Ирис увидела аккуратную маленькую лавку. На деревянной доске над входом была нарисована морская раковина, и ниже криво приклеено рукописное объявление: «Распродаю лавку. Все по двадцать монет». Женщина-горожанка и девочка лет пятнадцати шепотом препирались у входа:
– …у тебя уже есть поющая ракушка!
– Но мне же мало одной! Ну давай же зайдем, там есть «Пляски осьминога»…
– Не вздумай слушать эту дрянь! Любая музыка – трата времени, денег, разврат, бесстыдство, что она дает порядочной женщине?! Нет-нет, пойдем, и не проси…
Она потащила девочку прочь от прилавка. Ирис, проводив их взглядом, сделала шаг, другой ко входу…
Оттеснив ее и даже не заметив этого, в лавку вошли двое мужчин. Алекс посмотрел на Ирис с тревогой: разве она не видит, что место неподходящее? Оставаться тут – значит нарываться на оскорбления, и что прикажете делать?! Ирис успокоила его взглядом и вошла следом за бесцеремонными визитерами.
– Ольвин! – с порога крикнул первый, высокий и необъятный. – Я нашел покупателя, возьмет все оптом.
– Сто монет, – сказал второй, щуплый и быстрый, как плетка. – Прямо сейчас.
– Твоё, – сказал лавочник. – Забирай.
Высокий, бледный, очень молодой, но с погасшими глазами, он стоял над столом, на котором горой лежали ракушки. Здесь не меньше полусотни, подумала Ирис. По самой бросовой цене – не меньше тысячи монет.
– Нет, я это куплю. – Она не узнала своего голоса.
Сделалось тихо. В тесной лавке на нее смотрели четверо мужчин: Алекс, потерявший дар речи. Оба покупателя, как на говорящую вошь. И лавочник – взглядом человека, только что очнувшегося от тяжелого кошмара.
– Я покупаю все записи, – сказала она, интонацией напомнив всем и себе, что она – свободная жительница континента, которой никто не смеет приказывать. – Две тысячи за всё. Господин Алекс… – Она обернулась к провожатому. Тот выпучил глаза:
– Но…
– Вы хотели сделать мне подарок? Вот это он и есть. Выдайте деньги хозяину, а мне, пожалуйста, упакуйте раковины…
Она снова посмотрела на лавочника. Тот стоял и смотрел, она не смогла истолковать этот взгляд и растерялась.
Чужая жизнь, чужие нравы. Она вмешалась в ход событий, ничего толком не понимая. Зачем она это сделала? Зачем, наконец, ей груда кустарных ракушек с народными песнями?!
– Что ты мне голову морочишь? – сказал щуплый покупатель, развернулся и вышел. Другой поспешил за ним всей телесной массой и чуть не вышиб дверной косяк.
– Да погоди… Это чушь какая-то… Мы так не договаривались…
Лавочник стоял неподвижно и странно смотрел на Ирис.
– Так пакуйте же раковины. – Она начинала нервничать. – Господин Алекс, оплата готова?
– Для вас – бесплатно, – хрипло сказал лавочник. – Госпожа Ирис Май.
* * *
Ирис Май, живая, неприлично юная, сидела в его лавке, одну за другой прикладывала ракушки к ушам и задавала Ольвину вопросы, и сияла глазами, слушая и поражаясь.
Конечно, он помнил происхождение каждой ракушки: что-то покупал и выменивал, что-то записывал сам. Он рассказывал ей, как сутками ждал в порту и волновался, что посредник купил не то, разбил товар при погрузке или сбежал с деньгами. Как разыскивал музыкантов и платил им: кто-то играл на свистульке посреди базара, кто-то на арфе в салоне для знати. Он показал ей особый трюк: две ракушки с одной мелодией; если приложить их одновременно к ушам, будет слышен объемный звук.
Она слушала. Он смотрел на нее, и ему казалось, что он видит странный, небывалый, прекрасный сон.
Ее спутники были недовольны, особенно толстяк в бархатной куртке. Тот несколько раз заглядывал в лавку, все более настойчиво давал понять, что визит затянулся. Ирис не обращала на толстяка никакого внимания.
– Ксилофон и колокольчики? Я уже слышала похожую запись. Кто исполнитель?
– Я.
– Вы музыкант?!
Он чуть не провалился под землю. Ирис Май смотрела на него, удивленная и обрадованная, и спрашивала у него, ремесленника, простака и лавочника: «Вы музыкант?»
