Окна были задернуты плотными занавесами – доктор предусмотрел, чтобы яркий свет не резал мои слезящиеся глаза. Полумрак помещения пытался одолеть небольшой светильник в дальнем углу и огонь розоватого оттенка в камине с синтетическими поленьями. Обстановка в целом напоминала лесной охотничий домик… убежище. И сейчас самым важным для меня было тепло моего временного жилища и то чувство безопасности, которое оно давало.
Я не знал, где нахожусь и кто я такой, не помнил ничего до того момента, как меня вынули из-под снега где-то на окраине города. Не было ни каких-либо указателей, ни подсказок, ни намеков. Лишь бескрайние белые просторы вокруг.
Меня мучила жажда. Озираясь, я обнаружил бутылку с красным соком, стоящую на прикроватной тумбе, и потянулся за ней, но слабые руки не смогли ухватить гладкую поверхность и обронили ее. Бутылка покатилась по полу в сторону выхода, оставляя за собой тонкую алую дорожку находящейся внутри жидкости, и остановилась у ног вошедшего доктора. Он держал поднос с тарелкой супа и стаканом с какой-то настойкой бледно-зеленого цвета.
– Вряд ли ты хочешь есть, – сказал врач, – поэтому я тебе и не предлагаю, но если вдруг появится аппетит… По крайней мере, в этом бульоне на редкость натуральные продукты.
От вида маленькой тарелки к горлу подкатил рвотный рефлекс. Я зарылся еще глубже в одеяла. Доктор понимающе кивнул и поставил поднос подальше от моего ложа.
– Тебя нашли в полумертвом состоянии, – начал он, садясь на край кровати, – еще немного, и мороз добил бы тебя. Даже удивительно, как ты продержался так долго. Если б не мусорная бригада… Ты вообще хоть что-нибудь помнишь?
– Не знаю, кто я, – сквозь боль прохрипел я.
Это все, что я вообще мог сказать о своей личности. Ни имени, ни возраста, ни племени. Моя короткая жизнь начиналась с белоснежных полей, а единственным воспоминанием оставался дикий холод.
Доктор протянул мне две темно-серых пилюли и стакан с той мерзкой настойкой.
– Вот, выпей. В тебе могут быть споры.
Я недоверчиво глянул на предложенное, собираясь отказаться, но доктор силой сунул мне лекарство в рот и залил туда зеленую мерзость. Я закашлялся, стараясь хоть как-то защититься от внезапного нападения обжигающей жидкости на мою глотку.
Доктор остался доволен своей работой.
– Ты, видимо, совсем ничего не понимаешь, – помотал он головой. – Ты пролежал в пустоши достаточное для заражения время. Это споры… Pestalotiopsis Gulosus. Гриб, поедающий пластик. Когда-то первые Pestalotiopsis, возможно, и были безобидными, но только не Gulosus! Крайне прожорливая тварь. Если притащишь его на себе в город, боюсь, он сожрет все, до чего дотянется.
– Пластик?
– Условно. У нас его много, – вздохнул доктор, – неважно, подо что он замаскирован. Это все пластик… Мы его используем даже в еде.
– Я мало что понимаю, – пробубнил я.
Этот мир совершенно не был мне знаком, как и любой другой. И это пугало. Ведь я мог говорить, понимал, что и как работает, знал свойства предметов и людей, но не мог вспомнить ни капельки из своей жизни. Где я родился? Какой сейчас год?
– Какой сейчас год?
Доктор улыбнулся самому ожидаемому из вопросов:
– Шестьдесят третий, – ответил он, но тут же прочитал по моим поднятым бровям, что тут как минимум не хватает уточнения. – Шестьдесят третий год по местному летоисчислению.
– Это как?
– Где-то семьдесят лет назад, больше или меньше, на Земле случилась катастрофа. Все замерзло, абсолютно все. Тут такое творилось, что и представить страшно. Сейчас уже практически не осталось тех, кто помнит мир до катаклизма. Человек двенадцать, наверно, если не считать старика Суна – тот уже давно колотит в двери Творца. Я-то родился позже, когда мир сковали льды. В конце концов, планета изменилась, и человечество перестало быть ее многочисленным жителем… В одном нашем городе и тысячи душ не наберется. Но это всяко больше, чем вообще животных.
