– Иди сюда, сын мой. Садись и сыграй со мной в баво! – орал он.
Доска лежала на полу, многих зернышек не хватало. Слишком многих для хорошей игры. Только папаша мой желал не играть, а выиграть.
Ты, Жрец, наверняка знаешь про баво, если нет, то я должен тебе разъяснить. На доске четыре ряда по восемь лунок, у каждого игрока по два ряда. Каждому игроку полагается по тридцать два зерна, но у нас было меньше, уж не помню, по скольку в точности. Каждый игрок кладет шесть зерен в лунку нюмба, но мой папаша положил восемь. Мне б сказать, отец, ты что, играешь по-южански, по восемь вместо шести? Да папаша мой не тратил слов там, где можно тумака дать, а бивал он меня и за меньшее. Всякий раз, как я зерно бросал, он тут же говорил «взято» и забирал мои зерна. Только его сильно тянуло выпить, и он потребовал пальмовой водки. Мать моя принесла ему воды. Он схватил ее за волосы, отвесил две оплеухи и рявкнул: «Чего голосишь? Твоя кожа еще до заката про все забудет». Мать не доставила ему удовольствия полюбоваться на ее слезы, она ушла и вернулась с водкой. Я принюхивался, нет ли яда, и был бы рад его почуять. Меж тем, пока папаша мать лупил за то, что она колдовство в ход пускала, чтоб либо свое старение замедлить, либо ускорить отцово, он зевнул в игре. Я посеял свои зерна: по два в лунку до самого конца доски – и забрал его зерна.
Папашу это не обрадовало.
– Ты загнал игру в бесконечный посев, – сказал он.
– Нет, мы только начинаем, – заметил я.
– Да как ты смеешь говорить со мной так непочтительно, зови меня «отец», когда обращаешься ко мне!
Я ничего не сказал и заблокировал его на доске.
У него во внутреннем ряду лунок не осталось зерен, и он не мог ходить.
– Ты смухлевал, – заявил он. – На твоей доске больше тридцати двух зерен.
– Ты то ли ослеп, – заметил я, – то ли считать не умеешь. Ты посеял зерна, и я взял их. Я посеял зерна по всему своему ряду и стеной отгородился, а у тебя нет зерен, чтоб ее пробить.
Отец шлепнул меня по губам, не успел я и всех слов произнести. Я упал со скамейки, а он схватил доску баво, намереваясь ударить меня ею, как он бингва треснул. Но папаша мой был пьян и неповоротлив, а я недаром время тратил, наблюдая у реки за тем, как оттачивают свое искусство мастера борьбы нголо. Он взмахнул доской, и зерна взметнулись россыпью в небо. Я раза три перевернулся назад через голову – так на моих глазах делали борцы нголо – и припал к земле на четвереньках, словно поджидающий добычу гепард. Отец крутился, отыскивая, куда я подевался, будто я пропал куда.
– Выходи, ты, трус. Трус, как все вы, ку по крови. Трус, как мать твоя, – выкрикивал он. – Вот почему мне в радость бесчестить ее. Как и ты, она не выказывает ничего, кроме покорности. Сперва я тебя изобью, потом ее изобью, что тебя таким вырастила, что ты подстилкой для мужиков будешь.
Яростный, как туча, что опустошила мой разум и вычернила сердце, я подпрыгнул и забил ногами в воздухе, раз за разом все выше.
– Ну вот, теперь он зверьком прыгает, – сказал отец.
И пошел на меня. Только я был уже не мальчик. Я набросился на него в маленьком помещении, нырком уперся ладонями в землю, направив их к ногам, и, взметнув ноги в воздух, перевернулся вперед через голову, колесом изогнув все тело, колесом накатил на него, зажав его шею меж своих ног, и жестко повалил. Голова отцова так сильно грохнулась о землю, что мать снаружи услышала треск. Мать моя вбежала в дом и закричала:
– Дитя, оставь его! Ты обоих нас погубил!
Я глянул на нее и сплюнул. Потом ушел. То был первый и последний раз, когда я слышал, как папаша заговорил про Ку.