– Я любитель. – Ольвин прочистил горло. – Понимаете… Музыки на свете гораздо меньше, чем пустых ракушек. Когда это осознаешь… ничего другого не приходится, как заново ее создавать… музыку, я имею в виду. Уж как получится, из чего умеешь.
– Мне очень нравится ваше исполнение. – Она смотрела честными сиреневыми глазами; он поразился, какой же у них необыкновенный цвет. – Инструменты простые, мелодия тоже, но вы музыкант. Это слышно по нескольким тактам, и не спорьте, я профессионал.
Она отняла ракушку от уха, протянула Ольвину, будто приглашая его в свидетели. Ракушка была теплая, она хранила тепло кожи Ирис Май и ее запах.
– Что с вами? – Она улыбалась.
Осторожно и медленно, будто боясь, что наваждение исчезнет, Ольвин прижал ракушку к уху. Никогда знакомая мелодия не звучала для него с такой силой; в песне, которую он когда-то придумал и сыграл, теперь открылась щемящая грусть и такая нежность, что Ольвин дрожал все сильнее.
Ирис Май смотрела на него уже без улыбки. В ее глазах было изумление.
– В нашей провинции, – сказал он еле слышно, – цветы на холмах расцветают один раз, весной. У них белые, синие, сиреневые лепестки и пушистое желтое сердце. Они цветут, и влюбленные гуляют в холмах по ночам, ничего не замечая, кроме звезд и цветов. Всего через несколько дней солнце выжигает землю до пепла, до бурой пыли. Я хотел сохранить… попытаться… сделать хоть что-то для этих цветов. Сыграть их.
Теперь в ее глазах появились слезы. Ольвин похолодел:
– Я вас обидел?!
– А вы… можете запереть дверь? – спросила она дрожащим голосом.
Натыкаясь на стулья, он прошел к двери, отдернул занавеску. С усилием приподняв деревянную створку, поставил в проем, задвинул засов.
– Так?
Она кивнула:
– Я просто не хотела… чтобы Алекс опять сюда явился и нас прервал.
– Почему вы плачете?
– Не знаю. – Она улыбнулась сквозь слезы. – Дайте мне еще что-нибудь послушать из вашего. Только ксилофон, или есть что-то еще?
– Есть деревянная дудка. Сейчас…
Он наспех приложил к уху ракушку, чтобы убедиться, что не ошибся. Да, это была мелодия, которую он придумал когда-то в трактире, и помнил, как веселилась публика. Ему хлопали, трактирщик пытался нанять его музыкантом на каждый вечер…
Ирис слушала. Ольвин смотрел, задержав дыхание, как розовеют ее губы. Как в такт песне поднимается и опадает грудь. Там, в завитке ракушки, пела, повизгивала, закатывалась дудка – дерзкая, разбитная, бегущая по краю фальши, никогда не скатываясь за грань. Жизнь, веселье, вкус женских губ, сладость, горечь – все смешалось…
Он встал. Пересек комнату. Теперь его и Ирис Май разделяло несколько шагов, а она слушала дудку, щеки раскраснелись…
– Отойдите!
Ольвин отшатнулся. Она смотрела на него яростно, щеки горели. Ракушка небрежно легла на стол к остальным.
– Это не музыка. Это цирк на потеху толпе.
Она мельком посмотрела на запертую дверь; в этом взгляде проявилось нечто, отчего у Ольвина сделалось кисло во рту. Он пятился до тех пор, пока не наткнулся спиной на стену.
– Но… это такой жанр…
Она молчала. Ольвин проклял собственную глупость.
– Такой жанр, – повторил он безнадежно. – Простите, это было бестактно с моей стороны.
В запертую дверь забарабанили:
– Госпожа Айрис?!
Ольвин прикрыл глаза. Сейчас она холодно попрощается и уйдет. Вот и все.
– Подождите немного, – повысив голос, отозвалась она.
– Но…
– Подождите! – повторила она властно.
Ольвин снова посмотрел на нее. Ирис Май думала о своем, разглядывала щелястый деревянный потолок и ракушки на столе. Затягивалась пауза.
– С духовыми у вас не получается, – сказала она задумчиво. – При том, что техника мастерская. Вы не пробовали струнные?
– У меня слишком короткие пальцы.
Она встала, пересекла комнату, остановилась напротив:
– Покажите.
Он растопырил пятерню.
– Обыкновенные пальцы. Вам пошла бы мандолина. Научитесь играть тремоло, это вполне в вашем характере…
Кажется, она иронизировала.
