Я не знаю, почему их назвали шахтерами[3] – тех, кто рыщет за границами городов в поиске вещей и веществ, которые человечество больше не производит, но в которых до сих пор остро нуждается. Есть шахтеры, ищущие артефакты на заказ, есть те, что просто шныряют по пустырям, собирая то, что кто-то потерял, забросил и что еще не успели растащить грабители. Что отличает шахтера от грабителя? То, что шахтеры никогда не нападают на живых. Всё окружающее воспринимается шахтерами как нетронутые недра, откуда нужно извлечь условную руду.
– Здоров, Книжник! Мне бы книжку какую читнуть! – сказал визитер. – Такую, чтобы не сильно мозг грузила. И чтобы про ночь было. И про опасность. И чтобы кто-то ночью куда-нибудь шел. И кругом – мир враждебный. Хочу потренироваться. Предыдущая мне понравилась. – Он вернул «На Западном фронте без перемен». – Смешная. Но я сейчас хочу без ржаки. Чтобы про жизнь. Вот тебе за задержку. Был на миссии, в поле. Не смог раньше вернуть. – Он вынул из кармана жилета склеенные скотчем похожие на патроны десять батареек ААА.
Я недолго думал, что ему посоветовать. Копаться в библиотеке, когда в соседней комнате с Гердой сидит такой отморозок, как-то не хотелось. Вернулся и вручил «Сотникова».
– Вот. Это про жизнь. Про ночь там тоже есть.
– Спасибо, Книжник. Верну, когда вернусь. – Он подхватил винтовку и встал.
– Слушайте, я у вас спросить хотел. Вы только извините, что это как будто немного про вашу работу. – Я сделал виноватую паузу, потому что шахтеры действительно не любят говорить про то, что за оградой. – Видели ли вы когда-нибудь невра?
Он спрятал Быкова и вытянулся. Задумался, глаза у него стали страшноватыми. Потом усмехнулся – и выглядело это как-то не очень приятно.
– Невра живого не видел. Но того, кто видел, видел. – У Шахтера под глазом дрогнула жилка. – Разодранная разгрузка – все внутри выедено вместе с костями. Ни головы, ни позвоночника. И берцы стоят. Зашнурованные. А в берцах – ноги, нетронутые. Вот так выглядит тот, что видел невра. Волк бы такого не сделал.
Я подумал, что убить человека мог и другой человек. А обглодать останки – собака. Похоже, сомнения отразились у меня на лице. Потому он продолжил:
– Неживых в квартирах много. За стеной. В холодных государствах. В пустошах. Люди засыпают и не просыпаются. От холода. Или от болезней. А звери таких не трогают. Замерзшее тело не прогрызть. Но самое страшное – не невры. А козлоногие. Их я тоже не видел. Но видел тех, кто видел. На юге есть один мужик по кличке Двухвостый Барсук. Он единственный, кто однажды убил козлоногого. А так – каждый второй раскуроченный караван, и козлиные следы вокруг. Кто убежал или выжил, все говорят про хрюканье. Некоторые и про свиные рыла добавляют. Свиные. Вот такой Западный фронт, Книжник.
Он забросил винтовку за спину и собрался выходить.
– Слушайте, я хотел еще один вопрос задать. Вот если бы я вдруг собрался пойти на юг. Нужно мне… Что бы вы посоветовали? Так, в целом?
– Посоветовал бы этого не делать. – Шахтер тяжелым взглядом просканировал мою фигуру. – Но если очень надо – одеться потеплей. Взять цинка. Взять оружие. Еду и питье можно не брать. За стеной этого больше, чем тут. Зайти к Кочегару в Котельную. У него есть большая карта. Еще с тех времен. Он тоже хотел куда-то податься. Заказал ее мне. Я таскался с ней, наносил то, что видел. Там и Город Света обозначен, и железная дорога, и всё. Получил, расплатился. Много она ему стоила. Пятьдесят цинкарей. Но потом у него что-то с коленом случилось. Не пошел. Карта у него.
Он кивнул на прощание. Закрывая дверь, повернулся ко мне:
– И книги городу передай, если пойдешь. Не хочу твою квартиру втихую дербанить, когда ты исчезнешь.
