Маша прошла по коридору, потом спустилась вниз. Застегнула пальто и вышла на крыльцо. Дениса нигде не было. Она сбегала в соседний корпус. Но и там, мелькали перед глазами лишь незнакомые студенты. Каждый был занят и весел, а к автомату с кофе стояла большая очередь.
Пришлось вернуться.
– Между прочим, – сказала Таня, – Лукомский еще не кончил, когда ты вышла.
– Ну и что?
– Э, культура. Я же хотела поговорить с тобой.
– О чем?
– Про Макдоналдс и про Санчо.
«Ну, ничего, ничего, ведь впереди целый день, он мог проспать, а может быть, еще что. Перестань, Маша, поговори со своей подругой. Посмотри вокруг себя. Улыбнись. Сегодня солнечное утро. Все будет хорошо. Не строй трагедий, не строй».
– Ты ведь заметила, что Санчо… И вот что по этому поводу я хочу сказать…
– Тише! – обернулись с передней парты.
Преподаватель, молодой с длинными желтоватыми волосам, разделенными на ровный пробор (за это его все любили), подошел к кафедре и началась лекция по социологии.
«Все будет хорошо», – твердила Маша, а сама ощущала, как внутри что-то мучительно покалывает, будто только что она проглотила лезвие. Боль предчувствия.
И точно, Дениса в этот день не было в институте. Не было его и на другой день, и на третий. И сотовый телефон молчал. Гудок за гудком. Пустота.
15.
Неизвестность страшнее всего, ночью Маша не могла заснуть. Она слышала, как в трубах, между этажами, журчит вода. Было очень холодно. Около трех она встала, пила чай с сахаром, но согреться так и не удалось.
Странно, что отопление до сих пор не включили. Пора бы. Завернувшись в одеяло, она прилегла на край дивана, прижала к груди руки и закрыла глаза. Вечный лед. Снега блестели от бледного пятна солнца, дул ветер с океана, и льдины вздымались, голубоватые, точно вены. Сталкиваясь друг с другом, льдины трещали, и вода под ними была землисто-черная, Маша знала: ей нужно как-то выплыть. Сделав усилие, она схватилась за льдину и тут же отдернула руку. Костер. Красные блики, незнакомые лица, обугленные волосы и вместо глаз – пустые впадины, сгоревшие люди лежали в ряд, некоторые закрывали голову руками, ставшими тонкими и черными, точно зола, другие сгорели совершенно, и человек угадывался лишь в горстке пепла. «Не хочу!» – отодвинулась Маша, но пламя было внутри нее, горстями она вырывала и отбрасывала, и на миг все тогда озарялось алым. Обжигая пальцы, она пыталась сорвать с себя одежду. Она задыхалась.
…Утром Маша поняла, что заболела, померила температуру и осталась дома. Приятно было лежать и ничего не делать. Чуть позже она встала, съела ванильный творожный сырок и запила его горячей водой. Включила музыку, давно не слушала, но старые знакомые мелодии показались настолько пресными и тоскливыми, похожими на бесконечную жалобу, что хоть из окна прыгай.
Несколько раз звонил домашний телефон, но Маша не подходила. На всякий случай, отключила и мобильный. «Каждый человек имеет право раз в год выйти из водоворота событий», – тут же придумалась красивая фраза. И, совсем некстати, другая: «Интересно, я тоже умру когда-нибудь?» Впрочем, видимо, именно так. Не об этом ли скрипичные сонаты.
А по лестнице кто-то все ходил, и двери тяжело хлопали.
16.
Двор этот напоминал колодец: стены с четырех сторон, все окна темные и нежилые. Должно быть, и правда: скоро, каким-нибудь морозным зимним утром, приедут сюда строительные машины и тяжелой гирей снесут ненужные ветхие строения. Разломится под мерными ударами столетний кирпич, деревянное крыльцо обратится в щепки. Кто вспомнит, что когда-то за этими стенами спал в кроватке, за шторкой, ребенок, и голуби, слетевшись, глухо ворковали на чердаке.
Кто вспомнит, что в начале двадцать первого века в холодных сумерках осени, когда единственный фонарь на углу дома еще не загорелся, и небо бледнело цветом сухого листа, на крыльце, в шерстяном пальто и в серых сапогах на невысоком каблуке, прислонившись к дверному косяку, стояла девушка. Она смотрела перед собой на соседнее здание музыкального магазина, и тени деревьев казались огромными; качаясь от ветра, струились длинные ветви.
