Он долго пытался забыть.
Мужик за столом.
Негромкое присутствие братьев за спиной и ощутимое отступничество.
Он сложился из множества моментов – этот его мост, но тем утром в Окружности он в основном вырастал из последнего вечера.
Восемью часами раньше, после того как Убийца вышел за дверь, десять минут прошли в неловком молчании. Чтобы его нарушить, Томми сказал:
– Бог мой, он выглядит как ходячий мертвец.
Томми держал на груди Гектора. Тот мурчал, комок полосок.
– Он заслужил выглядеть куда хуже, – ответил я.
«Костюмчик кошмар» и «Да кому он усрался. Я в паб» сказали один за другим Генри и Рори.
Они стояли как соединение двух веществ, как песок и ржа, смешанные в одно.
Конечно, Клэй, знаменитый тем, что нечасто открывал рот, промолчал. Наверное, уже наговорился за этот вечер. На мгновение он задумался: а почему сейчас? Почему Убийца пришел именно сегодня? А потом вспомнил дату. 17 февраля.
Он сунул ушибленную руку в ведерко со льдом, а второй старался не трогать ссадину на лице, чего очень хотелось. У стола остались он и я, в безмолвном раздоре. Я отлично понимал: беспокоиться стоит лишь об одном из братьев, и это тот, что сидит передо мной.
«Привет, пап», бог ты мой!
Я посмотрел, как кубики льда шуршат вокруг его запястья. Тебе бы ведро с тебя размером, парень.
Я так не сказал, но не сомневался, что Клэй это прочел по глазам, потому что не устоял и поднес к ране под глазом два пальца-курка. Вечно безмолвный паршивец даже слегка кивнул за миг до того, как стопка вымытых тарелок со всего своего неимоверного роста обрушилась в раковину.
Но это не прервало нашего бодания, о нет. Я смотрел как смотрел.
Клэй не оторвал пальцев от ссадины.
Томми спустил Гектора на пол, собрал тарелки, скоро вернулся с голубем (Ти озирался с его плеча) и еще подзастрял на кухне. Потом отправился проведать Ахиллеса и Рози – обоих сослали обратно за дверь, на крыльцо. Томми старательно закрыл за собой дверь.
Разумеется, раньше, когда Клэй произнес эти роковые два слова, мы, остальные, стояли у него за спиной, как свидетели на месте преступления. Притом кошмарного.
Опешивший и возмущенный, мог я в ту минуту подумать о многом, но помню одну мысль: «Всё, теперь он отрезанный ломоть».
Но я был готов этому помешать.
– У тебя две минуты, – сказал я, и Убийца медленно кивнул. Он ополз на стуле: ножки вдавились в пол. – Ну так шевелись. Две минуты это быстро, старик.
Старик?
Убийца за один вздох возмутился и смирился. Он и был старик, замшелое воспоминание, забытая мысль; и пусть он был, может, еще средних лет, для нас – почти уже мертвец.
Он положил ладони на стол.
И воскресил свой голос.
Голос ломался на куски. Убийца смущенно заговорил с комнатой:
– Мне нужен… или, вернее, я думал…
Разговор его был не тот, что прежде, спроси хоть кого из нас. Нам он помнился чуть левее или правее.
– Я пришел спросить…
Слава богу, есть Рори: поджаренным голосом, звучавшим абсолютно как всегда, он выдал твердый ответ на смущенное бормотание нашего отца:
– Ради бога, рожай скорей!
Мы замерли.
Все, на секунду.
Но тут вновь подала голос Рози, и вот я, с обычным «заткните-эту-чертову-собаку», а где-то посреди слова:
– Ладно, слушайте.
Убийца нашел просвет.
– Не буду отнимать у вас время, знаю, что не имею права, но я пришел, потому что теперь живу далеко отсюда, в деревне. Там много земли, и есть река, и я строю мост. Река разливается, я это прочувствовал на своей шкуре. И тогда может отрезать на одном берегу, а это…
Голос был – сплошная щепа, заборный столб в глотке.
– Мне нужен помощник в этом деле, и я хочу спросить, может, кто-то из вас…
– Нет.
Я был первым.
Убийца снова кивнул.
– А ты вообще краев не видишь, гляжу.
Рори, если вдруг вы не поняли.
– Генри?
Генри последовал моему примеру и в общем негодовании остался, как всегда, любезным:
– Нет, приятель, спасибо.