– Я пробовал, у меня не вышло, – сказал он с тяжелым сердцем.
– Пробовали? – Ее сиреневые глаза чуть потемнели. – Может быть, остались записи?
– Нет, – ответил он твердо.
Она сдвинула брови:
– Просто не хотите мне показывать, не так ли?
– Не хочу.
– Не доверяете?
Он молчал.
– Ну ладно. – Она поежилась, будто от холода. – Давайте тогда, наверное… упаковывать покупки, а то мой сопровождающий – он же с ума сойдет. Отоприте, пожалуйста, дверь…
Он шагнул к выходу и обернулся через плечо:
– Это длинная запись.
– Вы же продали мне все свои ракушки, – сказала она прохладно. – Я послушаю на досуге.
– А эту не продал.
– Вот как?
Он сжал зубы. Поддел лезвием ножа доску в углу, вынул из тайника ракушку, тусклую снаружи, с черным глянцевым устьем.
– Не продается. Даю послушать один раз.
Она насмешливо улыбнулась – и приняла ракушку из его рук.
* * *
Когда прозвучали первые такты, ей захотелось отнять ракушку от уха и высмеять его… Или дать оплеуху. Никто не смеет переигрывать «Времена года» Ирис Май!
Но она слушала дальше. И дальше. И еще. Он открывал для нее то, что она увидела когда-то и забыла. Увлекшись, уводил мелодию в сторону, возможно, в холмы, залитые цветами, но всякий раз бережно возвращал на место.
Где-то тарабанили в дверь, Алекс умолял отпереть, она орала, не отрывая ракушки от уха, чтобы ее ждали. Ждали. Ждали.
Времен года, как известно, пять. Зима, весна, лето, осень и тлен – время между осенью и зимой, когда старая жизнь закончена, а новая еще не наступила. Ирис слушала музыку тепла и сочувствия, надежды и радости, удовлетворения и покоя, музыку смутной тревоги – и музыку смерти с надеждой на воскрешение. Она слушала с закрытыми глазами. Слушала, кусая губы. Слушала, глядя на Ольвина – тот сидел напротив, бледный и неподвижный, как кусок мрамора.
* * *
Она отняла от уха ракушку. На коже остался красноватый отпечаток.
Ольвин в который раз проклял себя: не надо было позволять ей это услышать. Проще вспороть себе брюхо и выложить кишки на всеобщее обозрение.
– Ольвин, – сказала она, – я хотела бы сыграть с вами дуэтом.
– Что?!
Ему захотелось поймать эту минуту в резонатор, вырастить кристалл, вложить в ракушку и сохранить навсегда.
– Вы не просто музыкант. Вы… Я преклоняюсь.
Она встала, и он вскочил тоже. Она шагнула к нему:
– Где ваши инструменты? Резонатор, раствор, кристаллы? Давайте сыграем дуэт и запишем его… скажем, завтра? Я привезу свирель, а вы приготовьте все для записи. Да? Что с вами?!
– Я не могу, – сказал Ольвин.
Ему показалось, что с самой высокой вершины он летит в глубочайшую холодную яму.
– Простите, но… я больше не могу записывать музыку.
Она разглядывала его, тревожно, с сочувствием:
– У вас что-то случилось? Почему вы распродали лавку? Простите, что я не догадалась спросить сразу.
– Нет, ничего, – он через силу улыбнулся. – Резонатор… он разбился, а новый я уже не достану. Значит, пришло время что-то изменить в жизни… Извините, но я тоже не догадался спросить сразу: а как вы вообще оказались в Каменном Лесу?! К нам обычно никто не ездит…
Она замешкалась на долю секунды.
– Деликатный вопрос, но, вероятно, это не тайна: император захотел, чтобы я дала ему несколько уроков. Я приехала по приглашению лорда-регента.
* * *
У него застыло лицо. Прямо-таки за несколько секунд превратилось в деревянную маску. Ирис испугалась:
– Вам плохо?!
– Ничего, – сказал он сипло. – Значит, эти люди с вами – слуги лорда-регента?
Она кивнула, уже понимая, что в чем-то ошиблась, и мучительно пытаясь понять, поправима ли эта ошибка.
– Вам лучше уйти, – сказал он глухо. – Я сейчас упакую ракушки.
Он отпер дверь, отдернул занавеску. Двигаясь медленно, как в толще воды, поставил ящик на стол посреди комнаты: ящик был полон упаковочной стружки.
– Ольвин, – она все еще искала выход, – объясните. Вы настолько ненавидите лорда-регента?! Но я ведь не служу ему, я преподаю музыку ребенку!