– Маша, – послышалось, – здравствуй!
Можно не оглядываться, разве не чувствовала она сейчас что-то удивительное в своем сердце, в полноте, что назревала, теплой волной передалась до кончиков пальцев. Весь мир сошелся в единственной точке. На темном крыльце заброшенного двора.
– Денис…
Он стоял под окнами, за палисадником, не улыбаясь, внимательно смотрел, и пальто его было расстегнуто, а руки в карманах.
– Привет!
Не сговариваясь, они пошли куда-то вглубь, за дома, так близко друг к другу, что чуть не наступали на ноги. Летели, плавно кружась, последние крупные листья.
– Что такая грустная? – спросил Денис.
– Я? Да нет… а ты сейчас… как, откуда?
– По делам, нужно было, просто шел, тут здание, не это – другое. Вернее, это самое, но мимо…
– Что? – не поняла Маша.
– Вот так, – вздохнул Денис, – мимо.
– Ну, ясно…
У Маши спала температура еще день назад, но в институт еще не ходила; понравилось проводить все время дома, и сегодня первый вечер, как она решила заглянуть в музей; недавно вернулась заведующая, и привезла из поездки несколько карандашей, по некоторым сведениям подобным стержнем мог пользоваться Волгин, хотя точно этого никто не знал.
– И при чем здесь карандаши… – закончила Маша, – обычные, цветные. Китайские.
Хотя они шли очень медленно, тихие дворы неумолимо кончались, за черной вязью деревьев уже просвечивали желтые окна девятиэтажного дома, и доносился приглушенный шорох машин. Вечный гул, неотделимый от города.
Денис свернул к детской площадке. «Садись», – сказал он Маше, усаживаясь на скамейку. Маша устроилась рядом. Они молчали.
Вдалеке, над сеткой забора, горели красным круглые светильники, и никого вокруг не было; только черное небо и яркие огни, и влажная скамейка, и песок под ногами.
Ей казалось, за эти несколько дней Денис как-то похудел, черты его лица обострились, румянец побледнел, а глаза, напротив, стали еще темней, сильная усталость отражалась в них. Взгляд его при этом оставался живым, и впервые Маша подумала, что в человеке мы замечаем, прежде всего, внутренне настроение, ту, почти неуловимую, подобную дыханию интонацию, и лишь затем – все остальное. Сколько существует правильных симметричных лиц, тронутых холодом небытия. Красивые и пустые улыбки, напоминающие оскал.
Как же ей хотелось, чтобы вечер не кончался, длился вечно, когда-то ведь было такое уже, нет разве? И тут она вспомнила, настолько четко и пронзительно, что слезы подступили к глазам, будто от световой яркой вспышки. Леша. Конечно. Запах его сигарет, ямочки на щеках. Его по-детски мягкая и тонкая ладонь. Денис совершенно другой, но взгляд, когда он, задумавшись, смотрит неподвижно вдаль, а потом вдруг опустит ресницы – тот же.
– Денис, – спросила Маша, – тебя не было в институте, что-то случилось?
– Да нет, ничего, просто дела, разные дела, я же работаю, – и тут он встал.
Фары машин скользили прочь, пронзая темноту. Мгновенными точками появлялись со стороны забора и так же быстро исчезали, будто растворялись в ночном туманном воздухе.
– Ты куда?
– Пора мне, на работу. Пойдешь до метро?
– Ну давай…
Маша подтянула ремешок на сапоге. Теперь они шли быстро, Денис, сдвинув рукав, глянул на часы:
– Время-то!
– На работу в театр?
– Скорей надо. Будет плохо.
– Денис, – Маша еле успевала, она бежала мелкими шажками, заглядывая сбоку, – кого ты там играешь?
– Кого? Да, знаешь, по-разному. Спектакли – уклон в сатиру. Я же пою. Сначала учился в консерватории, но потом ушел. Играю женщин, пожилых. Ну, вернее Бабу Ягу. А в другом спектакле играю любовницу короля.
– Что-что?
– Это так забавно. Тебе бы понравилось.
– Женские роли?..
– А ты думала что – Гамлета? – он рассмеялся, – ну вот.