– Он тебе не приятель. Клэй?
Клэй помотал головой.
– Томми?
– Не.
Один из нас солгал.
Затем наступило оглушенное молчание.
Стол лежал пустыней между отцом и сыновьями. И чертова уйма крошек от тостов. В середине стола стояли разрозненные солонка и перечница, будто клоунский дуэт. Один кругленький. Один длинный.
Убийца кивнул и вышел.
А выходя, он вынул из кармана клочок бумаги и отдал компании крошек.
– Мой адрес. Если вдруг передумаете.
– Проваливай.
Я сложил руки на груди.
– И оставь сигареты.
Адрес разорвали тут же.
Я швырнул клочки в ящик возле холодильника, где у нас пустые бутылки и старые газеты.
Кто сидит, кто стоит, кто привалился к стене.
На кухне тишина.
Что тут скажешь?
Случался ли у нас в такие моменты содержательный разговор о том, чтобы сплотиться еще крепче?
Конечно, нет.
Мы обменялись несколькими фразами, и Рори, собиравшийся в паб, вышел первым. Вперед, в «Голые руки». Двигаясь к двери, он опустил мимоходом теплую влажную ладонь Клэю на макушку. В пабе он, наверное, сел там, где однажды сидели мы все вместе – включая даже Убийцу, – в тот вечер, которого никогда не забудем.
Следующим ушел Генри: наверное, разбирать старые книги и пластинки, которыми закупился на воскресной гаражной распродаже.
Вскоре за ним последовал Томми.
Мы с Клэем посидели минуту, затем он молча удалился в ванную. Принял душ, включил воду, еще постоял. Поддон был заляпан клочками волос и зубной пастой; шершавая поверхность их удерживала. Может этого-то ему и хватило, чтобы понять: великие сущности могут взяться откуда угодно.
Но Клэй по-прежнему старался не глядеть в зеркало.
Позже он отправился туда, где все началось.
Он накопил священные места.
Конечно, среди них был Бернборо-парк.
И матрас в Окружности.
И кладбище на холме.
Однако несколько лет назад это все не случайно началось вот тут.
Клэй забирается на крышу.
Он вышел на улицу, дошагал до дома миссис Чилман – изгородь, счетчик на стене, черепица. По привычке уселся на середине, чтобы остаться незаметным: с годами он все больше к этому стремился. Когда-то он забирался туда чаще всего днем, но теперь ему не хотелось торчать на виду у прохожих. Он садился на краю или на гребне, только если лез с кем-то.
Наискось через улицу он видит дом Кэри Новак. Номер 11.
Бурый кирпич. Желтые окна.
Он знает, что Кэри читает «Каменотеса».
Понаблюдав за движением силуэтов, он скоро перевел взгляд в другую сторону. Как бы он ни любил ловить хоть самый мимолетный образ Кэри, на крышу залезал не из-за нее. Он сиживал здесь задолго до того, как она вообще объявилась на Арчер-стрит.
Клэй передвинулся на десяток черепиц влево и увидел город во всю длину. Он выкарабкивался из своей прежней бездны, большой, пространный, залитый светом. Клэй не спеша вбирал это все в себя.
– Привет, город.
Иногда ему нравилось говорить с городом – чтобы почувствовать себя разом и менее, и более одиноким.
* * *
Примерно через полчаса ненадолго показалась Кэри. Положив руку на перила, она медленно вытянула вторую вверх.
Привет, Клэй.
Привет, Кэри.
И скрылась.
Завтрашний день, как и любой, начнется для нее безжалостно рано. Она покатит на велике через лужайку в без четверти четыре: на работу в конюшнях Макэндрю, что на Роял-Хеннесси.
Под конец объявился Генри, прямо из гаража, с пивом и пакетом орешков. Он уселся на краю, рядом с «Плейбоем» в водосточном желобе: увядшая и выцветающая «мисс Январь». Генри знаком подозвал Клэя, и когда тот перебрался к нему, предложил свои приношения: орешки и запотевшее пиво.
– Не хочу, спасибо.
– Он разговаривает!
Генри хлопнул Клэя по спине.
– Второй раз за три часа; ну, это впрямь историческое событие. Загляну-ка завтра в киоск да куплю лотерейку.
Клэй молча смотрел в сторону: темный компост из небоскребов и пригорода.
