– Не пропусти тех двух уродов.
В облаке пыли, взметенной колесами, Рози смотрела на Томми.
Томми смотрел на Клэя.
Клэй не смотрел ни на кого.
Он сунул руку в карман; в тот момент он всей душой хотел снова пуститься бегом, но с городом, распахнутым перед ними, и с кладбищем за их спинами. Он сделал два шага к Рози и подхватил ее под мышку.
Он выпрямился, и собака заулыбалась.
Ее глаза были пшеница и золото.
Она рассмеялась миру внизу.
Они оказались на Энтрити-авеню, только поднялись на высокий холм – и тут Клэй пустил Рози на землю. По гнилым стручкам плюмерии они протопали на Посейдон-роуд: главное место конных кварталов. Ржавая миля магазинов.
И если Томми тянуло в зоомагазин, Клэя влекли другие места: ее улицы, ее памятники.
Лонро, думал он.
Боббиз-лейн.
Мощенная булыжником Питер-Пен-сквер.
У нее каштановые волосы и густо-зеленые глаза, и она ученица Энниса Макэндрю. Ее любимый конь носит кличку Матадор. Ее любимыми скачками всегда были Кокс Плейт. Любимый победитель этих скачек – могучий Кингстон-Таун, добрых тридцать лет назад. (Все лучшее случается до нашего рождения.)
Книга, которую она читает, – «Каменотес».
Одна из трех, важных для всего.
На знойной Посейдон-роуд братья с собакой свернули на восток, и вскоре надвинулось: стадион.
И вот они уже идут на фоне его ограды, и вот сквозь дыру пробираются внутрь.
На беговой дорожке, под солнцем, они ждут.
Через несколько минут появляется привычная компания – малолетние стервятники на останках стадиона: дорожки затопил бурьян. Красный тартан слезает лоскутами. На поле выросли настоящие джунгли.
– Смотри.
Томми указал рукой.
Стекалось все больше мальчишек, со всех сторон высшего подросткового великолепия. Даже издалека можно было увидеть их пригоревшие на солнце улыбки и пересчитать их уличные шрамы. А еще почувствовать запах: запах вечных полумужичков.
Стоя на внешней дорожке, Клэй наблюдал за ними. Потягивающие из бутылок, чешущие под мышками. Швыряющие пустую посуду. Некоторые пинали проплешины на дорожке – наконец, довольно скоро, он увидел все, что нужно.
Потрепав Томми по плечу, он двинулся к навесу трибун.
Их тень поглотила его.
Попался грекам
К смущению и утешению Убийцы, в гостиной обнаружились остальные – те, кого мы частенько называли бандой Томминых идиотских питомцев. А ведь еще, конечно, имена. Кто-то назвал бы их величественными, кто-то, опять же, комичными. Первой Убийца увидел золотую рыбку.
Боковым зрением он заметил у окна аквариум на подставке и, повернувшись, разглядел рыбку, бросавшуюся вперед и откатывающуюся назад, таранившую лбом стеклянную стену.
Ее чешуя – словно оперенье. Хвост – золотая лопасть.
АГАМЕМНОН.
На полуотсохшей наклейке у днища это объявляла надпись зеленым маркером, сделанная неровным мальчишечьим почерком. Это имя Убийце было знакомо.
Затем на истертом диване спящий между пультом от телевизора и грязным носком обнаружился здоровенный серый зверюга-кот: полосатый, с гигантскими черными лапами и восклицательным знаком хвоста, он носил кличку Гектор.
Во многих смыслах этот Гектор был самым презренным животным в доме; и сегодня, даже в такой зной, он спал, свернувшись, будто жирное косматое C, это если не считать хвоста, воткнутого в него будто шерстистый меч. Когда кот менял положение, шерсть летела с него тучами, но он спал, ничуть не уменьшаясь и мурча. Довольно было кому-то пройти мимо, чтобы он включил мотор. Хоть и Убийце. Гектор никогда не отличался особой разборчивостью.
Наконец, длинная просторная птичья клетка на книжном шкафу.
В ней, выжидая, сидел голубь, торжественно серьезный, но довольный.
Дверца клетки стояла нараспашку.
Раз-другой голубь прошелся по клетке, и его сизая голова каждый раз едва заметно, с идеальной синхронностью кивала. Именно так птица занимала себя каждый божий день, дожидаясь возможности усесться на Томми.
Мы называли его Телли.
Или Ти.
Но никогда, ни по какому случаю, не его полным возмутительным именем – Телемах.
