– Сколько их там?
– Шесть бутылок – немного, – засмеялся он. – Ты бы поела.
Есть и правда было что. Мы привезли с собой копчёную курицу, салат сделали из крабов, икру и красную, и чёрную, тоже не переводились в доме. И копчёную колбасу, которую я всегда любила, даже оливки, что, бывало, редко на столе и мне стали нравится только в последний год. Лимон мы порезали с сыром, я уже не говорю о мандаринах, апельсинах и тёмно-красных твёрдых яблоках.
Вообще, Ю-Ю оказался на удивление хозяйственным, даже домовитым, всё толково собрал, и салат резал красиво, мелко, посуду расставлял с удовольствием, я почти ничего не делала. Дома за спинами Марь Иванны, бабушки и мамы он не проявлял этих качеств, тем приятнее было их в нём обнаружить.
– Ты всё умеешь так хорошо делать, – сказала я, подставляя бокал под бутылку, над горлышком которой, как над вулканом, ещё курится дымок.
– А что ж ты думаешь, я только и могу, что болтаться? – засмеялся он, наливая мне радостное вспенившееся вино.
– Вовсе я не думала ничего такого.
Всё же пролилось немного на пол.
– Конечно, не думала. О замшелом пожилом дядюшке чего думать! – засмеялся он, наливая и себе.
– А другие наркотики ты пробовал? – спросила я, внимательно наблюдая, что он ответит. И как. Соврёт или нет.
– Пробовал, – сказал Ю-Ю, после секундного раздумья. – Ну… чтобы узнать, что ли.
– И что?
Он пожал плечами:
– Да не понял я. Вот как ты сегодня. Но распробовать мне не захотелось. Да и… знаешь, я не очень люблю всё это. Моя жизнь, в общем, приносит мне только удовольствия, что искать его где-то вне себя, меня не тянет.
– Так ты счастливый?
Он посмотрел на меня и почему-то стал серьёзным, протянул руку к моему лицу, провёл пальцами по щеке, к шее:
– Счастливый. А ты? – и убрал теплые пальцы.
– И я.
– Тогда за тебя! – он поднял бокал. Удивительно мерцают у него глаза в этом странном свете.
– А я за тебя! – засмеялась я.
Мы снова уселись в наши кресла, у которых спинки и подлокотники были одной высоты, являясь продолжением друг друга. Ю-Ю поднялся к камину, заметив, что почти прогорели дрова, подбросил ещё, пошевелил кочергой, вызвав в топке завихрения искр.
– Почему у тебя нет девушки, Ю-Ю? – спросила я, глядя, как красиво блестят его тяжёлые волосы, лежащие волной на плечах. У мамы точно такие же. Вообще они очень похожи, будто с одной матрицы сделаны. Только мама очень стройная, тонкая, а Ю-Ю плечистый, весь из мышц, весь очень крепкий. И тёплый. А мама… мама прохладная.
– Ты – моя девушка, забыла, что ли? – засмеялся он, возвращаясь в кресло.
– Это конечно. Но если серьёзно?
Он пожал плечами, потихоньку переставая улыбаться.
– Может, я порочный? – я сказал это вполне искренне.
– Какой же ты порочный? Нет-нет! – Маюшка улыбнулась ласково.
– Ты необъективна.
Я встал, перевернул кассету с «Пикником». Сказал Маюшке, что на «Голубом Огоньке» был «Пикник».
– Правда? Раньше только во «Взгляде» показывали, теперь… Прогресс.
– Перестройка, однако. И плюрализм. И Мусоргский тебе и Шклярский.
– Что там ты ещё видел в «Огоньке»?
– Я не смотрел, Май. А это… будто форточку открыли, вот и заметил.
– А говоришь, порочный. Нет, Ю-Юшка… Скажи только, откуда ты столько денег берёшь? Вот сколько этот перстень стоит? – она разглядывает мой подарок на своей руке.
– Какая разница? Важно, что тебе нравится.
– Нет разницы, конечно. Но расскажи, я хочу понимать. Про тебя понимать. Всё про тебя.
Я посмотрел на неё, ноги поджала в носочках пушистых, волосы на изгибах волн золотятся, и лицо прозрачное, будто этот свет из неё льётся, как из живой лампы. Про меня понимать. А если будешь понимать, не станешь считать меня чудовищем? Плюрализм, конечно и свобода мысли и слова, но… Я сам не считаю, что зарабатываю чисто и честно. Вроде и не делаю ничего, чего не делаю на работе каждый день, и всё же… Ну, ладно, понимать так понимать.
– Я – абортмахер, – сказал я и слежу, что же она скажет, как посмотрит. – Ну, и по мелочи, вроде трипперочков…
Маюшка наморщила носик от последнего слова. Но, ей кажется, что я не договариваю.
