Люциана смотрела на брата с пренебрежением и каплей отвращения. Евгений на всякий случай проверил – оба мертвы. Шаттьях тоже осмотрел тела. Даже Жене было стыдно представить: стал бы Шаттьях их поглощать на глазах у сестры?
Третий капитан отправился за медикаментами – ему прилично досталось. Рана была не критичная, и от помощи он, естественно, отказался.
Вновь все стихло, вновь ночь опустила занавес, пытаясь скрыть произошедшее. Они стояли и молча рассматривали напавшего. На вид ему было лет тридцать, а темно-серая броня со слабыми, будто конвульсирующими фиолетовыми переливами, покрывавшая его тело, кроме головы, придавала ему мускулистый, могучий вид. Из поврежденных участков медленно вытекала густая жидкость бирюзового цвета. Смешиваясь с рубиновой кровью, образовывалась чудная кашица, как на палитре ребенка, который не знает, что хочет нарисовать.
– Узнал кто это? – с нехарактерным ему волнением спросил Евгений.
– Чушь какая-то, – помедлив, ответил Шаттьях. – Он из другого мира…
– Откуда он мог меня знать?
– Не увидел, но он очень силен – сплошные тренировки.
– Ну ума они ему не придали, – с ненавистью сказала Люциана и ушла к подрезанному капитану, как бы намекая, что со всем этим бардаком разбираться им.
Они долго думали, неестественно сгорбившись.
– Скажи… брат, ты готов им стать?
– Максимум высоты с счастьем при минимуме несчастий. – У Евгения в голове всплыли затонувшие танкеры во льдах и моряки, что этого не заслужили. – Никто не заслужил… – Он опять взглянул на все это дерьмо под ногами и выпалил. – Брат верил, что мы все будем счастливы, и что это достижимо. Он умнее многих богов – я склонен доверять…
Шаттьях все еще был под впечатлением, но это не мешало ему помогать Евгению. Как говорится: «глаза боятся – руки делают». Оттащив трупы чуть подальше, и собрав их в кучу, они разожгли костер и смотрели, чтобы пламя обязательно поглотило все целиком. Во-первых, чингаре почти всегда кремируют тела, во-вторых – запах крови привлекал бы к ним хищников даже когда хочется поспать.
– Ну что я могу сказать – кажется, я знал их несколько дней. Но они были славными парнями и погибли, как герои. Ну и слава богу, что этот глупец сдох. Это вся речь… – произнес Женя. Шаттьях промолчал.
Ничего у мертвых брать не стали. Меч врага лишь осмотрели и брезгливо забросали снегом. Если бы капитаны были в броне, возможно, они выжили бы. По крайней мере, в этой схватке. Как-то машинально Женя с Шаттьяхом выбросили все лишнее, чтобы лошадям было проще передвигаться. Люциана, все же уговорив капитана, помогла ему со штамповкой труднодоступных мест и осталась на ночь, чтобы утешить.
Евгений почувствовал вину и бессилие рядом и, чтобы не искушать судьбу, повернулся и решил поскорее закончить этот не лучший день. В этот момент на него накинулся Шаттьях и повалил на тонкую прослойку снега. Женя успел сгруппироваться и наигранно воскликнуть что-то нечленораздельное.
– Куда мы направляемся? – процедил Шаттьях, прижав свой топор к горлу Жени.
– К знаниям, к балансу, к свободе, – спокойно отвечал Женя. – Видения не лгут, даже их обрывки.
– Почему ты выбрал нас? – В его глазах промелькнули мутные пятна, и затем они словно опустели. Губы насмехались, желваки играли в приступах злости, неестественно проявлялись складки по всему лицу.
Из палатки опять выскочила Люциана, и с толикой озабоченности оглядела эту несуразную картину, но вмешиваться не спешила.
– По зову сердца. – Он вывернул шею и посмотрел на нее. – Тяга к познаниям есть в каждом из нас, но никто не имеет права заставлять вас.
– Если мы умрем? – оскалился Шаттьях.
– Значит, такова наша судьба… – Он посмотрел на того ничего не выражающими глазами.