От рассказа доктора волосы вставали дыбом. Картины разрушений и смертей рисовались в моем нищем на образы воображении. Мне был неведом мир до катастрофы, но сердце безжалостно щемило от чувств, от бесконечной скорби, от убитых надежд.
– Но мы по-прежнему живы – вот, что главное, – продолжил врач. – И тебя оживим. Ты только принимай все те лекарства, что я буду давать. Нам тут не нужны носители Гулосуса.
Чувствуя ломоту во всем теле, я не мог поверить, что когда-нибудь «оживу».
– Вы так говорите, будто этот гриб – единственная моя проблема, – отвернулся я от доктора.
– Поверь, как только начнешь есть нашу искусственную пищу, если ты не ел ее раньше, то гриб определенно станет твоей проблемой. Он крайне чуток к синтетике. Живо обглодает тебя с ног до головы.
Меня невольно передернуло от этой жуткой фразы, и я вцепился в пустой стакан из-под зеленой жижи, что вызвало несдерживаемый хохот врача.
– Погоди, не так сразу, – он попытался стать серьезным, – но твой настрой мне нравится. Не хочу пугать, но ты пойми, как только гриб вырвется из тебя, начнет поедать все вокруг. А это – катастрофа. У нас и так все еле держится. Эти конструкции совсем не рассчитаны на постоянную зиму. А учитывая, что тут происходит по ночам, мне страшно представить, сколько еще выдержат стены.
Доктор погрузился в свои мысли, понизив голос:
– Говорят, раньше тут было очень тепло…
Но меня больше волновала фраза «Гриб вырвется из тебя», от которой постоянная тошнота стала казаться весьма устрашающей.
– А я точно заражен? – решил я испытать милость судьбы.
– Однозначно! – порвал мою веру в будущее врач. – Наши мусорщики полностью закрывают свое тело экипировкой. А ты там голый провалялся в снегу неизвестное количество времени. Как ты, черт возьми, там вообще оказался?! Ты же явно не из наших. Здесь я всех знаю. И возраст у тебя молодой. До тридцати, полагаю… Здесь таких юнцов маловато, чтоб ты мог затеряться среди них.
– Я ощущаю себя мертвецом, – проворчал я, – так что не рассчитывайте на свежую кровь.
– Охохо! – изумился доктор. – Не смей вообще такое произносить вслух. Иначе быстро вылетишь обратно в пустошь.
Мрачный вариант развития событий заставил меня немедленно умолкнуть. Я уже видел, как мой еще не остывший труп выбрасывают в бескрайние снежные поля. Эта мысль буквально вдавила меня в кровать.
– Черт, даже выражение твоего лица не местное! – улыбнулся доктор. – Что же ты за зверь такой? Ведь тут рядом, кроме нашей выжившей кучки, жизни нет. Я даже не знаю, остались ли вообще на планете еще люди. Только мифические народы, существующие лишь в слухах и байках.
– Но я-то – не миф. Вот они: руки, ноги, – я попытался пошевелить конечностями, но кроме боли, ничего мне это не принесло.
– Вот и береги эти руки да ноги! Откуда бы ты их не притащил сюда. Ты нам нужен, пришелец.
– Я?!
– Ты-ты! Думаешь, тебе, зараженному, дали шанс просто так? Нет уж, придется поработать!
Я сдерживал эмоции, как мог, но возмущение яростно боролось с разумом. Понятно, что мне придется отработать гостеприимство. Понятно также, что я ничего не знаю об этом мире, поэтому, что мне скажут, то я и буду выполнять. Но все эти речи доктора не вносили ясности в мое мироощущение, а только еще больше запутывали.
– Что вообще тут происходит?! – не выдержал я.
Мой лекарь тяжело выдохнул, почесав свою рыжевато-седую бороду, и совсем поник. После долгого молчания, он спокойно произнес:
– Да, если ты будешь с нами жить и не преставишься в течение пары дней, надо бы тебе рассказать, что тут и как, – врач сам себе покивал головой. – Вставай!