После Шахтера зашла Торговка с рынка, тоже постоянная клиентка. Тот случай, когда цинка много, но чего-то не хватает. Добрые глаза, умное лицо. Дети и муж остались в Крыму, когда солнце не взошло. Сначала просила сентиментальную литературу, потом сделалась ироничной и стала углубляться в философию. Начинала с Платона и через франкфуртскую школу дошла до постструктурализма. Хотела и дальше, но «дальше» кончилось. Я слышал, как, продавая моченый чеснок, она ловко задвигала про воображаемое у Лакана. Кажется, это последнее применение философии в нашем мире, где даже бумажным деньгам люди перестали доверять. Сейчас она вернула «Куклу и карлика» Жижека. Вернула со сдержанным выражением лица. Попросила что-нибудь «умное», но чтобы там было «про человека и его жизнь».
Я дал ей «Письма к Луцилию» Сенеки со словами: «Этот человек первым признал, что “ночь проявляет наши проблемы, а не скрывает их”». А потом извинился за Жижека и вернул цинк, заплаченный за него. В будущем нужно будет придерживаться античности: все сказанное тогда остается актуальным и после того, как погасли киноэкраны.
– Сейчас на проспекте Свободы начинается парад. Я как раз по чистой случайности туда направляюсь. Не хотите составить компанию? – спросила она меня будничным тоном, как интеллектуал интеллектуала.
– Я не люблю большие сборища людей. Не люблю оружие. Тем более не люблю большие сборища людей, которые пришли поглазеть на оружие. Приношу свои извинения!
Она, кажется, и не обиделась: когда человек столько читает, он теряет способность обижаться.
– Военный парад – это не про оружие, а про радость. Люди собираются, потому что хотят вместе посмотреть на парад трикстеров. Вместо вооруженных военных там могут шествовать переодетые в цветные костюмы фигуры Бургомистра и Гацака, невров и Тьмы. Смысл от этого не изменится. Мы наблюдаем, и в нашей отстраненности, в этой безопасной определенности ролей – источник карнавального счастья.
– Да-да, но я очень занят, – поднял я руки. – Сегодня просто ну никак.
Интересно, что умные женщины, когда им отказываешь, выглядят куда более беспомощно, чем неумные.
– Ну, тогда хорошо… – было ясно, что больше попыток она предпринимать не будет. – Пойду на парад с этим вашим Сенекой. – Она хлопнула дверями чуть сильнее, чем позволяла вежливость.
Я сел за стол, взял огрызок карандаша и накорябал на бумажке:
1. Теплая одежда.
2. Цинк.
3. Оружие.
4. Карта.
Потом напротив оружия поставил вопросительный знак: я не шутил, когда говорил Торговке, что не переношу ружья и автоматы. Если брать с собой в поход ствол, из него, как учил Чехов, обязательно придется в кого-то стрелять. А стрелять в живые создания мне не нравится.
Скоро издалека донесся грохот барабанов: начался парад.
После шестой склянки зашел Немец.
– Доброй ночи, – тихо обратился он ко мне и назвал по имени. Последний человек в этом городе, который называет людей по старинке, а не обозначая профессию.
– Доброй ночи, господин Рейтан, – сказал я и пригласил его на кухню. Герда подсела под его руку, и Немец начал чесать ей за ухом. Герда любит Немца. Может часами сидеть вот так, загипнотизированная его бережными прикосновениями.
Немец выглядел усталым и постаревшим. Мы какое-то время не виделись, а до этого просиживали у меня за спорами от вечернего и до утреннего гацаковского звона. Потом он как будто куда-то пропал – я не заходил, не хотел его тревожить.
Рейтан был сам по себе, детей у него не завелось. Подчеркивал, что он «из тех самых Рейтанов» и что на нем «Рейтаны закончатся». Хорошие манеры не позволяли мне спросить, что это за «Рейтаны» и чем эти «Рейтаны» примечательны. Как-то он упомянул, что его далекий предок пробовал не дать «разодрать Беларусь на куски, но проиграл “пустомелям”». И про Грушевку в его истории что-то было. Без Google деталей уже не выяснить, но из его запутанного рассказа я понял, что предок этот лежит вот прямо на нашем лютеранском кладбище. Потому что немец. А где еще в Грушевке[4] немца похоронить могли?