У сказки этой два конца. По первому концу, ноги мои сплелись вокруг отцовой шеи, толкнули его на землю и сломали позвонки у черепа. Он умер прямо там, на полу, а моя мать дала мне пять каури[9], завернутое в пальмовый лист сорго и отправила прочь. Я обещал ей, что уйду, не взяв ничего из принадлежавшего отцу, даже из одежды. И с тех пор по собственному своему выбору я не носил на себе ничего, сделанного человеком, не считая этих браслетов на ногах, иначе как люди известят мою мать, когда я стану трупом?
По второму концу, шею я ему не ломаю, но все равно он ударяется оземь головой, которая трескается и кровоточит. Очухивается папаша придурком. Мать моя дает мне пять каури, сорго, завернутое в банановый лист, и говорит: уходи отсюда, дядья твои куда как хуже него.
Имя мое было отцовой принадлежностью, так что я оставил его у ворот. Одевался отец всегда в прекрасную одежду, шелка из земель, каких он никогда не видывал, сандалии от мужчин, что были должны ему деньги, – все делал, чтобы заставить себя забыть, что он выходец из племени, жившего в речной долине. Я оставил отцовский дом с желанием, чтоб ничто не напоминало мне о нем. Не успел я уйти, как старое воззвало ко мне, и мне захотелось снять с себя все до последнего клочка. И пахнуть, как мужчина, а не духами городских баб да евнухов. Люди глядели на меня с презрением, какое приберегали для обитателей болот. А я буду переть вперед, набычившись, будто призовой зверь. Льву не надобен наряд, не нужен он и кобре. Я направлюсь к племени Ку, откуда был родом мой отец, пусть дороги туда я и не знал.
Третья история.
Меня зовут Следопыт. Когда-то у меня было имя, только я его давно забыл. Следопыт – это мне по ноге и пыль вздымает, понуждая людей забыть меня, так что подойдет. Люди не дожидаются, пока гриоты сложат сказание в стихах, – сами их слагают. В городах и деревнях говорят: вы слыхали про Следопыта? Как-то посреди месяца waxabajjii на четвертой луне он отыскал мертвого Короля. Я нашел последнего детеныша жирафа, чернокожего с белыми пятнами, которого украли пираты и продавали тому, кто больше всех даст. Последнего живущего из племени Дар, безымянного мужчину, я отыскал в безбожном городе.
Потом еще был мальчик, чье тело я нашел под домом убившего его брата.
Королева королевства на западе заявила, что хорошо мне заплатит, если я найду ее Короля. Придворные решили, что она умом тронулась, ведь Король был мертв, пять лет назад как утонул, но мне труда не составило отыскать мертвеца. Что делать с мертвым, для меня совсем не загадка. Королевские придворные никогда не видели человека с белыми полосами на руках, груди и ногах, со лбом и носом тоже выбеленными, с двумя топориками и копьем. Я взял задаток и отправился туда, где обитали мертвые утопленники.
Я родом из речного племени. Мы знаем, куда они уходят, где всплывают и куда плывут. Имо – это просто река, но в зеркальном отражении полудня мертвых она – путь в земли мертвых. К Мононо, мертвому городу, где мертвые встают с восходом солнца и занимаются тем же, что и живые. Приходится шагать по реке. Берега заведут вас очень далеко. Река, спокойная минуту назад, в следующую минуту бесится, будто в бурю, но вы должны идти и идти. Шагаете себе и шагаете.
Я шагал себе, пока не подошел к сидевшей на берегу старухе с высокой клюкой.
Ее волосы с боков были белыми, на макушке лысина. Лицо испещрено линиями, как лес тропинками, а желтые зубы говорили о зловонном дыхании. В сказаниях говорится, что каждое утро встает она молодой и прекрасной, днем приятно цветет полным цветом, с наступлением ночи становится старой каргой и в полночь умирает, чтобы в следующий час заново родиться. Горб на ее спине поднимался выше головы, зато глаза сверкали, так что разум ее был остер. Рыбы подплывали прямо к кончику ее клюки, но никогда не заходили дальше.
– Ты зачем пожаловал в эти места? – произнесла старуха.
– Это путь к Мононо, – сказал я. – С чего такой вопрос?
– Я не задавала вопрос. Ты зачем заявился сюда? Ты, живой человек?
– Жизнь есть любовь, а у меня никакой любви не осталось. Любовь исторглась из меня и побежала к реке вроде этой.
– Ты не любовь потерял, а кровь. Я позволю тебе пройти. Но когда я возлегаю с мужчиной, то живу без смерти целых семьдесят лун.