Боже, как мы злились на Томми за эти клички.
Единственное, почему это сошло, – мы все понимали: этот малый знал, что делает.
Сделав несколько шагов, Убийца огляделся.
Вот, похоже, и вся компания: один кот, один птиц, одна золотая рыбка, один убийца.
И, конечно, мул на кухне.
Вполне безобидное сборище.
В странноватом свете, в нависшем зное, среди других предметов в гостиной – подержанный и побитый ноутбук, заляпанные кофе подлокотники дивана, стопки учебников на полу – Убийца чувствовал его присутствие, прямо за своей спиной. Этой вещи оставалось разве что крикнуть: «Бу-у!»
Пианино.
Пианино.
Господи, думал он, пианино.
Деревянное, ореховое, прямое, оно стояло в углу с закрытым ртом и океаном пыли на крышке.
Замкнутое и спокойное, ощутимо грустное.
Пианино, и всё.
Если вы думаете, что в нем не было ничего особенного, не спешите, потому что левая нога Убийцы задрожала. А сердце стиснула такая боль, что он совсем было ринулся прочь через парадную дверь.
Ну и наступило время для первых шагов на крыльце.
* * *
Был ключ, была дверь, был Рори – и ни секунды, чтобы приготовиться. Любые слова, которые Убийца мог произнести, испарились из его гортани, да и воздуха-то в ней тоже осталось немного. Только вкус колотящегося сердца. И он лишь мельком увидел парня, потому что тот в один миг просквозил по коридору. Великим стыдом стало, что Убийца не понял, кто это был.
Рори или я?
Генри или Клэй?
Конечно, не Томми. Слишком большой.
Все, что он успел ухватить, это движущаяся фигура, а затем радостный рев с кухни:
– Ахиллес, ну ты и наглое рыло!
Хлопнула дверца холодильника, и тут встрепенулся Гектор. Он с глухим стуком спрыгнул на пол и потянул задние лапы в той самой тряской кошачьей манере. И вступил на кухню с другого конца. Голос тут же поменялся:
– Тебе какого хера тут надо, Гектор, жирный мешок с дерьмом? Опять ко мне в кровать запрыгнешь сегодня – и конец, клянусь.
Шелест хлебных пакетов, открывание банок. И снова смех:
– Эй, Ахиллес, старина?
Разумеется, он не стал его выпроваживать. Пусть Томми парится, решил он. Или еще лучше, решил, что на мула надо наткнуться мне. Вот это будет огонь. Так оно и вышло.
И столь же быстро, как ворвался, Рори еще разок промелькнул в коридоре, хлопнул входной дверью – и был таков.
Как вы можете вообразить, от такого Убийца оправился не сразу.
Сколько-то сердечных толчков, сколько-то вдохов.
Его голова поникла, мысли возносили хвалу.
Золотая рыбка бодала аквариум.
Голубь разглядывал его, затем промаршировал из конца в конец клетки, будто генерал, а вскоре вернулся и Гектор – вошел в гостиную и сел, будто в зрительном зале. Убийца определенно слышал собственный пульс – его гул, его шипение. Он чувствовал его у себя в запястьях.
Если что и было ему ясно, так это одно.
Нужно сесть.
И он быстро нашел себе прибежище на диване.
Кот облизнул морду и бросился.
Оглянувшись, Убийца увидел Гектора в момент прыжка – плотный серый ком шерсти и полосок – среагировал и поймал. По крайней мере, на мгновение, задумался: погладить или нет? Но Гектору было все равно – он мурчал на весь дом, прямо на коленях Убийцы. Он даже выпустил от удовольствия когти и кромсал Убийце бедро. И тут пришел кто-то еще.
В это было почти невозможно поверить.
Это они.
Это они.
Мальчики идут, а я здесь сижу, придавленный самым тяжелым в истории человечества домашним котом. Его как будто придавило наковальней, но при этом еще и мурчащей.
На сей раз это оказался Генри, убирающий челку с глаз и деловито направляющийся на кухню. Он был не так весел, но спешил, точно, не меньше Рори:
– Да, молодчина, Ахиллес, не забуду. Представляю, как Мэтью вечером взбесится.
Еще бы!
Генри полез в холодильник и на сей раз продемонстрировал кое-какие манеры:
– Друг, ты не мог бы чуток убрать башку, а? Бла-адарю.
Он позвякивал пивными банками, доставая их и закидывая в холодильник, – и вскоре снова вышел за порог, торопясь в Бернборо-парк, а Убийца снова остался.