Когда-то Рейтан работал гейм-дизайнером. Он был, как тогда говорили, «айтишником». Айти – префектура на японском острове Хонсю, где в XVII столетии была предусмотрена смертная казнь для христиан, которые пытались овладеть японским языком. Айтишники тоже пользовались собственными языками, языками программирования, которые приносили им благосостояние. Из-за сходства отношения японцев Хонсю XVII столетия и обитателей Силиконовой долины к языку последних и назвали айтишниками.
Рейтан создавал цифровые миры. Образование – физмат, то есть отвечал он наверняка не за дизайнерскую, а за цифровую часть. Был человеком уважаемым и состоятельным. Создавал законы, по которым жили миллионы геймеров, проектировал для них «ландшафты» и «уровни». Все время тоскует по огромному дому, который построил в Ратомке, как и положено Богу – создателю электрических вселенных. Но потом кто-то более могущественный вытащил шнур из розетки.
И остались только тьма и однушка недалеко от проспекта Свободы. Чтобы дойти до Ратомки, теперь надо пересечь границы шести городов-государств, причем этот риск не будет иметь никакого смысла: дом отапливался газовым котлом, ни камина, ни печи в нем, по тогдашней экологической моде, не было. Поэтому сейчас выжить в нем просто невозможно.
Работы у Немца после наступления тьмы не было. Он жил на капитал, который успел наменять, когда понял, что нужно срочно сдавать доллары (он, как математик, это понял одним из первых). Гений рациональности, он до последнего пытался объяснить все, что происходило вокруг, с научной точки зрения. Об этом мы, собственно, и спорили с условной ночи до условного утра. Но, повторюсь, последнее время он как-то скуксился, глаза погасли.
Рейтан достал из кармана герметичную жестянку из-под гуталина, торжественно свинтил с нее крышку. Внутри лежал небольшой целлофановый сверток.
– Вот, берег на черный день. Кипяти воду. Сейчас будем баловаться.
– Что это? Не может быть! – вскрикнул я, не веря. Потому что запах просочился даже через целлофан.
– Да, это последние запасы. Может, даже последние на Земле. Настоящий. Не желудевый. Не цикориевый. Я когда-то сам с Явы привез. Черный, средней обжарки. Свежемолотый. Кофе! Хотел разделить с другом. Радость, пережитая в одиночку, не настоящая. Воспоминаний не остается.
О, как мы пили этот кофе! Ричард Пратт из рассказа Роальда Даля «Дегустатор», поставивший на кон свой дом, и то не так чутко прислушивался к вкусовым оттенкам вина, чем мы – к нашему напитку. Шутка ли: последние глотки кофе на земле! Каких только ноток мы по очереди в нем ни находили! Каких только забытых запахов не слышали в его аромате!
– Корица! Чувствую корицу! – ревел я. – А этот легкий ореховый привкус?
– Жареный фундук на второй секунде послевкусия! – закатывал глаза Рейтан.
– А вот сейчас, как немного остыл, – настоящий шоколад! – щелкал я пальцами.
Герда наблюдала немного презрительно: она не могла понять, почему эти смешные люди не могут определить вещь по чувствам, свойственным ей одной. Свежемолотый кофе пахнет свежемолотым кофе и имеет вкус свежемолотого кофе. Именно поэтому во времена, когда кофе можно было купить в любом магазине, мы пили его с таким наслаждением.
– Лучшая вещь под темными небесами, – сказал я, когда жидкость в наших кружках закончилась.
– Они не такие уж и темные, – педантично заметил Рейтан.
– Ты начал видеть в небе солнце? – усмехнулся я.
– Видишь очертания ветвей того дерева за окном? – кивнул Немец на яблоню, мерзнущую в темноте у дома. – Если бы небеса были абсолютно темными, если бы за облаками ничего не было, никакого источника света, твой глаз не смог бы разглядеть даже эти ветки. Не задумывался об этом?
