Матвей же продолжал наседать:
– Вот и скажи, нужны нам ваши большевики? Или лучше мы сами по себе поживем?
Парень сказал:
– Сами по себе больше никак. Власть новая сильная, всех под защиту берет…
Матвей перебил:
– Под какую защиту?! Это когда с шашками на баб с детьми налетают? Или когда скот угонять пытаются? Или когда старосту – деда старого – на землю сшибают и ногами топчут? Это твоя защита?!
Парень смутился еще больше:
– Да я-то чего? Мне сказали сообщить, я сообщаю.
Он запрыгнул на коня и смотрел на друзей сверху. Конь приплясывал под ним, переступал с ноги на ногу, нервно грыз удила и явно порывался сорваться в бег. Матвей протянул руку, взял коня под уздцы, посмотрел парню в глаза:
– Ты вот что, парень. Скажи этим партийным, что нету здесь никого. Некого под защиту брать. Разошлись люди и дома бросили. Сам же видишь.
Парень кивнул согласно – вижу, мол. Потом сказал:
– Не долго пустыми простоят. Много пришлых, им жить где-то надо. Найдут деревню вашу и займут. Что делать будете?
Матвей вздрогнул внутренне – о такой возможности он и не думал даже. А ведь и правда могут! Но вслух сказал другое:
– Придут чужие – будем решать как-то. Но пока ведь не пришли, так? А если ты не станешь на каждом углу про пустую деревню кричать, так может и не узнает никто.
Парень нахмурился:
– Но ведь я должен буду сказать, что нет здесь никого. Так что узнают наверняка.
Матвей закусил губу, задумался. Прав паренек. Но ничего не поделаешь, не брать же его в плен. Ничего это не изменит. Он кивнул парню, отпустил зло огрызающегося жеребца.
– Бывайте! – парень ударил пятками в бока коня, и тот сорвался с места, помчал вдоль улицы, разбрасывая из-под копыт комья жирной грязи. Матвей постоял еще, глядя ему вслед, затем повернулся к другу:
– Вот что, Игнат, надо к нашим спешить. Деревня пуста, нет никого. Но то сегодня. А вот что завтра будет – непонятно.
Они вихрем промчались по деревне, влетели в знакомый двор Аксиньи, оглушительно скрипнув калиткой, скатились к реке. Быстро скинули обувь, почти не касаясь воды (так спешили) переправились через реку, обулись и бегом бросились к Никодиму. Тот видел их спешную переправу, и вышагнул навстречу:
– Что?
Игнашка сбивчиво пересказал Никодиму их разговор с парнем, пока Матвей отвязывал коней. Вскочили в седла, помчались по лесной тропе со всей возможной скоростью. До зимовья добрались к обеду. Никодим, услышав новости, всю дорогу хмурился, но ничего не сказал. А что говорить? Все соберутся, тогда и выскажется.
Староста собрал народ у большого костра, где женщины привычно уже готовили на всех:
– Ну, хлопцы, говорите.
И Матвей заговорил. По мере его рассказа лица у собравшихся серьезнели, в глазах разгоралась тревога. Выслушав рассказ до конца, староста сказал:
– Вот, стало быть, какие новости. Что делать будем?
Вперед шагнула мама Даренки:
– Домой вертаться надо. Иначе ведь займут дома-то наши. А и власть эта новая, может, даст защиту?
Женщины загомонили одобрительно, но мужики задумчиво молчали. Столько трудов по переезду в тайгу, и все зря? Ох, не к добру это все, не к добру…
Никодим сказал вдруг громко, стараясь пересилить общий гомон:
– А я думаю, что нет пока никакого смысла возвращаться. Сделаем, как решили. Зачнем огороды, будем охранять. Ну и сделаем постоянный дозор тогда в деревне. И если кто приедет – дозор и поговорит с ними. А возвращаться точно рано. Не знаем мы, что это за власть, да только от нее мы и ушли в тайгу.
И вновь вскипело вокруг костра обсуждение. Кто-то настаивал на возвращении в деревню, кто-то соглашался с Никодимом. Староста молча наблюдал за спорящими, не вмешиваясь. Он был очень мудрым и знал, что в такие моменты не стоит пытаться говорить. Нужно дать людям высказаться, выговориться, и потом подвести итог их обсуждению.