– Вы… принадлежите другому миру, – он мучительно подбирал слова. – Здесь Каменный Лес. Вы приехали – и уедете…
Наверное, у нее тоже изменилось лицо, потому что он оценил ее реакцию и заговорил быстрее:
– Я вам очень благодарен, госпожа Ирис. За то, что вы слушали… и назвали меня музыкантом. И предложили сыграть дуэтом. Но… знаете, в наших краях у рыбаков есть байка об огромной медузе, способной принимать облик девушки и заманивать парней – в прибое у пустых берегов. Парни тянутся обнимать ее, а она кричит им в ухо одно только слово. Тогда они проживают сто лет мучений за одну секунду и умирают.
– Какая… жуткая и мерзкая легенда.
– Некоторые считают, что это правда. Но… понимаете, я не могу ненавидеть лорда-регента. Он для меня – невозможная в нашем мире вещь, вроде как… крик медузы. Поэтому я обманываю себя, я внушаю себе, что его нет… или он далеко. Если вы приехали по его приглашению – и вас тоже нет. Я вас не вижу. Я вас не слушал. Я вас не встречал.
Он говорил, а руки его двигались, упаковывая ракушки в ящик среди полотна и стружек. Алекс снова появился в дверях и был на этот раз настроен решительно:
– Госпожа Айрис, смеркается, мы должны ехать немедленно!
– Можно грузить, – она указала на ящик.
Кучер и стражник вдвоем вынесли тяжелый груз. Алекс ждал ее, она махнула рукой:
– Я буду через минуту! Дождитесь у экипажа!
– Я обязан сопровождать вас.
– Может, вы наденете на меня поводок?!
Она нервничала и не выбирала выражений. Алекс вышел – он тоже волновался и злился на нее.
Ольвин стоял среди пустой лавки. Пол был усыпан упаковочной стружкой, на столе валялся кошелек с деньгами – с момента, когда Алекс со звоном опустил его на столешницу, Ольвин к нему так и не притронулся.
– Возьмите эти деньги, – сказала Ирис. – Купите себе новый резонатор. Вы совершенно правы: музыки гораздо меньше, чем пустых ракушек.
Она вышла, отдернув портьеру, и поразилась, как изменился воздух: стало холодно. От моря наползал туман. Экипаж дожидался в ста шагах, кучер и стражник, едва различимые в дымке, грузили покупку в багажное отделение. Алекс раздраженно шагал по пустеющему рынку, Ирис почти не видела его, только слышала грохот башмаков по брусчатке.
За ее спиной молчала бывшая лавка поющих ракушек. У Ирис было чувство, будто она оставляет горящие развалины родного дома. Странно, учитывая, что еще сегодня днем она понятия не имела о существовании этой лавки.
Она остановилась. Почти сделала шаг, чтобы вернуться. Туман сгустился так, что Ирис показалось, что в лицо ей тычут мокрой ватой. Алекс уже добрался до экипажа и ругал за что-то кучера, не выбирая слов – срывал злость…
Ей зажали рот сзади – широкой ладонью в перчатке. Ирис забилась, ее сдавили крепче, обездвижив, почти полностью перекрыв воздух.
– Тихо! Все в порядке, сестра и племянники здоровы… Будете кричать?
Она помотала головой, насколько позволял захват. Ее выпустили. Вокруг стояла стена тумана – фонари на экипаже были едва различимы. Она обернулась и мельком увидела лицо под надвинутой шляпой, наполовину закрытое высоким воротником.
– Мы патриоты Каменного Леса, нам всего-то и нужно, чтобы император услышал нас.
У нее перед глазами оказалась рука в перчатке, со светло-бежевой ракушкой на ладони:
– Положите на полку с другими записями, пусть император найдет. Не пытайтесь прослушать сами; если попробуете, мы обязательно узнаем. Надо говорить, что мы тогда сделаем с вашей сестрой и племянниками? Нет?
Ракушка была рельефная, колючая, очень холодная.
– Вам ничего не грозит, – еле слышно сказал человек из тумана. – Никто не заподозрит. Лорд-регент чудовище, но император невинный ребенок. Дайте ему шанс! Сделайте это – помогите себе, сестре, Каменному Лесу… всем! Спасите нас, госпожа Айрис!
…Только в апартаментах, оставшись в одиночестве, она разжала ладонь. Ракушка нагрелась в ее руке; на коже остались синеватые вмятины от «рожек» вдоль завитка.