Они входили в метро. Толпа тут же подхватила, удушливо сжимая, и понесла в общем, едином направлении; с эскалатора пахнуло жаром и поплыли сверкающие белые светильники, похожие на соляные столбы. В переходе, глубоко внизу, играли на скрипке, звуки высоко взлетали, зависая на мгновение, прокалывали собой пространство, и тут же мучительно долго тлели, вибрируя в общем шуме. Это была не игра, а какое-то издевательство. Непрекращающийся кровавый крик.
– Скрипка расстроенная, – сказал Денис.
Вырвавшись из толпы, они спускались по левой стороне эскалатора.
– Позвольте пройти, – то и дело просил Денис; как уж они торопились, бежали, схватившись за ленту перил, липкую от чужих пальцев.
Маше нужно было переходить на другую станцию, и они попрощались у лестницы, под декоративным лепным балконом. Люди на барельефе, статные, в военных шинелях целились из пушки в невидимых врагов. «Ура, революция» – гранитная подпись внизу.
– Мне бы хотелось… Можно посмотреть твой спектакль? – спросила Маша. – Как-нибудь…
– Не стоит, – резко ответил Денис, – до встречи, я же опаздываю.
На середине лестницы, приостановившись, Маша не выдержала и оглянулась.
Он стоял все на том же месте и смотрел в ее сторону, провожал взглядом. Стройный, светловолосый, он словно источал сияние среди сутолоки, грохота поездов, среди грязи, мрачных скульптур с автоматами наперевес; а скрипка пронзительно, в бешеном темпе, продолжала играть, и звуки, захлебываясь, походили на визг.
17.
Музыка метро, будто отравленная стрела, рассекла размеренность жизни, и дни с тех пор катились снежным комом с высокой горы, все быстрее и быстрее, мешая ночь и день, чудовищно обрастая не-делами, снами и разговорами.
Пиликающая скрипка походила на старуху, густо накрашенную, с яркими губами. Она танцевала, притопывая каблуком; пела и кашляла, и покрывалась морщинами, точно пень.
Вечная любовь… Под небом голубым – гнилые зубы домов с дырами пластиковых окон и дверей. Прекрасно, не правда ли? Особенно, если промозглая осень и дождь, а вы лежите где-нибудь в тепле, скажем, под могильной плитой, и ничего-то вам больше не нужно, ничего.
Душа – та, конечно, в облаках витает, радостно так, чив-чив, по небу. «Вот для кого любовь светла и подобна сахарным цветам на открытке» – сказал как-то Тимур.
Впрочем, разве не открытка и все остальное. Он с отличием окончил среднюю школу, поступил в МГУ. В свои двадцать семь лет столько всего повидал, побывал и в Италии, и во Франции, и в Китае: вывез оттуда множество приятных впечатлений и цветных фотографий. Написал диссертацию, устроился на высокооплачиваемую работу в столичном офисе. И наконец, встретил хорошую девушку. У нее были необыкновенно голубые глаза, коричнево-золотистые длинные волосы. И простой веселый характер, что немаловажно. Тимур заметил ее сразу, когда еще стоял за кафедрой и, поглядывая в зал, читал доклад про значение союза «и» в ранних рассказах Толстого. Потом этот автобус. Ему запомнилась тихая улыбка и крохотная темная родинка на шее, ближе к плечу.
Дома тем же вечером Тимура охватило беспокойство. Он оглянулся на свою жизнь, на себя, молодого, в меру красивого и способного, потом на образцовую жизнь других людей и понял, чего ему еще не хватает. Конечно, давно пора. С тех пор, как он порвал с первой девушкой – со Светкой – незаметно прошло целых пять лет. Девушку эту, бойкую, с черным конским хвостом и густой челкой, вспоминать даже не хотелось. Денег столько на нее потратил, водил по ресторанам, ткнув пальчиком, она требовала ирландское кофе, тогда как горячий шоколад, к примеру, в два раза дешевле. Потом истерики типа «пойдем в кино!», на премьеру какого-нибудь глупого вульгарного фильма: он-она – жених и невеста, и вдруг, перед свадьбой, невеста по уши влюбляется в другого, кто-то из них троих ближе к финалу, разумеется, кончает самоубийством. Тимур припомнил, как он сидел, скучая, в кинозале. Жених – тучный банкир, а возлюбленный невесты – этакий красавчик, белокурый бездельник с сигареткой в зубах. Вопиющая банальность и стереотипность мышления просто угнетали. «Всегда у нас так, – рассуждал Тимур, – отрицательные люди, любовники и бездельники, подаются привлекательно, а кто-нибудь приличный, тот же банкир (а что, работает, честный), смотрится на их фоне последним негодяем. Светлана, напротив, от фильма осталась в восторге. «Вау, – сказала, – а что, прикольно».