– Поверь, дружище, среди вещей, о которых мне приходится беспокоиться, эта стоит на последнем месте. Что там, за облаками, отсвечивает? Да мне все равно!
– Что дает такой перламутровый блеск… Когда-то подобную подсветку обеспечивал город, его огни. А сейчас? Не понимаю… Но это не все мои гостинцы.
Немец запустил руку в карман пальто и под мои восхищенные стоны выудил оттуда голубую баночку сгущенки. Проковырял ножом две дырки. Я разломил хлебец на крупные куски и залил остатками кипятка свекольную «Принцессу Нури». Рассыпчатый, почти без вкуса, пресный эрзац-хлеб со сгущенным рогачевским молоком – это было королевское лакомство даже в более благословенные времена.
– Дружище, ну скажи, что ты нашел тайный склад с сокровищами древней цивилизации! Потому что и кофе, и сгущенка в один присест – это уже на границе человеческих возможностей! – тарахтел я.
Но Рейтан стал серьезным. С самого начала чувствовалось, что он находится под гнетом каких-то мыслей, из-за которых смеется и веселится через силу.
– Знаешь, что я подумал на днях? – произнес он. – Что древние, прекрасно развитые цивилизации могли погибать именно так. Почему закончилось Старое царство в Древнем Египте? Почему в минус две тысячи двухсотом году те же египтяне, которые построили уникальную ирригационную систему в пустыне, уже не знали даже, как поддержать ее в работоспособном состоянии? Что с ними стряслось? Аккадское государство в Месопотамии, майя, все эти заброшенные стародавние мегаполисы в Азии, про которые ты рассказывал после ваших путешествий с… Хотя бы тот же Баган в Мьянме. Может, так они и погибли?
– Ты про солнце? Исчезал свет, начинался голод. Никаких разрушений. Храмы стоят как после нейтронной бомбы. Историки чешут репу.
– Я про технологии. Про картину мира. Как только они достигали определенной технологической границы, появлялся какой-то фактор, который отправлял их обратно в каменный век. Я раньше думал, что для нас таким фактором станет Интернет. Ведь люди тогда перестали жить и начали залипать.
– Не без вашей помощи, ваше благородие! Не без вашей помощи! – Я толкнул его в бок. Но Немец оставался серьезным. – Слушай, а чего это ты в мистики подался, друг? Ты же всегда все так ловко и по-научному объяснял? Помнишь наш спор о том, почему газ и бензин по всей Земле перестали воспламеняться одновременно с блэкаутом? Я настаивал на том, что это больше похоже на кару небесную, чем на военное вмешательство или что-то рациональное.
– О, ну это как раз очень просто объяснить.
Он подошел к плите, открыл поцарапанную крышку, включил газ и стал вжикать зажигалкой. Искры летели густыми снопами, попадая на горелку, но, конечно, никакого возгорания не происходило. Немец смотрел на это в задумчивости.
– В атмосфере, которая состоит из фтора, будет гореть вода, – сказал он, продолжая цокать зажигалкой. – Крохотное изменение в химическом составе воздуха влечет за собой переформатирование всех химических реакций.
– Слушай, ну хватит! – Я кивнул на газовую горелку, но он завороженно продолжал поливать ее искрами.
– Первостепенным тут могло быть наступление темноты. Если объяснить его, то можно будет объяснить и все остальное. Например, почему углеводороды перестали реагировать на огонь, а порох, уголь и дерево сохранили свои свойства.
– Хватит, Рейтан! Отравимся! – снова воскликнул я.
– Метан не токсичен и никогда не был вредным для здоровья, – ровным голосом возразил он и продолжил: – Наша беда в том, что мы построили цивилизацию химических реакций. Мы ездили на автомобилях, которые приводились в движение превращением одного реагента в другой, и спали в домах, отопляемых по тому же принципу.
Я вскочил, мягко отстранил его от плиты, выключил горелку и перекрыл вентиль.
– Хватит, брат. Герда чихать будет. Пожалей собаку, у нее от метана шерсть чешется и сопли текут. Правда, Герда?
Она лежала на полу и даже не подняла головы: была обижена тем, что Рейтан заболтался и перестал ее гладить. Немец заторможенно сел за стол. Я попробовал перевести тему: