Валерий Лялин
Нечаянная радость
По благословению
Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского ВЛАДИМИРА
Серебряный крест
Вначале тридцатых годов прошлого века, когда особенно усилилось гонение на Православную Церковь, в конце лета мы с бабушкой жили на даче в деревне Тихонов бор. Старики говорили, что еще в незапамятные времена здесь, у края леса, поставил себе келью, жил и спасался угодник Божий Тихон, от имени которого и получила название деревенька. Преподобный Тихон жил долго и за свою жизнь успел много сделать людям добра. К нему ходили за советом и за утешением, а некоторые за исцелением болезней, которые он лечил травами, молитвой и освященным елеем. После его праведной кончины, за давностью времен, келья его развалилась и истлела, под снегами и дождями затерялась и сравнялась с землей могилка угодника, но чистый родник, который называют Тихонов ключ, остался и живет, устроенный руками преподобного старца. Упругая струя чистой холодной воды не замерзала зимой даже в сильные морозы. Уже многие годы вода безостановочно льется из темной железной трубы, вделанной в лесной пригорок. Под трубой устроена небольшая купель, выложенная камнями, в которую можно встать под струю воды. А рядом с купелью врыт в землю древний дубовый крест-голубец с врезанной в него медной иконкой – «Знамение Пресвятыя Богородицы».
Никто, даже безбожные местные комсомольцы, не дерзнули разрушить это святое место. Сюда за святой целебной водой народ ходил даже из дальних деревень. Каждое утро я брал в сенях пустое ведро и шел к Тихонову источнику за водой. Правда, у нас во дворе был свой колодец, но бабушка воду из колодца брала только для стирки белья, а для питья всегда посылала меня к Тихонову ключу. Хорошо было идти рано утром босиком по росистой траве, когда светило, но еще не пекло, восходящее солнышко, в траве начинали стрекотать кузнечики, а над головой стремительно проносились стрижи. Я подошел к источнику и, как велела бабушка, перекрестился на большой крест-голубец, приложился губами к холодной медной иконке и хотел уже набирать воду, как солнечный лучик скользнул по большому кресту, по купели, куда падала струя и, отразившись в воде каким-то блеском, ушел в сторону. Я подумал, что в купели оказался кусочек стекла и, наклонившись, стал шарить рукой, чтобы выбросить его вон. Но в моих пальцах оказалось не стекло, а нечто другое. И когда я вынул руку из воды и раскрыл пальцы, на моей ладони лежал широкий, длиной с мизинец нательный крест. Он был тяжеловат, массивен и, вероятно, сделан из серебра. На лицевой его стороне был изображен православный восьмиконечный крест со страстями Господними в виде копья и трости с уксусной губкой, а также надписи: «Царь Славы», «Сын Божий», «Иисус Христос». На оборотной стороне был бесоотгнательный девяностый псалом.
Когда я поставил полное ведро в сенях и показал бабушке найденный крест, она бережно взяла его и поцеловала. Надев очки, она его долго рассматривала, поворачивая из стороны в сторону, и, наконец, сказала, что крест старинный, православный и, похоже, что неношеный.
– Вася, это Ангел тебе его положил в купель, но, на всякий случай, я напишу записку, и ты прикрепи ее там, у источника, – бабушка написала такую записку: «Если кто-то что-то здесь потерял, пусть спросит в доме Тимофеева». Записка у родника висела целых две недели, но никто за крестом не пришел.
– Вася, – сказала тогда бабушка, – это тебе указание Божие о том, что пора принять святое Крещение.
Надо сказать, что в те времена власти преследовали и строго наказывали родителей, осмелившихся крестить своих детей, и я в свои двенадцать лет ходил некрещенным. Хозяйка дома указала бабушке на деревню Горки, где доживал свой век старый священник, бежавший от властей из города. Моя бабушка – старуха еще николаевских времен – все церковные обычаи знала назубок и для крещения приготовила мне белую крестильную рубаху, поясок, большое вышитое петухами льняное полотенце, восковые свечи и все это сложила в узелок вместе с найденным крестом. Священнику в подарок она испекла большой пирог с капустой и приготовила десять рублей деньгами.
Чтобы добраться до Горок, надо было вначале идти лесом, потом полем, спуститься с горушки к реке и кричать переправу на другой берег. Река Мета, впадающая в Ильмень озеро, была не широкая, но глубокая и с быстрым течением.
От глубины вода в ней была темная, и обрывистые берега поросли кустами ольхи. У переправы на кривом суку висел кусок рельсы и молоток с железной ручкой.
– Степан! – кричала бабушка.
– Степан! – кричал я и бил молотком по рельсе.
После долгого кричания и бития в рельсу из крайней к реке избы вышел коренастый мужичек. Подняв рубаху, он чесал себе живот и лохматую голову, широко зевал и из-под ладони смотрел на наш берег. Лодка, на которой он подплыл к нам, была выдолблена из целого ствола дерева и отличалась верткостью и неустойчивостью, за что в народе звалась – душегубкой. Она шла по воде, высоко задрав тонкий нос и осев на корму, на которой сидел Степан и греб одним веслом. Я влез в лодку и сразу шлепнулся на сидение. Бабушка же, подняв подол, неуверенно пыталась ступить ногой в утлую ладью. Наконец, она влезла, едва не перевернув лодку.
– Степан, – сказала она, – а мы, случаем, не утопнем в ней?
– Не впервой, – буркнул Степан.
Я не понял, что он имел ввиду: не впервой топить или перевозить? Степан греб, и лодка, слегка виляя носом, легко скользила по воде. Я опустил руку и растопырил пальцы. Вода была теплая, парная и приятно журчала меж пальцев.
– Не балуй, – сказал Степан.
На другом берегу беспокойно бегала и лаяла Степанова собака, ожидая своего хозяина. Лодка ткнулась носом в отмель, и мы стали осторожно вылезать на берег.
– Не кусит нас кобель-то твой? – спросила бабушка.
– Не бойсь, не кусит, – проворчал Степан, принимая от бабушки рублевку.
Старый батюшка Алексий занимал лучший, отгороженный занавеской угол в избе у своей дальней родственницы. За занавеской было окно с широким подоконником, на котором в горшках привольно росли любимые деревенскими хозяйками цветы: герань, фуксия и «вань-ка мокрый». Старик любил цветы и свой подоконник называл – «монплезир». Рядом с окном стояла искусно сделанная божница с иконами хорошего новгородского письма. Под божницей был шкафчик с церковными книгами и творениями святых отцов. Сбоку на божнице висела ряса и епитрахиль. Когда хозяйка завела бабушку и меня за занавеску, батюшка сидел в подряснике за столом и, воздев очки в металлической оправе, читал толстую книгу с медными застежками. Бабушка, как опытная прихожанка, вначале помолилась на иконы, а потом с поклоном подошла к батюшке под благословение. Я тоже перекрестился на иконы и сделал батюшке низкий поклон. Бабушка положила на тумбочку пирог с капустой, десятку и кратко изложила свою просьбу.
– Это можно, можно, – сказал батюшка. – А знает ли он молитвы?
Я ответил, что научен бабушкой «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся» и «Верую».
– Хорошо, – сказал батюшка, – вечером придешь ко мне на исповедь и я тебе расскажу порядок Таинства Крещения и что тебе отвечать на мои вопросы. Утром быть натощак. Не есть, не пить. Крестить пойдем на реку Мету рано утром, чтобы никто не видел. Сам знаешь, какие сейчас времена. А тебя, раба Божия, – обратился он к бабушке, – я хочу предупредить, что святого мира у меня не имеется. Придется потом в городе пойти в церковь к настоятелю, чтобы он дополнил Крещение помазанием отрока святым миром.
Бабушка виновато поведала священнику, что крестить в городе боялись, чтобы за это родителей не уволили с работы, а сейчас решились, потому что в святом источнике Вася нашел крест.
– Значит, такова воля Божия, – сказал батюшка и, посмотрев на образа, перекрестился.