– Если я высосу тебя – у меня будут силы и знания и твои и Баррента. Такая судьба мне больше по нраву. – Шаттьях часто дышал, как зверь перед атакой, а из ноздрей вырывался пар пока еще живого существа.
– Тогда мне придется как-то уживаться с вами двумя…
Шаттьях опять блеснул глазами, и тут Люциана подала голос:
– Шаттьях! Оставь его!
Тот еще долго думал, но когда сестра звякнула мечом в ножнах, он убрал топор и отошел.
В очередной раз Женя прочувствовал во всей красе, что тело ему не принадлежит. Он порол такую чушь! Но в то же время он не знал, как говорить правильнее, да подумать ему и не дали.
Дрожь в телах давно прошла, но на душе осталось неприятное, горьковато-кислое послевкусие. Откуда-то из глубин всплыло четкое и до страха безапелляционное осознание: «это восхождение будет самым тяжелым, что я когда-либо делал». У разума много механизмов защиты, и через несколько минут герой уснул на заслуженные пять часов.
***
Половину следующего дня они опять ехали молча, еще более хмурые, чем обычно. Как обиженные детишки, которые друг с другом «не разговаривают» – только скрещенных рук на груди и надутых губок не хватало.
Пару раз они сходили с лошадей, надевали снегоступы и пытались охотиться. Один раз удачно прострелили брюхо саблезубому песцу-переростку. Капитан так увлекся, что его швы опять разошлись – Люциане пришлось перешивать. В принципе, он выглядел бодро.
Во время охоты случилось нечто непредвиденное – лошади взбесились и драпанули во весь опор. Какими бы преданными ни были, смекнув, что дело гиблое, их не привязали, и к тому же отвлеклись – они умчались, и догнать по этому проклятому снегу их не было никакой возможности. Только одна осталась с группой.
Было немного страшновато ложиться спать. Казалось, каждый старался как можно дальше отодвинуть этот момент. И они терпели, стремясь вымотаться. А под ногами все хрустел и хрустел этот чертов, надоевший до рвоты, сидящий в печенке, снег. Бескрайние просторы ничего, кроме белой пустоты. Они уже почти забыли, как выглядят деревья, и никакое зверье им с тех пор не показывалось. Все, что они видели: подъем на белую гору и лишь изредка позволяли себе глянуть на горизонт, где красовались такие же, некогда красивые и манящие, а ныне монотонные, безжизненные и однотипные горы. Стало страшно, что они умрут от холода и голода. Припасов с собой всегда было на день максимум.
Когда кому-то нужно было в туалет, остальные не ждали – даже не оглядывались. Люциана как-то удивилась, как Жене удается так мало проваливаться при ходьбе. Он ответил: «за счет оптимального перераспределения веса тела». Это была правда – чужие жизненные силы, знания и умения позволяли ему тратить меньше энергии. Люциана услышала ответ, отвернулась и сразу опять стала мрачнее тучи. Да, все хотели экономить энергию, пребывая в трансе. И да, ему было существенно проще, хотя и ему уже опостылела дорога до трехслойного мата.
Ветер – этот поганый, непрерывный ветер. Он уже иссушил кожу на лице и всюду, куда мог пробраться, как микроб, как противный паразит.
Взобравшись на вершину горы, они устроили привал. И здесь особо никто не обрадовался, никто не собирался ничего втыкать в свою честь, да и нечего было втыкать – постоянно выбрасывали все, что казалось бесполезным в ближайшие полтора дня. В подзорную трубу они увидели небольшой участочек леса и потемнение, подозрительно похожее на пещеру.
Этой ночью им не удалось выспаться. Поднялся настоящий ураган, и палатку сломало и унесло, пока они спали внутри. Им показалось, что они достаточно хорошо укрылись, но предательский ветер со всей силы ударил в момент самой уязвимости.
На следующий день Шаттьях первым делом зарезал последнюю лошадь. Именно ту, бедняжку – самую преданную, согласную идти с нами до конца. Никто даже не пикнул – просто навалились, оторвали по паре кусков и засунули их в сумки до «лучших» времен. Пища стала единственным верным источником постоянно иссякающей энергии и тепла для двух третей группы, но и она превратилась в вечно холодное, безвкусное, отвратительное, слипшееся месиво. Его жевать можно было только не задумываясь ни о чем, либо задумавшись о деликатесах слишком сильно, иначе могло вырвать, а это, вкупе с остальными потерями значило возможное обезвоживание. Запас воды тоже был весьма урезан, а пить холодную воду чревато другими ужасными последствиями.
