– Она у нас святая, мы ее бережем, – прибавил крестьянин. – Встретишь ее, рыцарь, так не обижай. Горе у нее большое, как говорят. Детишек своих она потеряла, всех до одного. Вот и бродит теперь как неприкаянная да цветами украшает могилки деток своих.
– На что же она живет? – крайне удивленный, спросил Гарт. – Чем питается?
– Милостыню просит на дорогах, в городах, у церквей. Попы не узнают ее, – так умеет превратиться в богомолку, каких много повсюду.
Помолчали. Гарт неожиданно вспомнил:
– Так зачем желает она меня видеть? Уж не предсказать ли что хочет или навести на клад с сокровищами короля Дагобера? Недурная вышла бы встреча.
– Кто способен, рыцарь, заглянуть в тайные извилины ее ума? Не старуха – загадка. Узнаешь разве, что и кому скажет? Богом дан ей дар ворожбы, коим ни один смертный не владеет. Но, по правде сказать, опасаются люди встречи с ней. Глаз у нее, поговаривают, как есть око Вельзевула: взглянет недобро, так считай, что пора к священнику на последнюю исповедь, дабы отпустил тебе грехи твои.
– А если ласково глянет?
– То лишь ей подвластно, – вздохнул рыбак. Потом прибавил, оглядевшись на всякий случай по сторонам: – Только разве может быть у ведьмы ласковый взгляд?
И, сказав так, перекрестился. За ним все трое. Один Гарт не поднял руки, объяснив:
– Не пристало рыцарю бояться женщины. А ведьм не бывает. Их выдумали попы. Так учила меня моя добрая кормилица, упокой господи ее душу.
Тут он осенил себя крестом.
– Куда же ты теперь, странник? – спросил рыбак. – Может, к королю? Сегодня у него важная дата: юный принц Филипп достиг совершеннолетия, а завтра, пятнадцатого, в день Успения Богородицы, придворное общество направится в Реймс. Мальчишку коронуют. Ты тоже можешь попасть туда, если окажешься на Реймсской дороге. Отсюда до нее не так уж далеко. Скажи, видел ли ты когда-нибудь принца Филиппа?
– Пока не довелось, – развел руками Гарт.
– А его отца Людовика?
– Да, когда закладывали первый камень в основание собора Богоматери. Там были еще епископ Сюлли и папский легат. Но я плохо помню лица: совсем маленьким был тогда.
– Вот и посмотришь теперь на обоих сразу. Слышал ли, Гаусельм, – обратился рыбак к своему приятелю, – король вздумал охотиться. И когда же? Именно сегодня и в здешних лесах! Будто не найдется для этого другого времени. И что за причуды бывают у королей?
– Не случилось бы чего на этой охоте, – многозначительно промолвил Гаусельм. – Занятие вовсе не безопасное, каждый знает. А тут единственный сын! Было бы хоть два – не так страшно. А то ведь остальные все бабы. И выпало же такое нашему королю. Три жены! И лишь третья подарила наследника. Наша королева, из Шампани. Ему бы, Людовику-то, сразу к ней, а он – Аквитанию ему, видишь, подавай. И остался с носом – без Аквитании, без жены и без сына.
– Да, страшная штука охота, – держал прежнюю нить беседы другой рыбак. – Сколько уж господ погибло этак. А наш-то – совсем юнец!.. Упаси Всевышний нашего юного короля. Помолимся, друзья, за него.
И вся компания, шепча молитву, широко и дружно перекрестилась.
Поев и выпив, четверо собеседников разошлись по своим делам. Гарт отвязал повод и не спеша тронул коня по дороге на Компьень.
Глава 2. Встреча с колдуньей
Гарт ехал и вспоминал, как совсем недавно близ Лана ему довелось наблюдать сцену сожжения еретика. Того привезли в карете как преступника, как матерого злостного убийцу. Площадь кишела народом, любопытным до такого рода зрелищ. Слышались крики негодования в адрес иноверца, но редкие, негромкие. Чаще, но тише высказывались, ругая святую Церковь, применяющую такие бесчеловечные методы вместо того, чтобы вернуть заблудшую овцу в стадо Христово или, коли она упорствует, заключить в тюрьму.