Что происходит в этом доме? Неужели никто не почует убийцу?
Нет, так просто не обойдется, и вот он обдумывает – на сей раз поверженный на диване в состояние природной невидимости. Он застрял где-то между ее утешительной милостью и ее постыдным бессилием – и сидел, бесхитростный и спокойный. Вокруг него в вечернем свете вихрился циклон кошачьей шерсти. Золотая рыбка вновь пошла войной на стекло, а голубь пустился рысью.
Сзади за ним наблюдало пианино.
Человек-гиря
В Бернборо-парке, собрались наконец все, жали руки, смеялись. Кайфовали. Пили, как то свойственно подросткам, со всей жадностью и открытостью. Окликали «Эй!» и «Алё!», спрашивали «Где ты пропадал, блин, падла пьяная?» Сами об этом не подозревая, они были виртуозами аллитерации.
Едва Генри выбрался из машины, первым делом он удостоверился, что Клэй уже в подтрибунной раздевалке. Там он встретит сегодняшнюю команду: шестерых пацанов, все ждут его, а потом будет вот что.
Они выйдут из тоннеля.
Каждый из шестерых займет позицию где-то на четырехсотметровой дорожке.
Трое – на отметке в сто метров.
Двое – на двухстах.
И один – где-то между тремястами и финишем.
Наконец, самое важное: каждый из шестерых будет изо всех сил мешать Клэю пробежать этот единственный круг. Но это легче сказать, чем сделать.
Что до толпы зрителей, то они угадывают исход. Каждый называет какое-то время, и тут уже начинается работа Генри. Он с большой охотой принимает ставки. Кусок мела в руке, старинный секундомер на шее – и он готов.
* * *
Сегодня несколько человек подступили к нему сразу же, у подножия трибун. Многие из них для Генри даже не были реальными людьми – просто прозвища с пристегнутыми к ним пацанами. Ну а мы всех их, кроме двоих, увидим здесь и тут же бросим, они навсегда останутся такими балбесами. И это, если подумать, в общем, милость.
– Ну, Генри? – подскочил к нему Короста.
Парня с таким прозвищем можно только пожалеть: он весь был испещрен струпьями разных форм, размеров и цветов. Вроде как он начал откалывать всякие дурацкие штуки на велике в восемь лет, да так и не унимался.
Генри почти уже пожалел его, но все же предпочел презрительно усмехнуться.
– Что «Ну»?
– Он выдохся?
– Не особо.
– Он уже сбегал по Сракиной лестнице?
На сей раз это Чохарь. Чарли Дрейтон.
– А в гору на кладбище?
– Он молодцом, не ссы, машина просто.
Генри потер руки в радостном волнении.
– Но у нас там тоже шестеро из лучших. Даже Старки.
– Старки! Эта сучара снова здесь, что ли? Ну, это накидывай, думаю, не меньше полминуты.
– Да ладно те, Рыба, Старки только языком. Клэй пролетит мимо, не заметив.
– Срак, сколько там этажей у вас, я забыл?
– Шесть, – ответил Генри. – И, кстати, ключик подзаржавел. Организуй нам новый, и я, может, даже позволю тебе ставить бесплатно.
Срака, курчавый, курчаволицый, облизнул курчавые губы.
– Ну? Серьезно?
– Ну ладно, может, за полцены.
– Эй, – вступил в разговор парень по прозвищу Дух. – А с какого это Сраке бесплатно ставить?
Генри оборвал его, пока и обрывать-то было нечего.
– Так уж вышло, Дух, бледный ты хуй, у Сраки есть кое-что для нас полезное: он полезный человек.
Шедший рядом Генри поучал:
– А вот ты, с другой стороны, бесполезный. Сечешь?
– Ладно, Генри, а если так?
Срака решил поторговаться.
– Можешь взять мой ключ, если примешь у меня три ставки на гратис.
– На гратис? С каких пор ты у нас, блин, француз?
– А по-моему, это не французы говорят гратис. Это, Генри, кажись, немцы.
Голос донесся со стороны; Генри обернулся.
– Ты, что ли, Жова, лохматка охеревшая? Ты в прошлый раз и по-английски-то не особо мог!
И к остальным:
– Только поглядите на этого чудилу!
Смех.
– Молодцом, Генри.
– И не думай, что «Молодцом, Генри» поможет тебе выпросить скидку.
– Эй, Генри…
Срака. Еще один заход.