– Ты же и так делаешь это каждый день. И мама, но столько у неё нет.
– Откуда ты знаешь? – усмехнулся я. – Не знаю, что там у Лиды, но… она осторожная и осмотрительная, а так много не заработаешь.
Услышав последние слова, Маюшка нахмурилась:
– Так ты… Ю-Ю, ты… что-то делаешь э-э… подсудное?
– Врача в наше время можно осудить за криминальный аборт и за переливание несовместимой крови. Но аборты, что делаю я, криминальны только потому, что они бывают не в больнице и без статистического учёта. В остальном, за свой профессионализм я отвечаю. Всё происходит так же, как в малой операционной, даже с соблюдением всех правил асептики и антисептики. Я, может и беспринципный, может и монстр, но не злодей.
– Это дорого?
– Это очень дорого, – я допил свой бокал, налил ещё, посмотрел на её бокал, она кивнула, поняв без слов.
– И ты… только из-за денег?
Я усмехнулся, качнув головой, и отпил изрядный глоток. Приятно полилась пузырящаяся прохлада в горло и в грудь, наполняя воздухом.
– Ты хочешь, чтобы я сказал, что из сочувствия к тёткам, которые хотели бы скрыть от своих мужей или родителей, или от любовников, или чёрт его знает, от кого то, что они убивают своих детей? Ничего подобного. Только из-за денег. Может, когда научатся предохраняться, мне путь в ад станет длиннее.
Маюшка откинула голову на низкую спинку, запрокинулось лицо.
– И… и много таких?
Я вздохнул. По-моему, совершенно безмерно.
– Некоторые каждый месяц приходят… И мужиков, кто приводит ещё больше… Словом, у некоторых это становится частью жизни что ли… Мне не понять, – я не могу не хмуриться, мне тошно даже размышлять об этом, не то, что говорить.
Я взял сигарету и закурил, и Маюшка попросила тоже.
– Как страшно, должно быть, принять такое решение, – сказала она, разглядывая кончик сигареты, из алого превратившийся в серый.
– Это тебе страшно. Привыкают люди ко всему.
Маюшка потушила сигарету. Посидела некоторое время молча, мы слушали в этот момент «Героя». Весёленькая песенка для этого разговора.
– Это больно? – она посмотрела на меня.
– Что ты спрашиваешь? Я могу представить, что вы чувствуете? Хотел бы, может, но мне это недоступно, – почти рассердился я, потому что уверен, что это, конечно, больно. – Я делаю с анестезией. А в абортариях – без.
– И…
Я выпрямился в кресле:
– Представь, что из твоего тела наживую вырывают кусок. В прямом смысле. Обливая руки твоей кровью. Выворачивают тебя наизнанку, как перчатку и вырывают то, что поселила в тебя страсть, любовь, распущенность, глупость, у кого что, но…
– Ой, замолчи! – позеленев, она бросилась к крыльцу.
Маюшку вырвало, перебрала всё же. Хорошо, свою меру теперь будет точнее знать…
– Напилась всё же, кукла моя! – засмеялся я, придерживая ей волосы, пока её выворачивало на снег у крыльца.
Она заснула, вытошнив изрядную часть ужина. Я ещё сидел некоторое время, глядя то на огонь, то на её милый профиль на фоне деревянной спинки дивана. Прелестный даже профиль, тонкий.
И волосы эти… рыжие в огневом свете здесь.
Красивая какая-то выросла. В кого? Нет, и Лида недурна. И Виктор в общем тоже. Но Маюшка… Ох… Не надо так много думать об этом.
Такой разговор у нас с ней впервые. Мы говорили обо всём, но об этом, о моей работе и работе я никогда не рассказывал раньше. А теперь степень нашей близости стала предельной. И раньше у меня не было никого ближе неё, но теперь она так близка, как никто и не сможет быть. Вообще она, как никто для меня, большая часть моей жизни и души.
Я опять посмотрел на неё. Приоткрылись губы, кончики смешных её зубов видны. Напоил, болеть завтра будет… И всё же до чего красивая…
… и ресницы, когда опустила глаза… «паровозик» … Чёрт возьми тебя, Илья Леонидыч, спи, хватит!
Наутро у Маюшки образовалось похмелье. И домой мы не поехали, чтобы нас не раскрыли. Да и не хотелось возвращаться. У меня были отгулы за дежурство, так что я мог позволить себе отдохнуть еще пару дней. А у Майи каникулы кончаются только в среду.
– Вот ужас – шампанское это ваше, – Майя держит голову на руке, сидя за столом.
– Похмелись, станет легче, – посоветовал я.
Она сморщилась:
– Да ты что! Смерти моей хочешь?
– Давай-давай, и пойдём, погуляем. В доме-то и в городе насиделись.
Я налил ей шампанского в бокал и заставил всё же выпить. И через небольшое время лечение возымело действие: Маюшке стало легче, повеселела и согласилась идти гулять.
Мы вышли из дома. Мороз здесь за городом и сильнее, и мягче. Не кусает, но бодрит. Мы пошли в прозрачный лес, снег отливает всеми оттенками белого, вообще всеми самыми нежными пастельными цветами.
– Надо же, есть ведь несчастные страны и народы, которые никогда не видели снега, а, Ю-Юшек? – улыбнулась Маюшка, и слепила снежок. Запястья выглядывают из красных варежек…
– Я думал об этом же, – улыбнулся я.
А Маюшка бросила в меня снежок, который, впрочем, не очень-то слепился, от мороза снег сухой, не липнет. Поэтому я не стал лепить себе «снаряд», просто побежал догнать её, а она, взвизгнув, как и положено девчонке, бросилась от меня, хохоча. Споткнулась и упала в снег, всплеснув белых «брызг».
– Ох и чучундра ты городская, бегать и то не умеешь! – захохотал я, подавая ей руку, чтобы поднималась. А она плещет в меня снегом, как водой. Развеселилась.
– Есть хочу, – сказала она, наконец, когда мы отхохотались, вылезли из снега и отряхивали друг друга. – Может, домой пойдём?
– А где он, дом? – прикинулся я, оборачиваясь.
На какую-то секунду Маюшка поверила, что я не помню, как вернуться. Но, поняв, что я шучу, хотела стукнуть меня в плечо, но теперь уже я побежал от неё по снегу. И опять свалилась, конечно, и хохотали мы ещё дольше и пуще. Падая и катаясь по сугробам, нагребая снег в валенки и варежки.
Потом лежали рядом на снегу, глядя в светлое-светлое небо.
– У тебе совсем такие глаза, Ю-Ю, – сказала Маюшка. – Как небо сейчас.
– Не выдумывай. У меня серые глаза, – улыбнулся я, надо же, придумала, что у меня такие глаза, такого вот незапятнанного ясного цвета.
– Не-ет… Мне лучше знать, – Маюшка взяла меня за руку. – Именно такие. Наверное, так нарочно задумано, чтобы они завораживали, а?
Я встал и подал руку ей.
– Идём, заворожённая.
В этот вечер Маюшка пила значительно меньше. Но ела сегодня уже лучше. Всё же свежий воздух и хорошее настроение совсем излечили её и от ангины, и от хандры.
И опять мы так же уселись перед камином в кресла. Телевизор не включили ещё ни разу за два дня.
– Ты сказала, что-то было у тебя в Новогоднюю ночь, – сказал я. – Не хочешь рассказать?
– Ничего такого, – сказала Маюшка, хмурясь.
Я достал сигарету и закурил.
– Зачем ты спрашиваешь? – продолжила она. – Я же не спрашиваю, что ты делал в Новогоднюю ночь.
– Можешь спросить. Я скажу, – ответил я с вызовом.
Она глянула на меня и отвернулась.
– Да-да, именно это… Что хмуришься? Думаю, три четверти половозрелого населения земли делали то же самое. Тебе не понравилось?
– Перестань, ничего такого…
Ю-Ю посмотрел на меня, снова затянулся и заговорил, выпустив синеватое облачко дыма и уже не глядя на меня.
– У меня это случилось, едва мне исполнилось шестнадцать. Летом. Вот здесь как раз, недалеко, в деревне, – Ю-Ю смотрит куда-то.
Вернулся туда, в то лето? У него даже лицо другое стало. И моложе, но и старше…
– Парни и мальчишки собрались и с дачного посёлка, и деревенские. Парни, девочки, я не помню их имён. А может и тогда не знал. Не помню ни лиц, ни имён… Болтались тогда все. Всё произошло как-то… само. Будто я и не участвовал. И лица её не помню. Не помню ничего, кроме… того, как меня тошнило потом. То ли от портвейна, то ли… от омерзения. Помню, как добрался до дома, с остервенением мылся, едва кожу не содрал.
Он затянулся ещё, чуть сощурив веки, потёр лоб тылом ладони.
– Весь следующий день я спал… Но пробуждаясь и вспоминая, я чувствовал рвотные позывы. – Ю-Ю, бросил сигарету в огонь камина. – Я до предела был противен себе, противен весь мир, и весь этот секс, и женщины, вообще всё… Но…
Он посмотрел на меня, усмехнулся краешком рта, опять отвернулся, подставив лицо отблесками племени.