Так что поимел я старую каргу. Она спиной на берегу лежала, а ногами в реке. Сама – кожа да кости, но я был полон сил и не дал ей пощады. Что-то плавало у меня меж ног, похожее на рыбок. Рука ее коснулась моей груди, и полоски мои волнами пошли вокруг моего сердца. Я засаживал ей, поражаясь ее молчанию. В темноте чувствовал, как она молодеет, даром что она старела. Внутри меня расходилось пламя, растекаясь до кончиков пальцев и до моего кончика внутри нее. Воздух сгустился вокруг воды, вода сгустилась вокруг воздуха, и я завопил, исторг и дождем пролился ей на живот, на руки, на груди. Дрожь пять раз ломала меня. Старуха была и оставалась каргой, но я не был внакладе. Она черпанула мой дождь на своей груди и смахнула его в реку. И тут же рыбы метнулись вверх, ушли вглубь и снова метнулись вверх. Это была ночь, когда тьма съедала луну, но рыбы в самих себе носили свечение. У рыб были головы, руки и груди женщин.
– Иди за ними, – сказала старуха.
Я следовал за ними день, ночь и еще день. Порой речка мелела до того, что вода доходила мне до лодыжек. Иногда поднималась по горло. Вода смыла все белое с моего тела, оставив нетронутым одно лицо. Рыбо-женщины, жено-рыбы день за днем, день за днем вели меня, пока мы не дошли до места, описать какое я не в силах. То ли стояла река стеной, стояла твердо, хотя я и мог просунуть сквозь нее руку, то ли река круто изогнулась вниз, а я все равно мог шагать, касаясь ногами земли, и тело мое стояло, не падая.
Порой единственным путем вперед был путь сквозь. Вот я и шагал сквозь. Я не боялся.
Не могу сказать тебе, останавливался ли я, чтобы подышать, или дышал прямо в воде. Знай себе шагал, а вода вокруг меня играла моими распущенными волосами, полоскала под мышками. Потом я дошел до такого, чего никогда не видел во всех королевствах. В чистом поле травы замок, сложенный из камня высотой в два, три, четыре, пять, шесть этажей. В каждом углу по башне с крышей куполом, тоже из камня. На каждом этаже в камне окна прорезаны, а ниже окон настил с золотым ограждением, который Король называл террасой. А от здания шел коридор, соединявший его с другим зданием, и еще коридор, соединявший с еще одним зданием, так что по квадрату стояло четыре соединенных замка.
Ни один из этих замков не был такой же огромный, как первый, а последний и вовсе в руинах лежал. Когда вода исчезла, оставив в покое камень, траву и небо, я сказать тебе не смогу. Увидел деревья, их прямые линии тянулись насколько хватало глаз, увидел квадратики садов и круги цветочных клумб. Даже у богов не было такого сада. Уже перевалило за полдень, и королевство опустело. Легкий вечерний бриз то вздымался, то стихал, а ветры грубо шастали мимо меня, будто толстяки в спешке. К заходу солнца задвигались мужчины, женщины и звери, то попадаясь на глаза, то исчезая из виду, они появлялись в тенях, исчезали в последних солнечных лучах и появлялись вновь. Шагали мужчины с женщинами и детьми, какие походили на мужчин, женщин и детей. И мужчины, что были голубыми, и женщины, что были зелеными, и дети, что были желтыми, с красными глазами и щелями жабр на шее. И существа с травой вместо волос, и лошади о шести ногах, стайки лесных духов абада с ногами зебр, ослиной спиной и носорожьим рогом во лбу бегали опять-таки в окружении детишек.
Желтый карапуз подошел ко мне и спросил:
– Как ты сюда попал?
– Я прошел по реке.
– И Итаки тебе позволила?
– Итаки я не знаю, только старую женщину, что пахнет мхом.
Желтый карапуз сделался красным, глаза его побелели. Явились родители и забрали его. Я встал и по двадцати футам[10] ступеней поднялся в замок, где еще больше мужчин, женщин, детей и зверья смеялись, беседовали, судачили и сплетничали. В конце коридора на стене висели панели с отлитыми в бронзе изображениями войн и воинов, в одном из них я распознал битву среднеземельцев, где было убито четыре тысячи человек, а на другом битву полуслепого Принца, кто всю свою армию повел вниз с утеса, какой по ошибке принял за холм. Внизу стены стоял бронзовый трон, сидевший на нем мужчина казался мелким младенцем.
