Покровский:
Николай Александрович преувеличивает, как это свойственно действительно добрым людям. Я, да будет вам известно, фабрикант, отъявленный мироед, и в любом предприятии меня интересует прежде всего выгода. Здоровые рабочие и служащие – здоровая фабрика. Здоровая фабрика – богатая фабрика. Так что выпьем за здоровье и, соответственно, процветание!
Чокаются с Белозерским-Старшим. Аплодисменты. Звон бокалов. По Вере невозможно ничего сказать, она ровна, чокается с Хохловым, с Белозерским-Старшим, в сутолоке будто бы не замечает протянутого Покровским бокала. Дальше за столом: Белозерский оказывается напротив группы Ася/Кравченко/Концевич. Чокается с ними, вид – обиженно-обескураженного щенка. Ася смотрит на него с сочувствием. Концевич – чуть насмешливо. Кравченко – нейтрален.
Концевич:
Больше денег – лучше клинике. Лучше клинике – лучше нам. Мне уже жалованье подняли.
Белозерский вдруг срывается на Концевича:
Белозерский:
А как же – общее благо?! Как же твоё: «этот кабак – оплот „кадетов“, которые игрушечные и пособники власти сатрапов!»?! Как же твой со-ци-а-лизм?!
Концевич слегка сатанеет. Его окорачивает спокойный голос Кравченко (далее Кравченко говорит с интонацией слегка насмешливой, и его никак нельзя заподозрить в симпатиях к господам социалистам; напротив – любые сомнения подобными интонациями развеиваются):
Кравченко:
Господин Концевич социалист? Не знал, не знал…
У Белозерского немедленно раскаивающийся вид: «вот я, сука, выдал приятеля! Чего сорвался? Не на него же я раздражаюсь!» Кравченко же протягивает Концевичу руку:
Кравченко:
Позвольте засвидетельствовать самое искреннее почтение, Дмитрий Петрович. Вы открылись мне с новой неожиданно приятной стороны. Я и сам, признаюсь, социалист. Нет-нет, вне партий и фракций. По убеждениям. (Обращается к Белозерскому) В социализме, Александр Николаевич, нет ничего плохого. Как в идее. Другое дело, ЧТО нам (с сарказмом) всяческие деятели пытаются навязать. Возможно, в вашем батюшке и в фабриканте Покровском куда больше социализма, чем в каком-нибудь праздном негодяе, от скуки воображающим себя звонящим в колокол на батюшкины средства; или же в нищем мерзавце, жаждущим отомстить за брата-убийцу, а пока живущим заграницей, вытягивая матушкину жалкую пенсию и деньги за перезаложенное именьице…
Кравченко отвлёк внимание Белозерского на себя, он вовлечён в беседу. С удивлением переводит взгляд с Кравченко на Концевича – те после монолога Кравченко молча сверлят друг друга с таким пылом, что красноречивее слов. На том конце, где Вера и Покровский: Белозерский-Старший беседует с Хохловым, – это даёт возможность Покровскому обратиться к Вере, тихо, и не привлекая внимания:
Покровский:
Это всего лишь выгодные для меня вложения, ничего личного, не беспокойся. Я никоим образом не собираюсь на тебя давить или…
Вера:
(перебивая)Ты и не сможешь.
Покровский:
А ты не сможешь отказаться от денег. Потому что ты в клинике, как бы это сказать, при всём уважении к твоим талантам и успехам – всего лишь управляющий. Настоящий руководитель, а точнее сказать: фактический владелец – теперь вот он. (Указывает подбородком на Белозерского-Старшего)
Вера:
(поднимаясь) Я и не собираюсь отказываться от денег.
Встав, Вера смотрит в сторону Белозерского – уже вовлечённого в беседу с Кравченко, – и он не поворачивается на её взгляд (хотя она, видимо, ожидала, что он будет за ней неотрывно следить), и Вера (вся такая в своём изысканном наряде) лихо свистит. Белозерский мигом оборачивается, подскакивает, застольный фоновый гул замолкает на свисте. Вера, обращаясь к публике в наступившей полнейшей тишине, вежливо:
Вера:
Простите, дамы и господа, мы со старшим ординатором Белозерским вынуждены покинуть банкет, у нас… неотложное дело. Тяжёлый пациент. (К Старшему, поклонившись) Николай Александрович! (к Хохлову, поклонившись) Алексей Фёдорович!(К Покровскому, не кланяясь) Господин Покровский!