Но вышло иначе. Точку в споре поставил отец Матвея. Он вышел вперед, поднял руки, призывая к тишине. И когда все утихли, заговорил:
– Нет смысла спорить. В деревню возвращаться нельзя. Когда мы сюда уходили, мы ведь много о чем подумали. Не подумали только о том, что наши дома могут занять. Но на этот случай мы там дозор поставим, прав Никодим. А всем туда ехать нельзя никак. Налетят находники, и придется воевать. Много мы не навоюем. А так все женщины с детьми тут, под защитой. Не взять нас просто так. Не думаю, что среди этих большевиков много таежников. Все больше ведь работяги с заводов. А таким нас в лесу ни за что не взять. Дома какие не есть уже ставим, до снега доживем. На покосы выйдем, да и за деревней будем приглядывать. Так, нет, Петр Милованыч? – он повернулся к старосте.
Тот поднялся, сказал решительно:
– Точно, Матвей, так и сделаем. В деревню мы всегда вернуться успеем, надо пока здесь жизнь настраивать. На днях орляк в рост пойдет, засолить надо бы. Я так думаю, нужно нам много всего в этот год заготовить. Будет что потом в город отвезти, поторговать и новости узнать. А пока надобно решить, кто в дозоры ходить будет. Хорошо бы взрослых мужиков, к оружию привычных. Что думаешь, Матвей?
– Дак вся деревня привычная считай. Нет, надо и старшаков со взрослыми отправлять. Пусть учатся в секретах сидеть. А мужики тут нужны – работы край непочатый.
На том и порешили. Отец Матвея отобрал первую дозорную смену: им предстояло уйти в деревню на сутки и смениться завтра вечером. Так и будут меняться. В дозоре пятеро, из которых один вестовой. В случае необходимости он сломя голову несется в тайгу, за подмогой или еще зачем.
Матвея отец решил в дозор пока не отправлять, сославшись на необходимость начала промысла. Матвей немало удивился – какой промысел в лето? И отец объяснил:
– Вот смотри, сын. Сначала папоротник. Его много надо набрать. А в тайге весной сам знаешь, опасно. Собирать будут бабы с ребятней, а мы с тобой их охранять будем. Медведи сейчас голодные, да и шумим мы, злобится зверь. Потом гриб, да и рыбу нужно ловить и солить да сушить. Тут ты к деду Власу за помощью иди. Ты его в тайгу уговорил, тебе с ним и совместничать. К осени ближе шишковать надо, а потом и дичь бить. Много работы. А в деревне и без тебя управятся.
Матвей слушал отца, и в душе его крепла уверенность в том, что не договаривает отец. И спросил напрямую:
– Бать, опасаешься чего?
Тот глянул остро, пытливо, потом кивнул медленно:
– Опасаюсь, сын. Могут ведь и вправду прийти чужие, могут. И тогда один Бог знает, чем дело кончится.
Матвей вскинулся возмущенно:
– Тогда тем более мне там надо быть! Не буду я за других прятаться. Не пустишь – сам пойду, – и уставился на отца упрямо. Отец взгляда не отвел – не та порода. Но спорить не стал – признал правоту сына. Сказал только:
– Добро, сын. Но слушать меня беспрекословно. И пойдешь в дозор только тогда, когда я скажу. Пойдешь, пойдешь, – сказал, заметив, как Матвей вскинулся, – я же сказал…
Первый дозор ушел в деревню, на завтра был назначен огородный день, поедут женщины в деревню. С утра приедет вестовой, даст добро – и в путь. С первым дозором отец пошел сам – нужно было выбрать места, где сядут наблюдатели. Да и посмотреть, как ребята будут себя вести. Важно ведь не шуметь, не ходить по деревне, вообще ничем не выдавать своего присутствия.
Матвей остаток дня провел в привычных уже трудах, помогал очередной сруб ставить. Работа не тяжелая, да и с деревом работать он любил. Запах свежей стружки и смолы смешивался с ароматом сосновой хвои и легкого синеватого дымка от костра, у которого вовсю кашеварили женщины. Ребятня натащила из леса сморчков да колбы, и затевалась большая жареха. А после хорошей работы да на свежем воздухе можно и сапог съесть, главное порезать помельче. Вечером Матвей развел свой небольшой костерок в стороне от общего. Он устал, не хотелось говорить, хотелось побыть в одиночестве. Но не удалось. Котелок с чаем уже закипал, рыжие языки пламени жадно облизывали его черные закопчённые бока, сушняк потрескивал, выбрасывая в ночь снопы искр. Хорошо. Над головой раскинулось звездное небо, ночной воздух был холодным, и тепло от костра приятно грело лицо. Матвей сидел, не думая ни о чем, когда услышал легкие шаги. Поднял голову и увидел Анютку: она стояла у костра, смешно щурясь на огонь, и тень от ее длинных пушистых ресниц резко выделялась на белой коже. Почему-то Матвей сразу это заметил. Анютка переступила с ноги на ногу, спросила нерешительно:
– Я тебе не помешала, Матвейка? Ты ушел от всех…
Она не закончила, но Матвей и так все прекрасно понял. Сказал устало:
– Садись конечно, Анют. Чаю попьем. Хочешь чаю?