– А что, если…
– Да боже ж мой!
Генри яростно закричал, но это была притворная ярость, не настоящая. В свои семнадцать он изведал большую часть того, что может обрушить на человека жизнь в шкуре одного из Данбаров, и неизменно улыбался, каково бы ни пришлось. А еще он пристрастился к этим средам на Бернборо и к мальчишкам, глазевшим с забора. Ему нравилось, что у них они – главное событие середины недели, а для Клэя – лишняя тренировка.
– Ну что, сукины дети, кто первый? Десятку на базу или пошел на хер!
Он вспрыгнул на щелястую скамью.
Тут посыпались ставки, кто сколько: от 2:17, 3:46, потом гулкое 2:32. Обломком зеленого мелка Генри записывал время и имена на бетоне прямо под ногами; рядом со ставками прошлых недель.
– Ну ладно, давай уже, Пакет, сколько можно.
Пакет, также известный как Вонг, или Курт Вонгдара, уже давно мучительно решал. Он мало к чему относился серьезно, но, похоже, ставки были одной из таких материй.
– Ладно, – вымолвил он. – Если там Старки, пусть будет, мать его, пять одиннадцать.
– Господи.
Генри улыбнулся, не поднимаясь с корточек.
– И помните, парни, никаких передумываний, и таблицу не трогать.
Он что-то заметил.
Кого-то.
Дома, на кухне, они разминулись лишь на несколько минут, но теперь он его видел – четко и без всякого сомнения: волосы как темная ржавчина, и глаза как свалка металлолома, жует резинку. Генри просиял.
– Что такое?
Общее недоумение, хор:
– Что там? Что за…
И Генри мотнул, указывая, головой, в тот самый миг, когда среди меловых строчек упало слово:
– Джентльмены…
На какой-то миг у всех на лицах проступило «Ох ты, черт!», что стало бесценным зрелищем, а через секунду все кинулись хлопотать.
Срочно менять ставки.
Сигнальный дым
Ну что ж, значит, так тому и быть.
С него хватит.
Мрачный, виноватый, пристыженный, Убийца принял решение; мы можем его ненавидеть, но не можем игнорировать. Вместе с тем его следующий шаг уже напоминал знак вежливости – раз уж он проник в дом без разрешения, предупредить нас он был просто обязан.
Он переложил Гектора со своих колен. Подошел к пианино.
Он не стал поднимать крышку клавиатуры (у него нипочем не хватило бы духу), а открыл инструмент сверху, но то, что он нашел внутри, было, наверное, еще хуже – там, на струнах, лежали две книги в антрацитовых обложках и старое синее шерстяное платье. В кармане платья – пуговица от него, и то, за чем Убийца туда полез: пачка сигарет.
Он медленно вынул ее.
И сложился вдвое.
Ему стоило труда подняться и распрямиться.
Стоило труда закрыть пианино и перейти на кухню. Из ящика со столовыми приборами он выудил зажигалку и стал перед Ахиллесом.
– Провались оно!
Он впервые отважился открыть рот. Теперь он понял, что мул не собирается нападать, поэтому Убийца закурил и шагнул к раковине.
– Раз уж я тут, чего бы посуду не помыть.
Идиоты
Внутри стены раздевалки покрывали жалкие граффити – работы любителя, не вызывавшие ничего, кроме неловкости. Клэй сидел босиком, не замечая их. Перед ним Томми вычесывал из спутанной шерсти на животе Рози травинки, но вскоре собака перевернулась. Он осторожно взял в ладонь ее нос.
– Данбар.
Как и ожидалось, в раздевалке были еще шестеро мальчишек, каждый в собственном небольшом облаке настенной росписи. Пятеро болтали и шутили между собой. Шестой выделывался перед подружкой: хамоватый малый по прозвищу Старки.
– Эй, Данбар.
– Что?
– Да не ты, Томми, имбецил несчастный.
Клэй обернулся.
– На!
Старки швырнул моток малярного скотча, угодив Клэю прямо в грудь. Скотч упал на пол, Рози тотчас схватила его в пасть и не выпускала. Клэй смотрел, как она борется с рулоном, а Старки пустился разглагольствовать:
– Чтобы у тебя уж не было никаких оправданий, когда я тебя просто уделаю на дорожке. Ну и потом, у меня остались колоритные воспоминания, как ты мотал эту липкую херню, когда мы были помладше. Там полно битого стекла. Не хотелось бы, чтобы ты изранил свои прекрасные ножки.