Выходит, мотнув головой Белозерскому-младшему: за мной. Белозерский-Старший заинтересованно наблюдает, но вовсе не за Верой и сыном, а как раз за господином Покровским. Взгляд добродушно-любопытный: «похоже, я чего-то не в полном объёме знаю. Пока что…»
10–21. Нат. Клиника/парадная аллея/у входа. Ночь.
(Ася, Кравченко, Концевич.)
Идут по аллее ко входу. Держатся как коллеги.
Ася:
Мне, право, неудобно. Совершенно незачем было меня провожать.
Кравченко:
Собственно я, как и вы, не люблю шумных сборищ. И у меня скопилось много бумажной работы.
Концевич:
Я сегодня патронирую господ студентов. Пардон, уже лекарей. То ещё удовольствие.
Ася:
А… Александр Николаевич, он сегодня не дежурит? Он ещё раньше нас ушёл.
Кравченко и Концевич переглядываются.
Кравченко:
Он сегодня не дежурит, Анна Львовна.
Они приближаются ко входу. На ступеньках стоит красивая большая корзинка, выстланная изысканной дорогой салфеткой (кружева, с монограммой А.А.). Ася приглядывается.
Ася:
Что это?
Стремительно подходит, наклоняется к корзинке. Кравченко, нагнав, отстраняет её:
Кравченко:
Ася! Кругом волнения, террористы… Позвольте!
Концевич бросает на Кравченко иронический взгляд (Ася не видит). Из корзинки раздаётся плач младенца. Все трое склоняются к корзинке. Кравченко поднимает корзинку, Концевич заглядывает, Ася – умильно-перепуганное выражение.
Концевич:
Тут у нас «бомба» совсем иного рода. Судя по антуражу: богатая уже-не-девица снесла неузаконенное яичко.
Ася:
Идёмте, идёмте же скорее! Младенец замёрзнет!
Все трое скрываются в дверях клиники.
10–22. Инт. Клиника/сестринская. Ночь.
(Концевич, Ася, Бельцева, Дух Бригадира.)
На кушетке распелёнутый младенец, громко возмущённо ревёт. Концевич (в действиях и текстах формален, равнодушен, но профессионален, собран, аккуратен) заканчивает выслушивать лёгкие и сердечные тоны. Рядом наседкой хлопочет Ася, Бельцева стоит чуть поодаль с неоднозначным выражением лица (ей недавно сделали аборт).
Концевич:
Совершенно здоровая новорождённая девочка.
Отходит. Ася к новорождённой – укутывать.
Ася:
Не плачь, маленькая! Сейчас мы тебя запеленаем, покормим и…
Концевич:
(подхватывает тон Аси, добавив иронии)…вызовем полицию и отправим в приют.
Ася:
(ошарашено) Как же?!
Концевич:
Таков протокол. Подброшен младенец в первых сутках. Полагаю, Владимир Сергеевич уже позвонил в отделение.
Концевич – на выход, кинув на Асю взгляд. Выходит. Ася к Бельцевой:
Ася:
Как можно выбросить собственного ребёнка?! Или того хуже… Убить… Помогите мне, пожалуйста.
Бельцева не реагирует. Ася, не дождавшись помощи, смотрит на Бельцеву – та белее полотна, лицо скривилось, она заплакала. Ася в растерянности, с младенцем на руках идёт к Бельцевой.
Ася:
Что с вами, Марина?!
Бельцева пятится. Дверь распахивается, входит Дух Бригадира. Его, разумеется, никто не замечает. Бельцева выбегает в распахнутые двери. Ася с ужасом смотрит на Дух Бригадира. (Попросту таращится вслед Марине Бельцевой.)
Дух Бригадира:
Вы меня видите?! Слава богу!
Ася:
Сквозняки… (к младенцу) Что это с тётей Мариной?
Это домашнее «тётя» со всей очевидностью свидетельствует, что Ася уже привязалась к младенцу. С ним на руках выходит, плотно закрыв за собой двери. Дух Бригадира шумно вздыхает, садится на кушетку.
Дух Бригадира:
Бабские дела!
Сосредотачивается, разводит руками.
Дух Бригадира:
Так. Что же делать? Ничего не понимаю!
Встаёт, выходит, плотно закрыв двери за собой. (Из коридора это выглядит как шумно захлопнувшаяся сквозняком дверь.)
10–23. Инт. Клиника/коридор. Ночь.
(Ася, Бельцева, Дух Бригадира.)
Ася и Бельцева стоят в дальнем конце коридора.
Ася:
Марина, ну что вы!