«Нет!» – закричало из последних сил мое тело. «Подъем!» – приказал я ему, и медленно, с кряхтением начал свое восхождение в вертикальный мир живых. Закутавшись в одеяло, я доверился поддержке доктора, который вел меня к большому бурому занавесу.
– Оглянись.
Я осмотрел комнату с высоты своего роста. Деревянная отделка, рога оленя над кроватью. Маленькие лампы, вмонтированные в потолок, но не источающие свет. Картина с зеленым лесом над камином – тепло нарисованного лета, греющее душу.
Доктор одернул занавес, и мне в глаза хлынул ослепительный свет, озаривший комнату розовыми оттенками. Это был самый прекрасный свет, который я видел за свою однодневную жизнь. Он отражался миллиардами кристаллов по снежной поверхности раскинувшегося за огромным, во всю стену, окном города. Заходящее солнце отражалось в каждом окне величественных небоскребов, расположившихся вдоль главной улицы. В одном из них находился мой «охотничий домик» – лишь маленький уголок среди обширного стеклянно-бетонного пространства.
Громадным оно казалось лишь первое время. Чуть позже я увидел высокую стену в конце улицы, идущую по квадратному периметру за небоскребами.
Доктор следил за моим взглядом и прокомментировал увиденное:
– Мы пытались занять больше места, но не вышло. Гриб-обжора не пускает. Нас мало, а его там слишком много, и он с каждым годом наращивает свою сеть. Думаю, его мицелий уже под городом, просто ждет момента, когда бетонные улицы треснут от морозов, – доктор изменился в лице, грустная ирония отразилась в его взгляде на город. – Забавно: мы – последние люди, когда-то мы строили огромные города, погружались все глубже в землю и воду, взлетали все выше в небо, а теперь умещаемся на одной улице древнего города, построенного далекими предками. Живем и ждем, когда наступит конец, не в силах ничего предпринять.
Печальный монолог врача наполнил меня новой грустью. Я положил свою руку ему на плечо, но это совсем не выглядело ободряюще. Лишь неуклюжий жест человека, с трудом удерживающего равновесие. Мы смотрели на опускающееся за горизонт солнце, вместе с которым уходило и хрупкое чувство уверенности. Возможно, этот вечер был последним для людей – вот, что читалось в темнеющей тишине.
– Мусорщики каждый день уничтожают сети Гриба на стенах. Самая героическая профессия, – улыбнулся без радости врач.
– Откуда он взялся?
– Мы сами его создали! Точнее, не мы, а те, кто был до нас. У прошлых поколений накопилось очень много синтетических отходов. Большая часть перерабатывалась в новые продукты, но было и то, что выбрасывалось на свалки. Они почти не разлагались, вот и копились. Для их утилизации вывели особый тип известного ранее Pestalotiopsis. Так и назвали «Обжорой», поскольку он в считанные часы поглощал синтетику и особенно любил пластик. Интересным было то, что он просто поглощал ее, не выводя никаких продуктов из своего организма. Гриб просто разбухал и покрывался прочной коркой, будто впадая в спячку. Впрочем, его новая форма отлично горела в первые дни «спячки», превращаясь в золу. Так с ним и поступали. Сжигали. Ни гриба, ни отходов. Очень выгодно. Зола стала замечательным удобрением для почвы. По крайней мере, так говорится в записях, которые мы нашли.
Беда случилась, когда мир рухнул. Многие тонны пластика оказались в распоряжении гриба. А заодно с ним и других материалов. Человечество гибло вместе с животными и растениями, а эта тварь воспользовалась ситуацией! – доктор гневно махнул вдаль рукой. – Там целые города, покрытые каменной корой теперь. Один большой гриб вместо замерзших поселений. Спроси у старого Нила, он ходил туда, когда еще была возможность. До сих пор под впечатлением. Жги его теперь, сколько угодно, все равно не уничтожишь.
В общем, нам повезло, что те, кто тут жил до нас, позаботились о выживании. Самый главный у нас Уорд. Уже даже без имени, просто Уорд – один из Уордов – промышленный род. Его предок изобрел специальное покрытие для стекла, которое превратило все небоскребы в гигантские солнечные батареи. Вот, присмотрись, – доктор провел пальцем по поверхности окна.