Гарт поинтересовался тогда, кого это выводят из клетки с цепями на руках. Кто так гордо, независимо и даже с улыбкой смотрит поверх голов своих палачей и уверенно, смело идет вперед, будто не столб с кучей хвороста ожидает его, а царствие небесное, откуда Господь протянул уже к нему свои ладони? Ему ответили, что это один из тех, кого называют страшным словом «катары». Он пожелал узнать, кто они такие; вместо ответа ему указали на столб, куда уже привязывали осужденного. К нему подошел священник с распятием, просил отречься от ложной веры. Но еретик лишь улыбался и смотрел в небо, словно там был написан ответ, который проложит ему дорогу в райские кущи. Наконец, когда задымил хворост у него под ногами и рванулись кверху нетерпеливые, жадные языки пламени, он закричал на провансальском языке, и это был его последний в жизни крик:
– Я не боюсь смерти! Душа вечна и создана Богом, а тело – демоном. Оно – ничто! Ваша Церковь не является Церковью Бога; она есть община жуликов, погрязших в пороках. А ваш папа – наместник не Христа, а сатаны, ибо он создал этот мир зла, а вовсе не Бог! Дьявол создал человека, и Церковь наша чиста…
Но захлебнулся голос, перешедший в сдавленный крик. Огонь и дым разом обволокли несчастного катара, и он замолчал навеки, а глаза его до последнего вздоха были устремлены в небо. Потом потухли, и голова упала на грудь…
Вспоминая эту казнь, Гарт предался размышлениям. Усталое августовское солнце лениво освещало поляны по обе стороны тропы; вяло шевелящие листьями дубы и вязы провожали всадника, глядя ему вслед, а он, устремив взгляд промеж ушей коня, силился разгадать загадку. Катары. Кто они? Он знал, они с юга. Оттуда, из Альби и Тулузы веет ветер ереси. Чего они хотят? Этого Гарт не понимал. Зачем восстают против Церкви? И это оставалось неясным. Не боятся смерти… Легко восходят на костер. Во имя чего? Новой религии, которая, как они полагают, сильнее и чище? Но что даст их ничтожный глас? Призыв к восстанию? Может, они собираются возглавить новую Церковь, поднять массы и идти на свержение католицизма – насквозь продажного, прогнившего и лживого, как сами они утверждают? Но их убеждения! Каковы они? Во что они сами веруют? Не в Бога, а в дьявола, который создал этот мир? И люди верят им, потому что мир этот несовершенен, в нем царит зло. Кто богаче, тот сильнее, а значит, простолюдины всегда останутся бесправными, гонимыми, притесняемыми – теми, кого знать считает ничтожным, грязным классом… Значит, они Бога не признают? А может, думают, Его нет? Выходит, они безбожники, и за это их травят, убивают, сжигают на кострах?…
Что-то непонятное обозначилось неожиданно впереди, чуть левее, шагах в пяти. Гарт повернул голову. Человек стоит – в темном одеянии, капюшон на голове. Старый человек, ошибиться невозможно. Паломник? Путник? Нищий? Может, монах? Поравнявшись с ним, Гарт натянул поводья. На него испытующе, не мигая, но не зло глядели два черных глаза. Ниже их – впалый рот, лишенный доброй половины зубов.
Так они оба с полминуты глядели друг на друга, ни один не двигаясь дальше. Гарту стало любопытно. Он чувствовал – не обычный это путник и неспроста появился, как гриб из-под земли вырос. На ум почему-то пришла легенда о короле Артуре. Уж не Мерлин ли это перед ним, благодушный чародей? Тот тоже был стар. Заточила его навсегда в подземной пещере фея Моргана. Может, померла, и вышел из плена добрый волшебник Мерлин?
– Кто ты? – спросил Гарт. – Как оказался здесь и почему стоишь у меня на пути?
Вместо ответа незнакомец выпростал из-под балахона руку и протянул ее к всаднику:
– Бога ради и во имя владычицы нашей прекрасной Геры! Не дашь ли монету бедному страннику?
– Так ты женщина? – удивился Гарт, услышав голос. Не медля спешился, подошел, слегка поклонился. – Вот уж не ожидал. – И усмехнулся: – Думал, Мерлин. На, возьми, добрая женщина. – И Гарт вложил в руку нищенке свой кошелек. – Там около сорока су. А больше у меня ничего нет, даже хлеба на дорогу.
Не сводя с него глаз, женщина взяла кошелек, взвесила на руке.
– Как же сам обойдешься без денег? – спросила. И прибавила: – Рыцарь, вооружен, на коне – и без единой монеты.
– Тебе они нужнее. А я уж обойдусь. Повезет – встречу кого-нибудь на пути, а нет, так… Но отчего ты так пристально меня разглядываешь? Розы на мне не растут, а по возрасту я тебе не пара.