Дверь из сестринской распахивается, затем захлопывается, выходит Дух Бригадира, идёт по коридору. Бельцева и Ася смотрят на двери – обе напуганы. Духа не видят.
Ася:
Странно. Неоткуда взяться сквознякам.
Бельцева:
Анна Львовна, вы верите в привидения?
Ася:
(улыбается) Нет. Всему на свете есть объяснение.
Дух Бригадира уже дошёл до девушек, останавливается около них, саркастически усмехается, обращается к Асе, обводя себя руками:
Дух Бригадира:
И как же, любезная барышня, вы объясните эдакое?!
Бельцева:
Случается совершенно необъяснимое.
Ася:
Просто объяснения необъяснимому ещё не найдены.
Девушки смотрят друг на друга. Дух Бригадира, вздохнув, и сделав младенцу «козу», идёт дальше по коридору.
10–24. Инт. Клиника/кабинет профессора. Ночь.
(Концевич, Кравченко, Дух Бригадира, Городовой.)
Кравченко (за его спиной стоит Дух Бригадира, заложив руки за спину, с интересом читает из-за плеча Кравченко) и Концевич сидят с бумагами (папки со множеством листов, листы с записями и цифрами – отчётность по реконструкции), по разные стороны приставного, «заседательного» стола. По манере их обращения друг к другу нельзя заподозрить, что их связывает нечто большее, нежели формальные рабочие отношения. Кравченко, просмотрев один из листов, хмурится, протягивает его Концевичу:
Кравченко:
Дмитрий Петрович, посмотрите.
Концевич берёт протянутый лист, пробегает его. Хмурится. Берёт чистый лист. Смотрит в протянутый лист, чёркает своим пером – не тот цвет-оттенок. Встаёт, идёт к столу Веры, взять другие перо-чернильницу. Дух Бригадира тем временем обошёл стол, рассматривает бумагу, оставленную Концевичем. Хмыкает, смотрит то на Кравченко, то на Концевича.
Дух Бригадира:
Интересные дела-а-а…
Кравченко:
Вера Игнатьевна попросила к утру всё привести в полный порядок.
В кабинет входит Городовой. Кравченко, поднимаясь к нему навстречу, накрывает лист, переданный Концевичу, другой бумагой. Делает это спокойно.
Городовой:
Доброй ночи, господа!
Кравченко:
Здравствуйте, Василий Петрович! Прошу простить за беспокойство…
Городовой:
Оставьте! Не на помойке, и не задушенный – уже хорошо. Идёмте.
Кравченко, обернувшись к Концевичу:
Кравченко:
Дмитрий Петрович, вы продолжайте.
Концевич кивает. Кравченко с Городовым – на выход. В тот момент, когда Кравченко открывает дверь, Дух Бригадира поднимает с той бумаги, что должен подправить Концевич, лист, положенный сверху Кравченко, чтобы изучить (цифры и спецификации – стихия Бригадира). Выглядит это будто бумага слетела из-за созданного распахиванием дверей, потока воздуха. Концевич идёт, поднимает лист. А Дух Бригадира пока просматривает бумагу на столе, выражение на лице сомнительное, скептическое:
Дух Бригадира:
Надо же! Нет, понятно, по дороге ко всем ладошкам липнет, но тут щедро заскирдовано по амбарам, а не так, чтобы соломинка к сапогу принавозилась!
10–25. Инт. Клиника/сестринская. Ночь.
(Ася, Бельцева, Кравченко, Городовой.)
Младенец спит в корзинке. На столе – бутылочка с грудным молоком (клиника, где рожают, и, значит, есть молоко). Ася и Бельцева пьют чай. Ася добродушна, радостна; Бельцева – тревожна.
Ася:
Марина, у вас что-то случилось?
Бельцева:
С чего вы взяли, Анна Львовна?
Ася:
Прекращай! Мы с тобой ровесницы. Я – Ася.
Бельцева:
Я даже тем, кто младше меня, должна была по имени-отчеству обращаться.
Ася смотрит на неё с удивлением.
Бельцева:
К господским детям. Пока их папа…
Замолкает.
Ася:
Что: «их папа»?
Бельцева набирает воздуху, чтобы решиться рассказать Асе. Грех её тяготит, надо с кем-то поделиться. Ася добра к ней, чем не кандидат?
Бельцева:
Ася… Ты в чём исповедовалась последний раз?
Ася:
Для того и исповедь, чтобы только между мной и богом.
Бельцева:
Ты же не богу исповедуешься, а священнику.
Ася:
Священник связан тайной. Как врач.