Размышлял Тимур полночи, а под утро написал Маше небольшое письмо. С тех пор он чувствовал себя особенно счастливым и спокойным. Жизнь обретала формы классической законченности, и это не могло не радовать. С каждым днем в Маше открывалось все больше достоинств, с ней было легко и просто. А как играла на аккордеоне! Что-то бесконечно грустное, похожее на раскат волны, пустые, полумесяцем, лодки привязаны к причалу под ночным безгласным небом; и горы овеяны туманом.
Тимур почти сразу понял, что многие интересы у них совпадают: ролики, литература, летний лес и грибы, классическая музыка, акварельные пейзажи. Они просто созданы друг для друга. Несомненно! Не смутило Тимура и то, что Маша не имела собственной московской квартиры, дачи или хотя бы машины. Это, конечно, если серьезно задуматься о создании семьи. Впрочем, брак по расчету всегда претил, а тут и родители согласились: «Главное – сам человек, а девушка очень хорошая. Мы будем вам помогать». В том, что он жертвует своим благополучием, отдает, а не получает, было что-то героическое, очень положительное или, как сформулировал Тимур, – «человеческое». Ему нравилось ощущать себя нерациональным, класть в основание семьи личное чувство, а не деньги.
…Все эти дни Тимур усиленно занимался диссертацией, ездил на кафедру за подписью начальника, а за одно переговорил с оппонентом, и сегодня, когда вся суета осталась позади, было приятно позвонить Маше, а то и пройтись с ней по вечерним улицам. Но, странное дело, телефон молчал. Пустые гудки. «Аппарат отключен или вне зоны доступа». Встревожившись, Тимур сел за компьютер и щелкнул в закладках почту. Новых писем не было. Получается, Маша не ответила, а ведь последнее сообщение он отправил дней пять тому назад. Неужели что-то случилось. Он позвонил еще раз, а потом, задумавшись, вошел в социальную сеть, на свою страницу, и стал бессмысленно и быстро листать фотографии. «Телефон мог просто разрядиться. Но ведь и на письмо нет ответа…»
К сожалению, Маша так и не зарегистрировалась ни на одном популярном сайте, сколько он ни упрашивал, перечисляя плюсы. «Не хочется, – отвечала. – Это глупо, но мне представляется рыболовная сеть. Я бьюсь в ней, запутавшись. Среди писем, фотографий, чужих дел напоказ. Все лучшее должно оставаться втайне».
«Но никто не требует вываливать все, что имеешь. Просто нужно уметь в меру пользоваться…»
«Да знаю! Понимаю».
«Так что же?»
«Не хочется».
Такой вот плодотворный разговор. Сам Тимур отлично обустроил свою страницу: загрузил интересные фильмы и музыку, создал отдельный альбом, где размещал фотографии Маши, приятно, черт возьми, перечитывать комментарии, лишний раз подтверждающие правильность выбора. Вот они стоят вместе на фоне набережной. Весна. Маша в легком голубом платье и белых туфельках, улыбаясь, держит гвоздики (Тимур решил раскошелиться), а он, Тимур, в стильных брюках и рубашке навыпуск, обняв ее за плечи, смотрит радостно. Как молоды они и счастливы! С этим-то уж не поспоришь.
И друзья согласны, комментируют наперебой: «вы лучшие», «ах!», «твоя девушка – прекрасна».
Друзей у Тимура много – человек семьсот, откуда только нет. Даже из института, в котором учится Маша, несколько ребят добавились. На конференции, должно быть, запомнили. Конечно, выступал там не раз, и перед разными факультетами. Говорит он неплохо, умеет заинтересовать даже самой невзрачной и скучной, на первый взгляд, темой. И слушают его всегда внимательно. Очень внимательно. Мда…