– Но прошла пара дней. Или, может, три дня и… Я проснулся снова с гигантской и почти болезненной эрекцией. Я лежал на спине и мне казалось, я в потолок упираюсь членом, что я проткну сейчас крышу… Так сильно, с таким жаром я жаждал повторения того, от чего меня воротило с души ещё накануне…
– К чему ты говоришь всё это?!
– Чтобы ты помнила, поняла, что для мужчин… хотя и для женщин, думаю, тоже, секс необходим как вода. Или скорее, как воздух. Но секс – это так мало. Это почти ничто. Выпил воды и пошёл дальше. Это самое малое, что может дать женщина. А большинство ни на что не способны кроме.
– Это не так! – горячо возразила я. Как он может так думать?!
Ю-Ю повернул голову ко мне:
– Конечно, не так. Не может быть так, – спокойно согласился он. Но я говорю как мужик, слишком опытный, возможно, пресыщенный даже, а ты слышишь, как женщина. Я хочу, чтобы ты услышала меня. Меня, мужчину, мужской голос, не свой сейчас бабий. Сними дамскую шляпку, всё это ханжество, все предрассудки и услышь! И не становись этим – только телом. Он воспользовался, с чем останешься ты?
– Кто он?! Какой «Он», Ю-Ю!?
– Успокойся, никто твоего Васю не трогает. Просто услышь и подумай.
Я подалась вперёд:
– Я не понимаю! Не понимаю, что ты хочешь сказать!
– Да то, что мы все одинаковы! Мы хотим до безумия, до полного ослепления, но, получив, нас несёт дальше… К новым берегам…
– К каким берегам?! Что ты городишь?! Городит… – я встала, ищу валенки ногами, пол всё равно холодный, хоть и топится печка беспрерывно три дня. Что он в самом деле, затеял разговор этот… Этот разговор, когда Вася… когда Вася меня бросил.
Ведь бросил…
Она вдруг заплакала. Поднялась, и, пока обулась, не выдержала и заплакала, хотела уйти, наверное, но куда идти-то здесь, Маюшка? Что остаётся? Только обнять её.
– Ну, что ты? Глупенькая, в первый раз всегда… всегда плохо. Что ж ты хотела.
– Да… ничего я не хотела! Он… Вася… Он бросил меня… Ни разу такого не было, чтобы он не позвонил даже… а тут… И сам к телефону не подошёл…
Бедняжка. Маленькая девочка, слёзы горячие, жаром дышит мне на грудь, сквозь свитер прожигает… Я виноват в этих слезах, в её горе детском ещё и девичьем.
– Он… ничего… Я не захотела, поэтому он теперь… понимаешь?
– Не захотела? Чего же плачешь? – я глажу мягкие волосы. – Чего же тогда плакать? Если он такой, чёрт с ним. Май, не надо.
Мне стыдно, но… Разберутся, ничего. Подумаешь, не виделись неделю. Три года дружили, за неделю не раздружатся. И главное я узнал: не было ничего всё же. Мне стало легче на душе…
Глава 2. Льдины
Мы вернулись с каникул. Я жду встречи с Майкой. Наконец увижу её и пойму, что это такое было. Почему она в первый раз за всё время так со мной поступает? Я так страшно ошибся, что поцеловал её? Или это потому, что она увидела, как я живу? Как мы живём с мамой? Маму?.. Или как говорит Иван Генрихович? Но…
А я в первый раз в новом классе. Я не волнуюсь, всегда был в центре симпатий. Тем более, полные карманы фирменных жвачек и значков – тоже хорошая поддержка обаянию. Поэтому, увидев класс, группирующийся в коридоре возле кабинета, я сразу с улыбкой подошёл к парням, что обсуждали что-то весело и громко. Их было ещё немного, я нарочно пришёл заранее, чтобы успеть до того, как все соберутся, собрать себе уже группу поддержки. Первый день и первое впечатление самое важное. Потом друзей искать начну, пока же займу привилегированное место.
– Привет. Я новенький. Максимов Слава, – сказал я.
– Слава? – парни обернулись.
Они оглядели меня сверху вниз. Но фирменные кроссовки, джинсы производят впечатление, даже, если завтра мне запретят в школу приходить в них, все запомнят, что я в них был. Хотя, не похоже, что в этой школе что-то такое запрещают, эти вон тоже в кроссовках, и джинсы на одном…
Я сразу оценил и их самих, и зарплаты их предков и примерное положение их семей. Все, в общем, не из люмпенов, инженерские дети, или врачебные. Галстуки, значки с А-На, Modern Tаlking, рокеров, тем более металлистов пока я не заметил.