Бельцева:
И если исповедаться в чём-то… страшном, – священник никому не расскажет?
Ася:
Нет. Не должен.
Ася сперва настроена почти легкомысленно, но серьёзный тон Бельцевой её настораживает. Она смотрит на недавно обретённую коллегу с тревогой. Но всё ещё пытается сохранить ободряющий шутливый тон
Ася:
В чём таком «страшном» ты можешь исповедоваться? Конфету хозяйскую съела?
Бельцева:
В… смертном грехе.
Ася подскакивает, одновременно в двери заходят Кравченко и Городовой. Ася смотрит на них, пытаясь сообразить: слышали? – нет?
Городовой:
Вы будто привидение увидали! Поверьте, их бояться не стоит. Бояться, увы, стоит только живого человека из плоти и крови. Добрый вечер, барышни. Надо оформить протокол, показания, изъятие улик…
10–26. Инт. Квартира Веры/спальня. Ночь.
(Вера, Белозерский.)
В постели, после. Белозерский, облокотившись на локоть, любуется Верой. Вера равнодушна, глаза открыты.
Вера:
Чего таращишься?
Белозерский ошарашен реакцией – только что был секс, и, видимо, всё было по высшему разряду, включая нежность.
Белозерский:
Любуюсь!.. С господином Покровским наверное не так себя вела?!
Вера, лишь усмехнувшись, безо всяких обид, встаёт.
Вера:
Не так. Точнее: так. Как ты сейчас…
Белозерский:
Отчего же со мной…
Вера, будто не замечая его реплики, завершает, надевая и запахивая халат:
Вера:
С той только разницей, что мне было пятнадцать, а не двадцать пять. Женщины раньше взрослеют.
Белозерский:
(с нервом) Это тебя его равнодушие сделало такой… (подыскивает слова, с соответствующим выражением лица, говорит с сарказмом)… мудрой такой, саркастичной такой, такой закрытой и циничной… сукой!
Вера, уже надевшая халат, смеясь, поворачивается к Белозерскому, распахивает халат.
Вера:
Куда открытей?!
Запахивает, становится серьёзной.
Вера:
Он не был ко мне равнодушен. И я – не равнодушна к тебе.
Вера выходит из спальни. Белозерский обессилено откидывается на подушку с выражением лица: «долбанный, блин, случай!» Но долго он в покое оставаться не может, вскакивает, натягивает штаны. Игриво кричит:
Белозерский:
Вера, а, Вера?! Вера Игнатьевна!
Выбегает за ней.
10–27. Нат. Улица/клиника/главная аллея/у входа. Ночь.
(Белозерский, Вера, Ася, Городовой, Кравченко.)
Белозерский и Вера (в мужском наряде) неторопливо идут по улице.
Вера:
Сосредоточься на пациенте. У нас интереснейший случай. Как минимум – с точки зрения механики мозга. Большая часть всего, происходящего с нами, сосредоточенна вот здесь!
Вера стучит костяшками пальцев по лбу Белозерского.
Вера:
Мы ничего об этом не знаем! Наш мозг – карта Вселенной. А тебя волнуют чувства совокупляющихся букашек.
Белозерский:
Совокупляющиеся букашки – часть Вселенной!
Вера:
Пойми ты! – у совокупления нет чувств! Всего лишь инстинкт, направленный на продолжение рода, а точнее: сохранение популяции. И как это ни прискорбно, но доктрина церкви не противоречит учению Дарвина. Напротив! Как бы мы ни вмешивались – у бога или, если угодно, вселенной – свои планы. И любовь здесь не при чём. Или – аборты. Когда букашек станет слишком много, чтобы они не пожрали друг друга и луг, – природа создаст что-то ещё.
Белозерский:
Что же?!
Вера:
Почём я знаю?… Например, гомосексуализм из развращённой забавы для пресытившихся или же, напротив, не имеющих рядом противоположного пола для удовлетворения сексуального голода, – превратится в норму. Потому сколько бы и как ни любили друг друга, предположим, Белозерский и Покровский, от этого не родится новой букашки и луг будет спасён.
Уже свернули с улицы в ворота, идут по аллее.
Белозерский:
Фу-у-у!
Вера подзуживает его, дурачится:
Вера:
Отчего же «фу!»? Представь себе, как, допустим, наш добрый Иван Ильич приносит Георгию Романовичу кофе в постель. И, поверь! – Природа, жаждущая ограничить планету от пожирания букашками, вышьет этот самый мозг…
Вера снова стучит Белозерского по лбу.