтобы все встало на свои места, хотел жить в том мире, который мне нравится.
Но как?
Решение пришло внезапно, когда я ехал на велике. Эта мысль ударила меня, как молот, когда я делал поворот близ нашего дома.
Шестнадцатилетний я вместе с родителями в нашей квартире на 75-й улице
Нужно найти помощь.
Я внезапно осознал, что в противном случае ничего просто не получится, сам я не справлюсь. В противном случае я так и буду каждый раз делать неправильный выбор. Или не делать выбора. Просто буду нестись дальше вниз по спирали.
Делай что-нибудь.
А однажды вечером я случайно подслушал, как один друг сестры рассказывает ей про психиатрическую амбулаторию в госпитале Mount Sinai на Манхэттене. Вот это вот уже что-то конкретное. Место, куда можно пойти. Название и адрес у меня есть, я посмотрел телефон в справочнике. Дождался дня, когда никого дома не было, позвонил и записался.
В назначенный день я ехал в клинику на метро с пересадкой и на автобусе. Вошел, одинокий, сказал: «Мне нужна помощь». Попросили расписаться. К счастью, согласия родителей не понадобилось. Стоил прием всего три доллара.
Меня отвели к врачу – настоящему, в белом халате поверх обычной одежды. Я про терапию ничего не знал, просто надеялся, что сейчас меня научат жить как надо. К моему удивлению, наша первая беседа состояла сплошь из вопросов врача, а не ответов. Как будто местами поменялись. Я хотел, чтобы доктор сказал мне, что делать, а он, в общем, мои же вопросы мне и задавал. Должно было пройти какое-то время, прежде чем я понял, что это-то и есть основа терапии, суть которой совсем не в том, чтобы кто-то взял тебя за ручку и повел по жизни.
Доктор этот, человек мне совершенно незнакомый, пока я говорил, хмурил брови, глядя в сторону.
Я псих в его глазах?
После этого первого сеанса я не понимал, какая мне от этого польза. Но решил попробовать еще раз. Чего бы оно ни стоило.
Закатай рукава.
Но все же в следующий свой визит я попросился к другому доктору. К счастью, мне пошли навстречу. Другого доктора звали Джесс Хилсен, и его я не стеснялся. Он не смотрел на меня как на психа и очень быстро внушил мне, что мое отношение «весь мир – нормальные люди, один я такой» не имеет ничего общего с истиной. И у других людей проблем выше крыши. В этом я не одинок. Я не один из миллиона, у которого мир рушится, кто чувствует, что сейчас взорвется. Слава тебе, Господи. Это уже прогресс.
Я все еще жаждал поддержки и ободрения дома, так что рассказал отцу, что начал ходить к психотерапевту. Отец к этому отнесся не очень хорошо. Нахмурился: «Да ты просто хочешь быть другим, отличаться от всех».
А потом он вообще разозлился, крикнул: «Ты чо, думаешь, у тебя у одного проблемы?»
Да нет, я знал, что не у меня у одного. Вот у сестры проблемы, например. Подозреваю, что и у отца тоже, хотя кто знает, о чем он там говорил в тот вечер, когда просил у меня прощения. Но я не собирался пасть жертвой моих проблем или сдаться им. Я собирался разобраться с ними. Я настроился на борьбу.