На рассвете, когда еще в Горках и петухи не пели, а в баньке, положив под голову кочан капусты, сладко спал деревенский «петух» дядя Егор, мы спустились по косогору к реке. Вода в реке была тихая, и над ней стоял молочный туман, было слышно, как плескалась крупная рыба и в прибрежных кустах крякали утки. Батюшка Алексий, в темном подряснике, в поручах и епитрахили, выбрал удобное место, зажег и поставил на камни три свечи. Вначале по требнику он читал молитвы и опускал целовальный крест в воду, чтобы отогнать бесов, тайно собравшихся у берега, чтобы испакостить крещение, затем вопрошал меня, отрекаюсь ли я от сатаны и всех дел его. Я, конечно, тут же отрекся и трижды плюнул в сторону запада, где обитает проклятый враг Христов. Бабушка развязала узелок, аккуратно разложив крестильную рубаху, полотенце, поясок, положив сверху найденный именитый крест. Раздевшись, в чем мать родила, я ступил в теплую, парную воду реки. Под ногами хрустел песок и резвились веселые пескари. Что-то темное и большое медленно ушло в глубину. По команде батюшки трижды, с головою, «во имя Отца и Сына и Святаго Духа» – погружался в воду. Когда я вышел из реки, бабушка обтерла меня грубым льняным полотенцем и отдала его батюшке. Я не сознавал, что со мной происходит и был как будто во сне. В глазах было синее небо, цветы и бабочки, порхающие вокруг меня. Батюшка, взяв крест и взвесив его на ладони, сказал, что он тяжеловат и немного велик для такого мальчишки, как я, но за неимением другого благословил носить его во спасение души и в жизнь вечную, тем более, что сам Бог послал его мне во святом источнике.
В избе у батюшки мы сидели за столом и пили чай из самовара с теплым, только что спеченным хлебом, намазывая на куски душистый, янтарного цвета мед.
На войну меня призвали весной 1942 года и, наскоро обучив пулеметному делу и штыковому бою, отправили с эшелоном под Сталинград. Там, где мы остановились, куда ни взгляни, расстилалась мрачная, уже выгоревшая на солнце степь, по которой ветер гонял колючие шары травы «перекати поле», пригибал пушистый ковыль и играл обрывками бумаги разгромленных венгерских штабов. Местами виднелись сгоревшие танки, разбитые обозные машины, смотревшие в небо или уткнувшиеся стволами в землю брошеные пушки. Вместе с шестой, победоносно прошедшей по Европе, армией фельдмаршала Паулюса брать Сталинград пришли многие народы Европы. Здесь, в этой русской степи их уже расклевывали вороны и степные стервятники. Некому было их хоронить, да и не до мертвецов тогда было. Под ветрами-суховеями и палящим солнцем они вначале неимоверно раздулись, потом опали и, высохнув, лежали черными головешками. Здесь полегла целая венгерская армия, лежали и гнили здесь румыны, итальянцы, словаки, ну а немцы своих павших все же как-то успевали хоронить.
Из этого царства мертвых нас перебросили в район кипящего боем Котельникова, где в штыковой атаке я был ранен в грудь. Меня вынесли из боя две молодые крепкие санитарки. Я лежал, дожидаясь своей очереди, у медсанбата на заскорузлых от чужой крови носилках и, задыхаясь, старался набрать в легкие как можно больше воздуха. Степного воздуха кругом было много, но мне он не давался и я умирал. В операционной, очнувшись пока меня бинтовали, я слышал разговор военных хирургов, что на мое счастье вражеская пуля, ударившись в крест, отклонилась от сердца и прошила легкое.
Из медсанбата меня перевезли в прифронтовой госпиталь, который именовался «Грудь-живот», потому что там лежали раненые в эти области тела. Крест, спасший мне жизнь, хирурги из медсанбата мне отдали, привязав его к руке. Он был погнут немецкой пулей, но носить его было можно. Уже в госпитале я надел его на шею, и соседи по палате с удивлением разглядывали его. Так и ходил я по коридору с крестом на груди и медалью «За отвагу» на сером госпитальном халате. Окончательно я поправился уже в госпитале в городе Иваново. Когда я уже был в силах, то тайно уезжал в самоволку в Сергиев Посад, где посещал знаменитые церкви и соборы, а также наведывался в канцелярию духовной семинарии. Ректор семинарии так прямо мне и сказал: «Поправляйся и приходи к нам. Примем тебя, не сомневайся».
