И Йон ударил, целясь под колени. Ударил изо всех сил. Все разочарование, отчаяние, унижение, испытанные им, когда Тайлер уничтожал его муравейники, разом вырвались на свободу в ту самую минуту, когда железо, столкнувшись с плотью, отбросило подростка на землю, лицом в траву. Звук, вырвавшийся из Тайлера от боли, походил не столько на вскрик, сколько на удивленный всхлип. Охваченный паникой, подросток стал поворачиваться, но тут железный прут обрушился на его правую руку, разрывая ее болью до самой скулы. На этот раз Тайлер заорал, завизжал как свинья, и его ноги забили по воздуху, пытаясь оттолкнуть нападавшего. Но он ничего не видел, а Йон уже зашел с другой стороны, чтобы ударить в бок. Затрещали ребра. От удара другая рука содрогнулась, и пальцы ее неестественно растопырились, повиснув, словно сломанные веточки на конце толстой ветви.
Ботинок Йона опустился на толстые губы Тайлера, раздавив их словно перезрелую мякоть клементина. Маленький фермер продолжал давить до тех пор, пока не услышал скрежет сломанных зубов во рту лежавшего на земле подростка, и убедившись, что Тайлер, не в силах защищаться, жалобно скулит и корчится от боли, уселся сверху ему на грудь и принялся молотить его кулаками по лицу. Острый взгляд хищника рассеялся, теперь Йон мало что видел, все смешалось в едином неистовом бешенстве. Он тяжело дышал, струйка пота, сбегавшая по позвоночнику, намочила нательное белье. Йон хотел изменить лицо Тайлера. Сделать его неузнаваемым. Превратить в мерзкую кашу, на которую никто не захочет взглянуть. Больше Йон ни о чем не думал. Его затопила ярость. Захлестнули клокочущие волны давления.
А Тайлер стал разбухать. Глаза исчезли под разбитыми надбровными дугами, нос наполнился чем-то вязким, скулы раздулись, губы увеличились. Кровавое пюре растеклось до самых ушей.
Он сам виноват в том, что случилось. В том, что его личность постепенно растекалась, виноват он и только он. Он не должен был приходить на поляну сегодня утром. Йон его ни о чем не просил. И уж тем более не просил цепляться к нему. Однако мальчик мог ему все простить, он был готов согласиться с насмешками и струей мочи, ведь он никогда не считал себя ни смельчаком, ни задирой. Он мог замкнуться в себе, смириться и ждать, когда гроза пройдет, оставив на нем свои отметины. «То, что тебя не убивает, делает тебя сильнее», – постоянно говорила Ханна, и Йону очень нравилась эта мысль.
Но разрушить муравейники означало лишить Йона возможности снять накопившееся напряжение. Да и давление хотелось сбросить. Муравейники – это слишком большая несправедливость.
Йон хрипло дышал, время от времени издавая сладострастные смешки. Он так увлекся, что у него закружилась голова, и он даже не отдавал себе отчет, что каждый раз, когда он снова ударял Тайлера, его собственное тело откликалось на этот жест. Сейчас у него в животе порхали сотни бабочек, кружились в вихре, лаская его изнутри и затопляя божественной негой, которая вскоре выплеснулась из него теплой пеной.
Когда он встал, голова Тайлера напоминала арбуз, сброшенный на асфальт с верхушки колокольни. Он еще дышал, жалобно хрипел, а его скрюченные пальцы конвульсивно подергивались, хотя было ясно, что с ним покончено.
Йон пристально смотрел на него, его собственный подбородок покрывала пена. От возбуждения, произведенного оргазмом вкупе с поистине дьявольской яростью, глаза его блестели. Кулаки горели, и он так напряг все, даже самые малые мышцы своего тела, что ему казалось, что он пробегал весь день без остановки. Он едва стоял, у него подкашивались ноги.
Йон не знал, выживет ли Тайлер, но ему наплевать.
Имело значение только неистовое биение крыльев бабочек, но оно постепенно утихало. Гроза прошла, оставив после себя маленькое существо, изможденное и сверх меры переполненное электричеством.
* * *
На следующее утро на ферму к Петерсенам приехала машина шерифа и целый час простояла возле дома. На ней прибыл не помощник шерифа, обычно совершавший дальние выезды, а сам шериф. Это свидетельствовало о важности события, ибо после того самого «происшествия», случившегося между Ларсом и Ходжсоном, шериф ни разу не посетил Петерсенов, несмотря на множество поводов, ибо Ингмар часто выступал зачинщиком потасовок, которыми завершались городские вечеринки, где потребляли слишком много спиртного, а также сеял религиозные распри среди фермеров.
Ингмар из окна высматривал старенький черно-белый шевроле, мелькавший за высаженными в ряд дубами. Он так близко придвинулся к окну, что от его дыхания прозрачное стекло то и дело запотевало, мешая разглядывать пейзаж. Мужчина со впалыми щеками дышал медленно. Ракель, его старшая дочь, вошла в комнату, в которой еще витали запахи завтрака, состоявшего из яичницы с жареным беконом. Она слышала только часть беседы, самый конец, и толком не поняла, зачем приезжал шериф, разве что причиной тому был Йон. Тем не менее она понимала, что дело серьезное, и ожидала увидеть отца, охваченного приступом холодного гнева, что было хуже всего. Но вместо этого она увидела, что отец, на удивление спокойный, стоит, прислонившись к трюмо.
– Чего он хотел?
Отцовский вздох накрыл сад за окном тонкой пеленой тумана, призрачного, словно ночная бабочка.
– Сказать мне, что Йон зашел слишком далеко.
– Что он сделал?
– Подрался с маленьким Клоусоном. Он отправил его в больницу.
– Тайлера? Йон? Да он же в три раза меньше этой скотины! Как ему это удалось?
– Мальчик изуродован, кости переломаны. Он проведет в больнице не одну неделю, прежде чем его оттуда выпустят. Шериф конфисковал у Эда ружье, боялся, что тот явится к нам и начнет стрелять.
В растерянности Ракель прикрыла рот руками.
– Все так серьезно? Но что на него нашло? И шериф хочет упечь нашего Йона?
– Нет. У него есть дела поважнее, и он уговорил Клоусонов. Они не станут подавать жалобу, если мы оплатим все расходы. Придется истратить целое состояние, а у них нет денег.
– Так что же нам делать?
– Платить.
– Но…
– Это внесено в протокол, – жестко произнес Ингмар, не покидая свой наблюдательный пост. – Не обсуждается.
Ракель не могла опомниться. Как их слабенький Йон смог отделать Тайлера? И что пробудило в нем такой сильный приступ ненависти? Она села на табурет, облокотившись на старую дровяную печь в гостиной. В голове вертелось множество вопросов. Как там Йон? Что будут говорить люди в городе? Чем они станут платить? Но больше всего ее удивляла очевидная беспечность отца. В дальнейшем такой настрой не предвещал ничего хорошего. Самая сильная ярость та, что не дает о себе знать, особенно когда речь идет об Ингмаре Петерсене.
– Прежде чем упрекать Йона, тебе следовало бы спросить у него, почему он это сделал. Возможно, у него имелась веская причина…
– Ракель, Йон не просто расквасил нос другому подростку, он полностью разбил ему лицо. Возможно, мальчик останется обезображенным на всю жизнь, а о том, что стало с остальным его телом, я тебе просто не говорю.
Запустив руку в волосы, уже пронизанные сединой, хотя ей недавно исполнилось всего тридцать, Ракель намотала несколько прядей на указательный палец, что делала всегда, когда у нее разыгрывались нервы. Она не понимала безмятежного настроения отца, это так на него не похоже, и вместо того, чтобы успокоиться, она чувствовала, как ее охватывает страх. Она опасалась худшего.
– Папа, тебе лучше немного подождать, прежде чем идти к Йону, обдумать то, что случилось, – проговорила она.
Оторвавшись от зрелища за окном, Ингмар смерил взглядом дочь.