Анютка улыбнулась радостно, легко, как птица, порхнула на бревнышко рядом с Матвеем. Матвей забросил в бурящую воду добрую жменю Иван-чая и сухого смородинового листа, снял котелок с огня, поставил рядом, накрыл берестяной крышкой. Потом повернулся к Анютке и посмотрел на нее внимательно. Она тоже смотрела на него своими большущими глазами, смотрела выжидательно и как-то беспомощно. Потом смутилась, отвернулась, уставилась в огонь. Матвей же не отрываясь смотрел на нее. Тонкая прядь выбилась из-под косынки, упала на глаза, и она убирала ее под косынку, но непослушная прядка снова выбивалась.
Какая же она все-таки красивая. Он мысленно представил себе Любаву и сравнил обеих. Анютка нежная и тонкая, как голубка. Веселая, смешливая и озорная. Любава – гордая, красивая, гибкая как кошка. Такая же веселая, но еще и бесстрашная. Как их можно сравнивать? Да никак не можно. Они слишком разные. И слишком хорошие. Матвей вздохнул глубоко, потянулся за котелком, когда Анютка спросила вдруг:
– Матвейка, можно вопрос тебе задать? – и покраснела жарко, быстро. Глаза испуганные, но смотрит не мигая, не отводя глаз.
Матвей взял котелок, снял крышку – над полянкой поплыл яркий чайный дух. Наполнил кружку, протянул ее Анютке:
– Можно конечно, Анют.
Она зажмурилась и выпалила на одном дыхании, не обратив внимания на протянутую в ее сторону руку с парящей кружкой:
– Ты очень изменился, Матвейка. Как появилась Любава, так ты другой стал. Какой-то холодный.
Потом открыла глаза, уставилась в глаза Матвею:
– Скажи честно – люба она тебе?
И застыла в отчаянном ожидании. Матвей растерялся. Не ждал он такого прямого вопроса, хотя еще утром сам хотел с Анюткой поговорить начистоту. Она опередила.
– Ты чай пей, остынет, – сказал, поставил кружку и отвернулся, глядя в огонь.
Молчали. Анютка взяла в руки кружку, смешно обхватив ее ладошками и сдувая горячий пар. Матвей смотрел в огонь и думал, что ему ответить Анютке? Он и сам не знал, люба ли ему Любава, или нет? А Анютка? А если она и про себя так же прямо спросит? Как быть? Что сказать? Он видел, что и Анютка, и Любава к нему тянутся. А он?
Матвей разозлился на себя за эту нерешительность, повернулся к Анютке:
– Не знаю. Не до того мне.
Сказал и понял, что обманывает Анютку, прикрывается делами. А она расстроено отставила кружку в сторону, поднялась легко, шагнула в темноту. Повернулась, стоя на самой границе света:
– Пойду я, Матвейка. Поздно уже.
И ушла в темноту. А Матвей остался сидеть. Он явно слышал обиду в ее голосе, но ничего не мог с собой поделать.
Допив чай, он пошел спать. Лежал на лавке и думал о том, как много смуты внесла в их жизнь эта революция. Как страшно было их деревне, что они все снялись с места и ушли в тайгу. И как теперь им жить дальше? Чего ждать? Чем все закончится?
Уже засыпая, он подумал: «Ничего хорошего нет в этих революциях. Страх один»….
Глава 3
Вестовой от дозора пришел в стан рано утром, когда солнце только-только позолотило вершины окрестных гор. Всегда суетный и постоянно куда-то бегущий Сенька – вихрастый и веснушчатый, с задорно оттопыренными ушами и носом пуговкой, сидел у костра и рассказывал взахлеб собравшимся мужикам:
– Ночевали спокойно. Заняли мы с Ванькой твой дом, дядь Петь, – он повернулся к стоящему за его спиной пастуху, – из окна дорогу хорошо видно. А дядь Матвей с Николой у тетки Агриппины встать решили.