– Красавчик ты, рыцарь, вот почему гляжу, – неожиданно улыбнулась старуха. – Не удивляйся. Любуюсь. И я ведь когда-то была молода. А нынче – лет сорок скинуть бы мне – мой бы ты был и не уйти тебе от меня. В огонь за тобой пошла бы. Кроме того, что хорош собой, еще и вежлив. Другой не счел бы нужным сойти с коня, а ты подошел, деньги отдал, да еще и поклонился при этом старости моей…
– Милосердие – первейший долг рыцаря, – ответил ей на это Гарт, – а уважению к старости меня учили с юных лет. Сами когда-нибудь будем такими. Так говорили отцы Церкви, где я обучался наукам.
– Присядем. – Она указала клюкой на поваленное дерево. – Зачем стоять?
Помолчав некоторое время, старуха снова заговорила:
– Я задам тебе еще вопрос, а потом назову твое имя. Угадать нетрудно, – я давно поняла, кто передо мной. Но скажи, ты не трувер ли? Развелось их нынче. Бездельники. Сочиняют свои канцоны и сирвенты, веселят баронов в замках, тем и живут.
– Я не трувер. А ремесло это, кстати, не хуже любого другого. Каждый по-своему зарабатывает свой хлеб. Ты просишь милостыню, он сочиняет и поет песни.
– Что ж, – согласно кивнула старуха, – среди них есть неплохие ребята – бьют по церковникам, не щадят даже папу. Но подвизаются на этом поприще и негодяи, мечтающие кружить головы замужним дамам или петь вообще черт знает о чем, – что в голову взбредет. А есть такие, как Бертран де Борн. Он барон и как воин прославляет войну. Но как человек из знати ненавидит сервов, вилланов и горожан. Они для него вроде навоза. Послушай-ка, что он пишет:
Мерзавец! Ни во что не ставит вилланов и любит войну, а сам едва держится в седле. Попадись он тебе, ты бы живо душу из него вытряс.
– Как знать, – возразил Гарт, – быть может, он одержит верх в честном поединке.
– Никогда! С тобой не сравнится ни один. Ты выбил из седла самого графа Вермандуа, а за ним его сенешаля. Лучшие были бойцы на турнире в Жизоре. Ведь ты Марейль и тебя зовут Гарт, я сразу догадалась. Слава о тебе бежит по землям короля и Генриха Шампанского, его шурина. А я Эрвина. Слышал, быть может? И я давно искала тебя.
– Зачем?
– Скажу, не торопи. Про тебя много знаю, знаешь ли ты обо мне?
– Слышал, ты мудра, добра, людей лечишь. Вещуньей зовут тебя, еще колдуньей. Говорят, заговоры знаешь, видеть вперед можешь.
– Мудрость веков должен человек вобрать в себя, тогда и видеть сможет то, что иным неподвластно.
– Как жить тебе удается, Эрвина? Где обитаешь? Почему видят тебя то там, то здесь, да легенды о тебе складывают? Кто ты, откуда, что делаешь на земле?
– По свету брожу, за людьми слежу, – уклончиво ответила старуха. – Жадный не глядя мимо пройдет, добрый всегда монетку найдет.
– И много ли видела жадных?
– А мало ли замков и попов вокруг?
– А добрых?
– Немного. Торговцы да рыцари. Те никогда не скупятся. Не все, конечно, есть среди них богачи. Известно: человек тем скупее, чем богаче. Ты, рыцарь, не того покроя.
– Куда мне. Всего богатства – конь, меч, щит и копье. Жизнь мою берегут, а пуще всего – честь.
– Не тужи, рыцарь, и знай: будет у тебя богатства вдоволь.
– Ни к чему мне оно.
– Само придет, не отпихивай только. К богатству добудешь славу, силу, обретешь могущественных друзей. А даст все это тебе твой хозяин.
– Мой хозяин? – удивился Гарт и усмехнулся. – У меня его нет и никогда не было.
– Вы встретитесь, – убежденно проговорила старуха. – Поймаешь раненого олененка, отбившегося от матери, сумеешь поставить его на ноги – королем станешь управлять. Не скрою, наживешь себе врагов, но умный хозяин защитит своего слугу. Лишь не задирай носа. Помни: гордыня – первый грех человека, его же и гибель. Нынче королевская охота. Не шанс ли твой, рыцарь де Марейль? Король стар. Но со старостью приходит мудрость. Правда, не ко всем. Людовик, как видно, совсем в разладе с умом. Кого он собирается короновать завтра в Реймсе? Одну из своих пяти дочерей?