– Не беспокойся, я не намерен его убивать.
И в самом деле, он говорил расслабленно, не сквозь зубы, как обычно делал, когда усиленно пытался взять себя в руки. Напротив, он казался вполне спокойным.
– Так ты действительно не рассердился? – едва слышно спросила она.
– Нет.
На этот раз Ракель показалось, что она видит сон, ей потребовалось переспросить еще раз, чтобы убедиться, что она все правильно поняла.
Ингмар поджал губы, и взгляд его упал на грязный и неровный пол гостиной.
– Ты считаешь, что я слишком строг с ним? Скажи мне откровенно.
Ракель прекратила наматывать волосы на палец и выпрямилась, заинтересованная и сбитая с толку.
– Ну… Нет, не думаю. Не строже, чем был с нами. А Йон иногда становится трудным. Ты его никогда не наказываешь зря.
Фермер согласно кивнул, его взгляд терялся в пустоте.
– Мальчик трудный, – произнес он, – и был таким с самого раннего детства. И, я уверен, не моя строгость испортила его. В нем сидит гнилой корень. Я это чувствую. Знаю.
– Йон не похож на нас, но нельзя сказать, что он безнадежно испорченный.
– То, что он вчера сделал с Тайлером Клоусоном, обойдется нам очень дорого, но, возможно, все даже к лучшему. Когда в мальчишке возраста Йона столько ярости, столько плохого, иногда лучше, чтобы все это вышло из него тем или иным образом. Иначе одному богу известно, чем все может кончиться, во что он со временем превратится. Ему надо от этого избавиться. В Йоне есть много такого, чего я не понимаю, и сомневаюсь, чтобы он сам когда-нибудь смог в этом по-настоящему разобраться. Но я точно знаю, что ему необходимо выразить свои чувства. По-своему.
– Устраивая драки? Избивая до полусмерти мальчишку на три года его старше?
Ингмар пожал плечами.
– Злу требуются живые сосуды, чтобы оно могло распространяться, – произнес он, – и я уверен, что наш Йон один из них. Он избран. Я молюсь, чтобы лукавый покинул нашего мальчика в то самое время, когда насилие истекает из его души.
Стоя за дверью, мальчик все слышал. Но это его не интересовало. Он не сводил глаз с того, что происходило снаружи, позади фермы. Со вчерашнего дня у него в голове крутился один вопрос, который он никак не мог оттуда изгнать. Сначала он неустанно звучал с интонациями Тайлера, но когда Йон проснулся, вопрос зазвучал уже его собственным голосом.
Йон наблюдал, как Ханна, стоя на коленях, собирала в огороде овощи. И он спрашивал себя, действительно ли в ее киске жарче, чем в аду.
6
В семействе Петерсенов красоту никогда особенно не ценили. Более того, она, в сущности, расценивалась как нечто подозрительное, как источник конфликтов, неприятностей, и никто даже не пытался приукрасить себя, ибо это потеря времени, денег и источник тщеславия, способный вызвать только неудовольствие Господа. Никто, кроме Ханны.
Девушка практически не знала матери, сохранив о ней лишь смутные воспоминания, состоящие из взглядов, размытого и отстраненного присутствия. Ханна не знала наверняка, была ли мать красива, но предполагала это, сопоставляя редкие высказывания о ней отца, и девушка тоже мечтала стать красавицей. С другой стороны, она видела, как ее сестра Ракель, старше ее на тринадцать лет, неуклонно занимая место ушедшей из жизни хозяйки дома, постепенно забывала о себе. Взваленный на плечи груз настолько придавил ее, что в усеянном точками зеркале в ванной она больше не узнавала собственное отражение. Работа окончательно убила ее изначально не слишком соблазнительное тело, руки настоящей фермерши потрескались, покраснели, им грозила боль начинавшегося артроза, спина сгорбилась, волосы напоминали паклю, а лицо избороздили глубокие морщины. Ханна не хотела стать такой, как сестра, но не могла никому в этом признаться, потому что это не по-христиански. Ракель, так много сделавшая для семьи, должна не внушать жалость, а, напротив, вызывать восхищение. Однако Ханна, которой скоро исполнялся двадцать один год, мечтала совсем о другом. Она родилась красивой, и до сих пор жизнь на ферме нисколько не повредила ее красоте. Ханна научилась ею пользоваться, сначала в школе, а затем в городе, ловя направленные на нее взоры мужчин. Она нравилась, и это не оставляло ее равнодушной. Ракель уже превратилась в старую деву, но ее младшая сестра не собиралась провести остаток дней под крышей отцовского дома. Особенно теперь, когда Йон подрос, ему исполнилось пятнадцать, и каждый занял свое место. Так, всякий раз, когда речь шла о том, чтобы пойти за покупками в город, Ханна охотно вызывалась исполнить поручение, она также вызывалась, когда требовалось заполнить официальные бумаги или продать излишки овощей с огорода. Она пользовалась любым предлогом, чтобы пообщаться с миром, выйти в люди, показать себя и посмотреть на других.