Затем поглядел на брата: основательность глотков из пивной банки. Тому нравилась мысль о лотерейном билете.
Цифры Генри были от единицы до шестерки.
Генри указал рукой вниз: там Рори с трудом брел по улице, таща на плече почтовый ящик. А за спиной чертил концом по земле деревянный столбик; Рори победительно швырнул ящик на нашу лужайку.
– Эй, Генри, кинь-ка нам орешка, хер долговязый!
Рори на мгновение задумался, но так и не вспомнил, о чем начал говорить. Но это, наверное, было что-то уморительное, потому что всю дорогу до крыльца он смеялся. Он всполз по ступенькам и шумно улегся.
Генри вздохнул.
– Слышь, надо бы его того.
И Клэй двинулся вслед за ним на другую сторону двора, где Генри приставил к стене лестницу. Он не взглянул ни на Окружность, ни на бескрайний задник черепичных скатов. Нет, все, что он видел, – это двор и Рози, скачущую под сушильным столбом. Ахиллес жевал в лунном свете.
Что до Рори, то тот весил пьяную тонну, но как-то им удалось забросить его в кровать.
– Подлая сволочь, – резюмировал Генри. – Склянок двадцать вылакал, точно.
Они ни разу не видели, чтобы Гектор летал такой молнией. Кот выдал бесподобный панический танец, сиганув с матраса на матрас и за дверь. На другой кровати спал, привалившись к стене, Томми.
Позже, много позже, в их комнате часы на старом приемнике Генри (тоже купленном на дворовой распродаже) показывали 1:39, а Клэй стоял спиной к раскрытому окну. Незадолго до того Генри, сидя на полу, в пожарном порядке дописывал домашнюю работу, но вот уже несколько минут оставался неподвижен; лежал на застеленной кровати, и Клэй без опаски мог подумать: пора.
Он крепко закусил губу.
Вышел в коридор, держа курс на кухню, и неожиданно быстро оказался возле холодильника, с рукой, погруженной в ящик с утилем.
Откуда ни возьмись – свет.
Черт!
Белый и плотный, он хлестнул Клэя по глазам, будто футбольный хулиган. Едва Клэй успел заслониться руками, свет погас, но сполохи в глазах плясали и резали. В снова залившей все темноте возник Томми: стоит в трусах, у ноги – Гектор. Кот стал текучей собственной тенью и глазами, оскорбленными светом.
– Клэй?
Томми побрел к задней двери. Его слова капали между сном и ходьбой.
– …илес… на… па-ами…
Со второй попытки он почти одолел полный код фразы.
– Ахиллеса надо покормить.
Клэй взял брата за плечи и повернул, и смотрел, как тот поплыл по коридору. Потом Клэй наклонился и коротко потрепал по шкуре кота, который пару раз отрывисто мурлыкнул. В какой-то миг Клэй ожидал, что заревет Ахиллес или забрешет Рози, но никто из них не подал голоса, и он запустил руку в ящик.
А там ничего.
Даже когда он рискнул приоткрыть холодильник – совсем чуть-чуть, чтобы просочилось немного света, – не нашел ни единого клочка убийственной бумажки. И как же было удивительно, вернувшись к себе, обнаружить ее, приклеенную скотчем к его кровати.
Деньрожденница
Нечего и говорить, что на конкурс она не поехала; она не репетировала и не гуляла по городу голубых крыш. Она так и осталась на перроне вокзала Вестбанхоф сидеть на чемодане, опершись локтями о бедра. Этими свежими чистыми пальцами она сыграла на пуговицах своего шерстяного платья и обменяла обратный билет, чтобы вернуться сегодня же.
Через несколько часов, когда поезд уже должен был отправляться, она поднялась. Проводник наклонился к ней из вагона, небритый, грузный.
– Kommst einer?[9]
Пенелопа безмолвно смотрела на него и не могла решиться, крутила одну из тех пуговиц, на груди. Чемодан стоял перед ней. Якорем у ног.
– Nah, kommst du jetzt, oder net?[10]
В его растрепанности было что-то милое. «Едете или нет?» Даже зубы у него торчали в разные стороны. Высунувшись, как мальчишка, он не засвистал в свисток, а крикнул вдоль поезда:
– Geht schon![11]
И улыбнулся.
Улыбнулся своей разнозубой улыбкой, а Пенелопа держала пуговицу уже перед собой, на правой ладони.