От нажатия его пальца стекло покрылось едва видимой паутинкой. Вглядевшись, я увидел хитрые переплетения дорожек, как на микросхемах, только в разы тоньше. Тут были и плотные участки, и проводящие пути, и структура, похожая на соты. Невероятный золотистый технологический узор, преобразующий энергию солнца в электричество.
– От окна идут кабели, несущие энергию в аккумуляторы и электросеть. Конечно, таких объемов, как в древности, наши батареи не вырабатывают, – доктор указал пальцем на выключенные потолочные лампы, – но одного окна вполне хватает, чтобы твои обогреватели работали всю лютую ночь, не давая комнате и воде в трубах моментально замерзнуть. Первые двенадцать этажей работают на систему насосов в здании, лифты и на городские нужды. На остальных живут люди. А вон там, – доктор ткнул пальцем в сторону невысокого, по сравнению с нашим, зеркального небоскреба, находящегося в конце квартала, – располагается наша пищевая база. Мы выращиваем то, что еще можно вырастить. Овощи, фрукты. Их мало, но нам хватает. На первых этажах – лаборатории семьи Роуз, благодаря которым мы имеем синтетическое топливо и еду. Далее располагаются наши искусственные пастбища. Поблагодари за свой сегодняшний деликатесный суп почившего быка и владельца всей фермы Барри Ронсона. Выше располагаются теплицы. Еще пытаемся рыбу разводить, но результаты совсем плачевные, ее даже меньше, чем мяса – очень энергозатратный проект. Почти каждое здание внутри периметра вырабатывает энергию для «Кормилицы». Без нее не будет нас, сам понимаешь, поскольку других источников питания у нас просто нет. Разумеется, там же работает почти все население. Не задействованы только мусорщики, которые по совместительству еще и военные, утилизаторы снега для питьевой воды, инженеры Уорда, и я, как главный врач. Хотя признаюсь, люблю поработать руками на ферме Ронсона.
От информации у меня закипел мозг. Небоскребы-города, небоскребы-фермы, грибы-убийцы, а между ними – снежные улицы.
– Стой! – затряс я больной головой.
Доктор замолчал и искоса глянул на меня:
– В общем, я хотел сказать, что мы живем вот так уже 63 года… Добро пожаловать в Сидней.
– Неплохо…
– В какой-то степени… Вот только нас мало, – смутился доктор.
Я только и смог, что мысленно пожать плечами. Мало ли, много. После тех ужасов, что рассказал врач, я вообще был удивлен, что люди организовали какое-то общество, да еще технологическое и вполне себе автономное. Не знаю, как все это начиналось, но шестьдесят третий год от катастрофы казался мне довольно комфортным. Уорд и его семья должны гордиться собой за то, что смогли создать свой маленький мир где-то на краю ледяного света.
– Значит, это был Уорд? Когда меня нашли.
– Да, он.
– А кто-нибудь еще из Уордов жив?
– Его отец, тоже Уорд, умер 9 лет назад, через год после смерти своей супруги. Остался только один Уорд-младший.
– Наследники?
– Э… – доктор смутился еще больше. – Вот об этом нам и надо поговорить.
Фраза Доктора прозвучала как-то угрожающе, поэтому я перевел свой взгляд с темнеющего горизонта на него.
– У Уорда есть жена, Ребекка. Она целыми днями занимается тем, что воспитывает детей тех, кто занят на ферме или в лабораториях, – доктор помедлил. – Всего у нее 4 воспитанника. Три маленькие девочки и один пятилетний мальчик. Больше у нас детей нет.
Мои брови в недоумении сдвинулись.
– Есть еще шесть подростков 14—16 лет. И все.
– А остальные где?
– Их нет. Просто нет. Среди оставшихся нет мужчин младше 25 лет и женщин до 23.
– Почему?
Доктор медленно выдохнул:
– Кажется, мы больше не можем иметь детей. Я не знаю, что это. Женщин больше, чем мужчин, девочки рождаются чаще. Рождались чаще. Мальчики – это большая редкость. Да и те вырастают бесплодными мужчинами.