Головы плохо соображали, мысли путались. Теперь все члены команды воспринимали реальность кадрами, как в пьяном бреду. Выяснилось, что в какой-то момент Шаттьях «отпустил» последнего капитана. Дескать, предложил тому вернуться за помощью, а заодно и самому долечиться. Непонятно, как вообще такое могло остаться незамеченным для остальных. Разумеется, компаньоны ни на йоту ему не поверили. Было очевидно, что вместо такого невыгодного альтруизма Шаттьях скорее зарубил капитана и подпитался его жизненными силами.
Люциана обнажила меч и выжидающе посмотрела на брата, уже представляя, как у того падает голова с плеч. Шаттьях прикидывал варианты.
– Стоп. Вы – самые совершенные существа этого мира. Вскоре мы всласть отдохнем, наберемся сил, и с кем угодно договоримся, а если нет – сделаем все вместе…
Слова Евгения не произвели должного впечатления на этих двух зомби, но сам факт наличия сторонней речи, видимо, заставил их убрать оружие.
Спуск, хоть короткий и пологий, дал хоть какую-то передышку и очень вовремя. Здесь Люциана дотронулась до плеча Евгения и, кашляя, сказала:
– Это хуже, чем путь Тьмы. Это путь Дьявола.
– Я примерно так и сказал твоему отцу.
Вот и эта непоколебимая сильная женщина и – вполне возможно – хороший человек, заболела. Теперь ее стало жаль: глаза покраснели, кашель она больше не сдерживала, и все это ради ничего. Конечно, еще должны были оставаться шансы, но Евгений знал, что это не так.
В детстве Женя любил холод и почти все, что с ним связано. Он даже закалялся и гордился этим, пока ему не надоело каждый день испытывать дискомфорт от замирающего дыхания, аритмии и опасного понижения температуры в области самого главного, но все равно почти бесполезного мужского органа.
Но теперь все было иначе: холод больше не был моим другом, он не проходил ни на секунду; от него не было спасения, от него негде было скрыться. Ветер и метель, казалось, навсегда застыли в ушах. Кожа покраснела и покрылась волдырями. Она просто напросто не ощущалась. Горе-путешественники не прикасались к ней, боясь, что она осыпется, как побелка или слезет, насовсем оголив мясо и кости.
Снег, хрустящий с каждым шагом, бесполезно отбирающий силы, замедляющий до такой степени, что казалось, что они вовсе не перемещались.
Снег слепящий, отражающий лучи светил, которые ни черта не грели, а наоборот – только вредили и доставали. Им хотелось стонать и рыдать, но жалко было тратить силы.
Женя по природе своей недалек от маменькиного сыночка. Если бы не «души», он бы еще после унесенной палатки или после очередного загребания снега в сапог дал деру, наплевав на все понятия о чести. А если бы не свернул, то в очень скором будущем просто позволил бы себе подохнуть, а в крайнем случае – попытался бы зарубить обоих «друзьяшек» и сожрать их к чертовой матери, или, хотя бы, помереть не от своей руки. Даже тренировки и бои, которые он пережил вначале, казались намного проще, потому что у него рядом всегда была любовь, и не было иного выбора. А наиболее вероятно, что он просто бы заныл настолько сильно, что тем самым уговорил бы без того сомневающихся в успехе экспедиции соратников повернуть назад.
Но он держался. Притом – весьма неплохо – нечеловечно. Силы все еще распределяли энергию и питательные вещества в организме оптимальным образом – так, как заслуживает человек или чингарин.
В последнюю ночь они вообще спали, просто укрывшись всем добром, что у них было, включая ободранную палатку, придавив это тем тяжелым, что смогли найти. Они, ненавидя всех и вся и даже друг друга, заснули в обнимку, как собаки, поджав ножки друг у дружке – все ради сохранения драгоценного тепла, которое тела производили с перебоями. Получилось недурно – их толстенное одеяло из скарба еще присыпала снегом метель, и стало тепло – почти как дома.