И все же, точно по отцовскому предсказанию, у нее получилось.
У нее не было ничего, кроме чемодана и беззащитности, но, как и считал Вальдек, она выкарабкалась.
В городке под названием Трайскирхен был лагерь: войско двухъярусных кроватей и винноцветный пол в туалете. Первой задачей стало найти конец очереди. Хорошо, что в этом у нее был богатый опыт: Восточная Европа вставать в очереди научила. Второй задачей, уже внутри, стало приспособиться к глубокой, по щиколотку, луже отказов, разлившейся по полу. Опять водная зыбь – что ж, проверка на выдержку и выносливость.
Очередь состояла из усталых людей с безучастными лицами; каждый боялся разных исходов, но одного – больше остальных. Ни в коем случае нельзя, чтобы отправили обратно.
Когда она достояла свою очередь, ее опросили.
Ее дактилоскопировали, ее переводили дальше.
Австрия была, в сущности, площадкой для передержки, в большинстве случаев за двадцать четыре часа твое дело рассматривали и отправляли тебя в хостел. Там предстояло ждать одобрения от посольства другой страны.
Ее отец многое продумал, но не учел, что пятница была неудачным днем для приезда. Это значило, что выходные придется провести в лагере, а там не курорт. Но она это выдержала. В конце концов, по ее же словам, лагерь – это не ад. Не сравнить с тем, что выпало другим. Хуже всего было неведение.
На следующей неделе она села в другой поезд: на этот раз в горы, к другому комплекту двухъярусных кроватей, где Пенелопа принялась ждать.
Не сомневаюсь, за те девять месяцев немало всего произошло, но что я, в сущности, знаю о том времени? Что знал Клэй? Так вышло, что жизнь в горах была одним из немногих моментов, о которых Пенелопа почти не заговаривала, – но если касалась ее, то говорила просто и прекрасно, и, пожалуй, даже горестно. Как она однажды объяснила Клэю: один короткий телефонный звонок и одна старинная песенка.
Пара деталей, рассказывающих обо всем.
В первые же дни она заметила, что люди ходят звонить в старую телефонную будку у дороги. Эта будка торчала там, как объект из другого мира, посреди безбрежности леса и неба.
Было ясно, что они звонят домой: в глазах блестели слезы, а многие, повесив трубку, не сразу могли себя заставить выйти.
Пенелопа, как и многие, колебалась.
Не обернется ли звонок бедой.
Ходило немало слухов, что власти прослушивают телефоны, так что любой бы призадумался. Как я уже говорил, тех, кто остался дома, могла настигнуть кара.
Многих выручало то, что у них предполагалась относительно долгая поездка. Почему бы и не позвонить домой, если уехал на несколько недель? Пенелопе было не так просто: она уже должна была вернуться. Не опасно ли это для отца? К счастью, пока она мялась у будки, ее заметил человек по имени Тадек. Голос и тело у него были как лес.
– Хотите позвонить домой?
Видя ее замешательство, он пошел и приложил к будке ладонь, показывая, что та не кусается.
– Кто-то из вашей семьи участвует в движении?
И еще точнее:
– Solidarno?
– Nie[12].
– Не свернули нос кому не надо, если понимаете, о чем я?
Она помотала головой.
– Кажется, нет.
Он усмехнулся так, будто одолжил зубы у того австрийского проводника.
– Ладно, еще спрошу. Родителям?
– Отцу.
– И вы точно? Ничего не натворили?
– Точно.
– А он?
– Да он старик, трамвай водит, – ответила Пенелопа. – Он почти не разговаривает.
– Ну, тогда, думаю, можно не дрейфить. Партия сейчас в таком бледном виде, вряд ли им есть дело до трамвайного старика. В наши дни трудно в чем-то быть уверенным, но в этом я ни на грамм не сомневаюсь.
И вот тут, рассказывала она, Тадек посмотрел куда-то сквозь сосны и полосы света.
– Хороший он отец?
– Tak[13].
– Он будет рад вас услышать?
– Tak.
– Тогда вот.
Он повернулся и протянул ей несколько монет.
– Передайте привет.
И пошел прочь.
Тот телефонный разговор состоял из десяти коротких слов. В переводе:
– Алло?
Молчание. Шорох.
Он повторил.
Этот голос: словно бетон, словно камень.
– Алло?
Она потерялась в соснах и горном склоне, пальцы на трубке побелели.