– У него есть сын, принц Филипп. Наш будущий король.
– Кто знает, выпадет ли одно очко, если бросить кость с шестью цифрами на гранях. Тот, кто рискует последней монетой, может лишиться всего. Лишившись, сляжет в смертельной горячке, да и не поднимется больше.
– О чем ты, Эрвина? Не пойму я тебя, – честно признался Гарт.
Старуха повернулась к лесу Кюиз-ла-Мотт и долго глядела в его темную глубину, словно ища ответ в тени кустарников и вековых деревьев, шумящих своими вершинами. Потом сказала, да так, что голос ее показался Гарту зловещим, словно предрекающим чью-то гибель:
– Слушай воздух, повинуйся голосу сердца. Оно подскажет тебе, чтобы не покидал ты сегодня этих мест. Грядут великие события, сеньор Марейль, и направлены они в твою сторону. Не прячься от них и не сторонись. Лев рыкающий, что славу и честь державе франкской несет, рядом, так не дай же в обиду льва, ибо в пропасть может упасть он, из которой не выберется. Слышала я, рожден ты под созвездием Стрельца. Звезды советуют тебе в этот день смело идти навстречу всему, что встретишь на пути.
Старуха замолчала. И снова, переведя взгляд с лица Гарта, впилась глазами в далекую, угрюмую громаду леса на горизонте. Что она увидела там? Куда, в какие дебри пытался проникнуть пытливый взгляд ее черных колдовских глаз? Какую тайну хранил этот лес, о которой, по-видимому, было ведомо только ей, этой старой женщине, из-под капюшона которой выбились и трепетали на ветру седые волосы? Ответ знала сама Эрвина. Знала или догадывалась? Для Гарта это осталось загадкой. Одно он понял: эта женщина сказала всё, что хотела ему сказать.
Он собрался уже проститься с ней, как она снова заговорила, взяв его за руку. Пальцы ее были холодные, костлявые; Гарту показалось, будто она вознамерилась вытянуть из него жизненные соки, столь цепко она вцепилась ему в запястье.
– Встретимся мы еще с тобой, и не раз; поймешь скоро, что сказала тебе сегодня, и благодарить будешь. А теперь послушай. Хочу, чтобы знал ты обо мне. Думаешь, глядя на меня, – чего эта старуха всё ходит по земле? Чего ищет? Не смерти ли своей? Может, и так, никому от нее не уйти. Да только меня она обходит стороной: не любит неприкаянных. А это мой крест пожизненный.
– Догадываюсь, согрешила ты в своей жизни, приговорена к вечному покаянию, которое не принимает ни один духовник. Отсюда неприкаянность твоя. Так ли понял тебя, мать?
– Истинно, – тихо ответила Эрвина, опустив руку. – Любовь всему причиной. Случилось так, что овладел мною как-то в беспамятстве зять, муж моей сестры. Опомнилась я, да было уж поздно. А потом и разошлась игра наша не на шутку. Но всему на свете приходит конец. Нас выследил один негодяй, донес клирику, тот – епископу. Что было дальше – и вообразить невозможно. Оказалось, существует каноническое право, принятое Орлеанским собором, и применимо оно как раз в этом случае. Тот, кто познал сестру жены, не имеет отныне права выполнять свой супружеский долг, ибо изменой сделал свою жену неприкасаемой. Кроме того, он не имеет права жениться вторично. Супруга же его может сочетаться перед Богом с кем хочет, но только после смерти мужа. Что касается меня, то я была навсегда лишена всякой надежды на брак и приговорена Церковью к пожизненному покаянию.
– Его, как я понимаю, не примет ни один священник, – заметил Гарт.
– Папство плодит законы изуверов, – горько промолвила старуха, опустив голову. – Что оставалось мне? Только уйти, вконец рассорившись с сестрой. Однако дело можно было поправить, и я сделала так, как она меня просила.
– Ты убила ее мужа? – догадался Гарт.
– Я подсыпала яду ему в питье и освободила сестру. Она снова вышла замуж, но, дабы не заподозрили ее, рассказала обо всем канонику. Меня едва не схватили, все же я успела уйти. Такова была благодарность сестры. Но я ее не виню, ибо во всем виновата сама. Точнее, виновен ее муж, который воспользовался моей беспомощностью, прекрасно зная, что за этим последует. Я пробовала сопротивляться, но не смогла устоять перед силой. Убив его, я отомстила ему за себя, хотя и осуждена на вечное покаяние. Так я и уйду нераскаянной в глазах Церкви в царство теней.