В двадцатый раз набрав снега во фляги и засунув их за пазуху, они продолжили путь к деревьям. В голове был только потрескивающий костер и жареная конина, не должная испортиться в такой стуже.
Еще километров за пять они почуяли движение, но это ничего не меняло. Через какое-то время показались и следы здоровых лапищ, а позже – кровавые следы от протащенных несколько метров туш. Судя по тому, что их еще не замело, хищники «проплыли» здесь недавно.
Кашель Люцианы доводил и без того раздражительных ребят. Они больше ничем не оправдывали ее присутствие – даже думать не желали, что чертов кашель кого-то заразит, спугнет кого-нибудь или их выдаст.
Так и случилось.
Они умудрились проглядеть куараг’зора – здоровенную серую гориллу, ростом в два метра. На локтях, кулаках и коленях выпирали наросты костной природы. О них многие читали, но ни у кого не было необходимости встречаться с ними лично.
Эта мохнатая образина прибежала справа. Люциана быстро среагировала, отправив врагу царапину. Страшный рев и всплеск крови слегка мобилизовали группу. И пока ретивая тварь пыталась поднять отвалившуюся лапу, Шаттьях с Женей пустили в нее по стреле буквально с трех метров.
Еще два куараг’зора приближались со склона. Ребята попробовали взять их под контроль, но тщетно. Евгений удивился – как эти тупые существа могли создать такой непробиваемый барьер? Вскоре стало ясно: метрах в двухстах, у входа в пещеру стоял какой-то взъерошенный комок в тряпках с палкой и что-то неистово кричал. Чудовища ему подчинялись. В этом кличе было столько ярости, что хватило бы на целое поселение.
Пустив стрелы в надвигающихся, как лавина, зверюг, герои в последний момент откатились кто куда. Собрав все силы в кулак, они вступили в бой. Люциана нанесла три изящных удара по раскрывшемуся мясу; Шаттьях со своим топором управлялся чуть менее удачно, а Женя, еще раз откатившись и промазав, решил опробовать прием Баррента. Он сконцентрировался быстро – существо, почему-то, замешкалось. И только враг опомнился, Евгений бортанул его плечом. Само собой, Женя не был столь массивным, как мастер этого приема, да и снег с усталостью и другими факторами не дали ни требуемого разгона, ни силы удара. Куараг’зор отшатнулся на пару дециметров и дал Евгению по морде ладонью наотмашь. Хоть этот удар удалось смягчить, парень упал, как подкошенный. Лишь кадр в полете и слепящий свет – пусть он слепит всех. А тем временем шаман с безумной чумазой рожей машет жезлом и кричит натужно.
Не ясно почему, но от Евгения отстали. Возможно, ему все же удалось перед потерей сознания сгустком одной лишь своей воли вызвать столп света, отвлекающий внимание. Возможно, упав в снег, его сочли временно неважным. Как бы там ни было, прошло несколько секунд, а поле битвы переместилось в пещеру, куда так рьяно пробивались брат с сестрой.
Прямо у входа лежал порубленный куараг’зор и мертвый Шаттьях с вывернутой рукой. Проткнув на всякий случай горло кровоточащей твари, и еще слыша доносящиеся из глубин звуки борьбы, Евгений сел поудобнее и ввел себя в состояние, близкое к тому, в котором пребывал при перерождении в обрыве.
Время замедлилось, и без того темный коридор заполнился тягучими тенями. Дух Шаттьяха нашелся сразу. Он был недоволен, жаждал мести. Еще немного и все померкло. Все жизни, как в бреду, и если кто и видел что-либо в этот момент, то только духи, обитавшие среди тесных стен.
Куараг’зор, оглянувшись, встретился глазами и, попятившись, ударил «командира». Шаман отлетел, лишившись одной чужой шкуры и палки с набалдашником. Сородичи посмотрели на диссидента непонимающе.
Та тварь, в которую вселились, подошла к шаману и раздавила череп ногой. Теперь точно безмозглый смертный успел только округлить глаза, да начать прудить в набедренную повязку.