С недавнего времени к длинному списку причин добавилась еще одна: работа. Фред Таннер, хозяин маленького ресторанчика на задворках кинотеатра, предложил ей место официантки. На работе Фред любил окружать себя хорошенькими девушками, он знал, что клиентам это нравится, а Ханна с ее родинкой над верхней губой, большими карими глазами с пушистыми ресницами и длинными вьющимися каштановыми волосами не оставляла равнодушными многих лиц мужского пола, и не только самых юных. Вначале Ингмар отверг саму идею: идти работать в какую-то забегаловку, да еще по вечерам, недостойно серьезной девушки-лютеранки, тем более из почтенной семьи Петерсенов. Но дела на ферме шли не слишком успешно, а заработная плата оказалась настолько хорошей, что он привередничал не слишком долго. Регулярное поступление денег заставило Ингмара отступить, однако его суровые наставления дочери становились все длиннее.
На протяжении трех месяцев она работала в ресторане три вечера в неделю, а потом ей предложили выходить на работу еще и субботними вечерами. По крайней мере, такова была официальная версия. На самом деле Ханна познакомилась с молодым человеком по имени Томас Дикенер и влюбилась в него. Пользуясь успехом у клиентов, Ханна из полученных на неделе щедрых чаевых сколачивала небольшую дополнительную зарплату и отдавала ее отцу. Ей не составило труда заметить, что стоит ей надеть блузку с глубоким вырезом, как чаевых становится больше, и она начала оставлять эту прибавку себе, чтобы в субботу вечером идти гулять с Томасом, хотя платил чаще всего он. Дополнительный приработок позволял ей хотя бы втихаря покупать новую одежду и прятать ее в гардеробе забегаловки, вместе с блузками с вырезом, которые бы точно не понравились Ингмару Петерсену. Отправляясь на работу в субботу вечером, Ханна покидала ферму, не боясь, что ее уличат во лжи, ибо никто из семьи не выходил по вечерам в город. Даже Ингмар, раньше имевший привычку пропустить несколько стаканчиков за бильярдом, с некоторого времени перестал покидать дом. С возрастом он все больше замыкался в себе, и Ханна считала, что это очень хорошо, хотя и стыдилась таких мыслей. Но она ни минуты не сомневалась, что если бы отец встретил ее в субботу, он бы до конца дней запер ее в шкафу своей спальни.
В тот день Ханна вошла в заднюю дверь ресторанчика и принялась исследовать содержимое своего шкафчика в раздевалке. В нем хранилась одежда из фланели, муслина, шелка и цветного льна. Внизу кучей лежало несколько пар обуви на каблуке, и Ханне пришлось придержать их ногой, чтобы они не вывалились на пол, когда она открывала металлическую дверцу. Поколебавшись, она остановила свой выбор на маленьком синем платье с красными цветами, дабы в полной мере насладиться сладостью вечера в конце мая. В платье такого покроя она себе ужасно нравилась и знала, что Томас вожделеющим взором непременно уставится на ее грудь, выгодно подчеркнутую этим фасоном.