– Это глаза не богобоязненного человека, – изрек он.
Я понял, что это Король, а то кто ж еще? И сказал:
– Я пришел вернуть тебя обратно к живым.
– Слух о тебе, Следопыт, прошел даже по землям мертвых. Только напрасно ты время потратил и жизнью рисковал попусту. Не вижу ни единого повода для возвращения, ни единого основания для себя и ни единого для тебя.
– У меня основания ни для чего нет. Я нахожу то, что люди потеряли, а твоя Королева потеряла тебя.
Король засмеялся.
– Вот мы сейчас в Мононо, ты – единственная живая душа и все же мертвейший из мертвецов при моем дворе.
Хотелось бы, чтоб народ понимал: у меня времени на такие споры нет. Я ни за что не борюсь, и нет ничего, за что я стану сражаться, а потому нечего мне время терять, чтоб драки затевать. Только вскинь кулак – и я сломаю его. Только болтни языком – и я его у тебя изо рта вырежу.
В тронном зале у Короля никакой стражи не было. Так что двинул я к нему, следя за следившей за мной толпой. Король не взволновался и не испугался, лицо его, лишенное всякого выражения, будто говорило: чему быть, того не миновать. В десятке и еще пяти шагах от Короля я остановился. Помнится, никакая стража не обходила ни внутренние, ни внешние покои. Четыре шага вели к основанию, на каком стоял его трон. Два льва у его ног, так я до сих пор не соображу, были ли то духи, божки какие или мертвые. Он же все еще оставался маленьким невзрачным человечком. Круглое личико с двойным подбородком, большие черные глаза, плоский нос с двумя кольцами и тонкогубый рот, словно был он восточных кровей. Он носил золотую корону поверх белого платка, скрывавшего волосы, белый халат с серебристыми птицами и поверх халата пурпурный нагрудник, тоже обшитый золотом. Я мог бы взять его одной левой.
Никто не остановил меня, пока я шагал прямо к трону. Львы не шелохнулись. Я тронул медный подлокотник, отлитый в виде поднятой львиной лапы, и надо мной раздалось хлопанье сильных крыльев, тяжкое, неспешное, черное по звуку и оставлявшее гнилостный запах ветра. Вверху, на потолке, – ничего. Я еще вверх глазел, как Король вытащил из ножен кинжал и вонзил в мою ладонь так крепко, что лезвие вошло в подлокотник и застряло.
Я вскрикнул, он же рассмеялся и откинулся в глубь своего трона.
– Ты, может, полагал, что потусторонний мир чтит свое обетованье быть землей, свободной от боли и страданий, только обещано это было мертвым, – произнес он.
Никто не рассмеялся вместе с ним, но все – пялились.
Король сидел себе, разглядывал меня, выгнув бровь и поглаживая подбородок, а я, ухватившись за кинжал, вырывал его, рывок заставил меня вскрикнуть. Король прыгнул, когда я оборотился к нему, только я ухватил его за халат и, пустив в ход кинжал, вырвал из него кусок ткани. Король все еще смеялся, пока я себе руку перевязывал.
Король обманулся, как обманываются и все остальные. Ошибочно принял меня за правшу. Я врезал ему прямым в лицо, и только тогда толпу колыхнул ропот. Я услышал позади гибельные шаги, приближавшиеся к трону, и обернулся. Толпа встала. Во всем зале всего один человек должен был испытывать страх смерти, и все ж они боялись меня.
Нет, они сдерживались. На их лицах ничего: ни страха, ни гнева – чистый интерес.
И тут толпа – все как один – отпрыгнула, взирая мимо меня на Короля. Обернувшись, я увидел, что он стоит, в руке львиная лапа, вобравшая добрую толику моей крови. Король зашвырнул лапу в воздух под самый потолок, и толпа охнула. Едва лапа ударилась оземь, придворные подались назад, кое-кто сзади пустился бежать. Кто-то в толпе кричал, но крикам вторило эхо, кто-то вопил, но вопли стихали на востоке и вновь поднимались на западе. Мужчина бежал по женщине, бегущей по ребенку. Король смеялся.