Он глотнул чая, обжегся, досадливо сморщился, но сделал еще глоток, и продолжил:
– Ночью нас сморило, не видели ничего, а утром прям возле твоего забора следы волчьи нашли. Здоровенные! – Сенька смешно выпучил глаза, силясь передать весь ужас от увиденных следов.
Мужики пересмеивались, глядя на это лицедейство, а староста уточнил:
– А не путаешь часом? Точно волчий след?
Сенька возмутился:
– Да нешто я волчий след от собачьего не отличу, Петр Милованыч? Да и собак таких здоровых я у нас не припомню. След в ладонь! И когти все вперед смотрят, да и след в линию. Неет, точно волки.
Сенька снова отхлебнул чаю и зачастил:
– Ну так вот. Мы-то проспали, а дядь Матвей с Николой сторожили. И наказал мне дядь Матвей передать, что сегодня можно смело в деревню ехать, огородами заниматься.
После этих слов староста прихлопнул ладонью по колену, откашлялся и заговорил, обращаясь к собравшимся здесь же женщинам:
– Ну что, бабоньки, собираться надо, огороды затевать. С вами поедут Никодим и Кряж.
Кряжем прозвали деревенского плотника Афанасия – здоровенного и какого-то узловатого, с длинными руками и цепкими пальцами. Был он нелюдимым, неразговорчивым, но очень добрым. Вечно возился с ребятней, учил их резать свистульки да ложки. Синие глаза смотрели на мир из-под кустистых бровей с каким-то детским удивлением. Силищей Кряж обладал неимоверной. Однажды он в одиночку поднял мельничный жернов, свалившийся с телеги.
Услышав свое прозвище, он кивнул согласно и отправился в сарайку, где обитал с пастухом и еще двумя мужиками, не имевшими семей. Вышел оттуда через пару минут с уже собранной котомкой, в которой лежала краюха хлеба, головка лука да шматок сала.
Женщины тоже умчались собираться. Все потребное было собрано с вечера, но это ведь женщины. В общем, в путь тронулись через час. Никодим и Кряж уже успели плотно позавтракать и даже немного поворочать бревна на сборке очередного сруба.
Наконец все расселись по подводам, и те со скрипом стронулись с места. Отстоявшиеся за ночь лошади бодро вышагивали по мягкой лесной дороге, кивая головами в такт шагам. Никодим ехал следом на своем жеребце, злом Рыське. Тот никому не давал себя погладить, и даже с куском сахара или яблоком к нему было не подойти.
В тайге стояла утренняя тишина, звонкая, наполненная пением птиц и поскрипыванием тележных колес. Женщины молчали, любуясь окружающей красотой. Вот казалось бы, сколько уже в тайге, а привыкнуть к ней не могут. Не стираются яркие впечатления от каждого нового дня, от запахов и звуков.
Правившие подводами мужики дымили самокрутками, отравляя чистый утренний воздух. Никодим обогнал подводы и погнал коня рысью, давая немного разгуляться после ночного покоя. И Рыська радостно нес его вперед, плавными могучими рывками посылая поджарое тело вперед…
…Матвей поворошил веткой угли в костре, положил сверху немного мелкого сушняка и принялся раздувать огонь, низко склонившись и смешно вытягивая губы трубочкой. Огонь занялся сразу, угли не успели до конца прогореть. Подвесив над огнем котелок, он отправился к роднику, умыться. Серко бежал впереди, не обращая внимания на соседских собак. Те старались держаться от него подальше. Он уже задавал им трепку, обозначая границы своей территории. А своим он считал все зимовье.
Единственным, кого он терпел и чье право быть здесь признавал, был Кот. Суровый, наглый и абсолютно бесстрашный полосатый зверь игнорировал любые попытки приручить его, и лишь благосклонно принимал пищу от Матвея и его мамы. И погладить себя позволял только Матвею. На руки же не шел ни к кому и при любой попытке его прихватить реагировал целым веером зубов-клыков и низким утробным воем. В такие моменты даже Серко с недоумением отходил в сторону.
Сегодня же Матвей посреди ночи обнаружил Кота мирно спящим у себя в ногах, усмехнулся в темноте и заснул снова. Утром, правда, Кот куда-то испарился. Ну да в тайге он обжился на удивление быстро. Матвей подозревал даже, что до своего появления Кот успел немало поскитаться. И ничуть не удивился, обнаружив полосатого у родника. Тот сидел на корневище кедра и умывался, щуря свои зеленые глазищи. Серко сунулся было обнюхаться приветливо, но Кот загудел низко, и у собаки тут же нашлись дела поважнее. Матвей только хмыкнул и принялся умываться.