Так и пришел я потом в семинарию в солдатской форме, с медалью «За отвагу» на гимнастерке.
С тех пор прошло много лет. Я уже сам стал старым священником с седой бородой. Заветный крест мне выпрямил ювелир, и я ношу его до сих пор. Родители и бабушка умерли в Ленинграде в блокаду. Но я не один. Со мной моя матушка – верная спутница жизни, взрослые дети и внуки. Но самое главное – мои дорогие прихожане. Их много, и Сам Господь поручил мне пасти и наставлять их словом Божиим.
Заблудший
Под осенним холодным дождем горы как бы озябли и, скучившись, окружили человеческое жилье, состоящее из невзрачных избушек, сложенных из почерневших от времени бревен. В избушках гнездилась и билась в нищете и болезнях человеческая жизнь. Время было серое, тоскливое и окаянное. Мужиков в деревне почти всех повыбило на войне, а которые были, те по своему калецтву ни на что не годились: ни в работу, ни на семя. Они пришли из госпиталей в совершенно разваленном состоянии – кто без ног, кто без рук – и лежали в полутемных избах, лохматые, заросшие бородами, и от утра до вечера заливались самогоном, который хозяйки гнали из картофеля, да смолили махорочным самосадом, завертывая цигарки из районной газеты «Ленинский путь».
По утрам мой отец, однорукий председатель колхоза, едва вытаскивая из вязкой грязи сапоги, обходил все избы и, стуча в запотевшие окна, выгонял женщин на работу. Мне в то время было лет десять, и я уже целую неделю лежал в лихорадке дома. Время от времени ко мне подходила бабушка и подносила к пересохшим губам брусничное питье. Поскольку в нашей Шамбале никакой медицины не было, не было ее и на десятки километров в окружности, поэтому для моего излечения бабушкой был приглашен старый якутский шаман. Шаман – маленький старичок с табачного цвета сморщенным безволосым лицом, одетый в пестрые цветные лохмотья, с большим бубном, притащился под вечер. Он приветствовал нас, говоря, что с ним пришло «Дэмчок» – доброе счастье и охранительное божество. И что как только он начнет камлание, так сразу дом покинут сорок четыре злых восточных «Тенгри», и на их место он приведет пятьдесят пять добрых западных «Тенгри». Первым делом, он велел запереть в подполье нашу собаку и развести во дворе большой костер.
Войдя в избу, он дунул на все четыре стороны, приказал бабке повернуть лицом к стене икону, а затем осмотрел меня, ощупал мне шею, живот и ляжки. Из-под лохмотьев он вынул три коровьих рога: белый, черный и пестрый. Из каждого рога он доставал густую пахучую мазь и корявыми пальцами втирал ее мне в кожу. Затем из плоской старинной зеленого стекла фляжки налил мне жгучей коричневой жидкости и велел выпить. Все загорелось у меня внутри, сразу оставила слабость, и необъяснимое буйное веселье охватило все мое существо. На войлочной кошме меня вынесли во двор и положили на землю у костра. Шаман в медном котелке заварил на огне какие-то травы, грибы и коренья, остудил и разом выпил. После чего сел на землю лицом к костру, возложил на себя полосатый плат со священным знаком «Тамга» и тонким старческим фальцетом запел песню белого оленя, который гуляет в стране Шамбала, стране всеобщего благодействия. Темп пения все ускорялся, звук усиливался переходя в визг и где-то из подполья ему вторила, подвывая, запертая собака. Внезапно шаман встал, выпрямился и дробно застучал в бубен. Стуча и подпрыгивая, он стал медленно ходить вокруг костра, носком сапога очерчивая круг, в котором оказался и я. Наконец, он завыл полярным волком и, стуча в бубен, пустился в пляс вокруг костра. Без устали он пел, кричал, кружился и подпрыгивал, и это шаманское камлание продолжалось не менее получаса. Затем бабушка принесла ему живого красного петуха, и шаман, ловко оторвав ему голову, окропил меня горячей кровью.