Еду в разбитом пазике. Даже в салоне чувствую запах газа или бензина – чего-то невыносимо гадкого. Недоумеваю, как старой ведьме удалось настоять на том, чтобы я приехала несмотря на то, что уже опоздала на час. Зараза. Как будто она просто забирает «свои» деньги.
Со мной это легко провернуть. Я же мешок сомнений. Фразы типа «ты обещала» или «я на вас рассчитываю» действуют на меня магически. Запускается глубоко и метко долбящий механизм самостыда, и я вся ваша.
Захожу в темную и сырую квартиру.
Передо мной скорее большая хищная птица, чем психиатр. Она говорит тихим, вкрадчивым голосом, коммерчески выверяя каждое слово.
«И главное, вы должны определиться, будете ли вы дальше лечиться у меня или у Людмилы Валерьевны».
Вот уж верно расставленные приоритеты.
Мне горько. Я понимаю, что так же, как пять лет на алкоголе и сигаретах, я начинаю «сидеть» на поддержке чужих людей. Мне гадко. И я не вижу выхода. Теперь уже не только в переносном, но и в прямом смысле.
* * *
У мамы почему-то тоже сыро. Двери, открытые настежь, заполняют дом сквозняком и немым укором.
Последние пять часов, включая кратковременный сон, ничего не изменили. Ужас внутри меня растет, сердце стучит громко и крикливо.
Я пытаюсь что-то пить.
* * *
Курю на порожках нашего старого дома. Мне стыдно. Дедушка собирал его своими руками в 1944 году, по возвращении из плена. Ему было чуть больше тринадцати лет. Он не ходил в школу, потому что им с матерью негде было жить: немцы разбомбили квартал начисто. Он говорил, что им повезло – у нашего дома сохранились стояки. И из щепок, которые находил по улице, дед строил жилище.
Мне кажется, всем своим существом я загрязняю все светлое, во что он верил. И, возможно, верит до сих пор.
* * *
Меня трясет, как старый холодильник. Как алкоголика при ломке. Как отравленную, но недобитую собаку.
Я плохо вижу и все время хочу кричать.
Спрашиваю: «Мама, что происходит? Что мне теперь делать?»
Опять вру, называя свое состояние «меня что-то беспокоит».
Мама испуганно пожимает плечами. Она не знает, что мне бывает беспокойно.
Сидеть на месте невыносимо. Я беру косынку и еду в церковь.
Все время в маршрутке слышу стук своего сердца и усилием воли пытаюсь остановить внутренний крик. Мне кажется, еще немного – и я просто не смогу его сдержать.
Будто вваливаюсь в храм. Платок сразу же начинает сползать на глаза. Я не знаю, куда деть руки и что тут вообще обычно делают.
Я как пьяная шлюха, спустившаяся туда, откуда не выходят, а только выползают.
Я, столько лет насмехавшаяся над Богом, поповством и институтом церкви в целом, пришла просить помощи?
Или пощады?
Или не просить?
Умолять простить?
Что я здесь, Господи?..
Что с моей душой? Она еще есть во мне?..
Я утыкаюсь в изображение женщины с ребенком и начинаю рыдать. Косынка то и дело сползает на лицо, поэтому скоро становится совсем мокрой. Я еле стою на ногах. Сил практически нет. Я знаю, что еще немного – и упаду, забившись в истеричном вопле, но мысль о том, что меня заберут в городскую «дурку», сдерживает. Кто бы знал непомерную силу стыда.
Я плачу о своем нынешнем состоянии, которое так сильно пугает. Плачу о своем одиночестве, с которым наконец оказалась лицом к лицу. Плачу о своей замкнутости и неспособности говорить о главном даже с самыми близкими людьми. Плачу о той физической боли, с которой живу всё последнее время. Плачу о том пекле в моей голове, с которым я жила последние годы. Я плачу о детях, которых не родила, и, возможно, уже не рожу, и о тебе, который любит меня, как драгоценный камень в шкатулке. Я плачу об уходящей юности, в которой было так много страдания, и о своей невозможности смотреть на это с открытым сердцем.
Когда я выхожу, то сквозь тремор и тупую головную боль чувствую нежность.
7 декабря 2009 года в возрасте двадцати трех лет я совершила неудачную попытку суицида.
Глава 5
Почему я пыталась прекратить чувствовать?..
Потому что боли стало слишком много.
Мне казалось, что все мыслимые и немыслимые способы страдания вошли в мое тело и живут там своей, отдельной от моей души, жизнью.
И я больше не могла это переносить. Обезболивающие не помогали. Антидепрессанты не помогали. Это была какая-то череда лекарств, чтобы прекратить чувствовать боль. А вместе с ней, возможно, и глубокое, вязкое отчаяние.
Но болело так сильно, что я слышала отголоски этого сквозь пелену всех таблеток и алкоголя.
Болела моя душа, мое сердце, мой Бог.
Болела середина меня. Была воспалена, обезображена, изнасилована.
* * *
Мы сидим с Антоном на кухне у Наташи.
Ночь. Вся водка выпита, стихи дочитаны.
Все ушли спать, и ты тоже.
Я помню, что мне очень уютно и спокойно. Горит мягкий, приглушенный свет, как от жёлтого тканевого торшера моего детства. В воздухе что-то тонкое, как будто еще есть время побыть с собой наедине.
Антон достает коробок с «травой» и предлагает покурить.
К утру мы скуриваем всё.
Никаких задушевных разговоров, никаких мыслей, никакой тревоги.
Только еще одна попытка отменить часть реальности.
«Хорошо посидели», – думаю я.
Потом меня тошнит. Я ложусь к некрепко спящему тебе и проваливаюсь в сон.
Пропускаю социологию. И еще одну часть своей, как резинка, тянущейся к никуда жизни.
* * *
Большая часть времени проходила в туманной пелене, как будто кассету все время перематывают вперед в поисках правильной песни. Помнишь фильм «Клик. С пультом по жизни»? Вот как-то так.
Я не хотела смотреть в сердцевину происходящего. Я боялась признаться себе, что жизнь, которую я каждый день выбираю, идёт по чужому сценарию. Я боялась обвинять и быть обвиненной.
* * *
А потом мы поехали на Новый Год в Москву.
Идея была простой: мы купили дешевое купе и собирались отмечать в поезде. А затем несколько дней гулять.
По самому красивому городу в мире, в бесконечной веренице гирлянд и шаров.
Мы собирались жить в Саларьево, у твоих родителей. У нас были также билеты в театр. Это был «Современник», спектакль «Три товарища». Чулпан Хаматова играла Патрицию.
Для меня все это было важно. Я точно помню, что эти детали: названия, места, книги, идеи – всё это было чрезвычайно важным. Я, возможно, жила деталями.
Мне было двадцать. И я стремительно ныряла в поиск лучшего места для себя. Туда, где хотя бы на мгновение замолчит мой глубокий внутренний голос, шепчущий, что моя жизнь – обман.
Мы решили прямо с поезда погулять по центру.
И вот тогда, как в фильме ужасов…
Что-то пошло не так.
* * *
Это холодное утро. Сырое. Всё вокруг сырое. И серое. И моё пальто. И мои волосы.
Я стою посреди почти серого города. Я помню, как дворник огромной метелкой пытается совладать с клочьями снега. А я не могу сделать ни шагу.
Я помню, как вжимаюсь в каменную стену сталинки. Глазами пытаюсь найти где-нибудь укрытие и не вижу его, отчего прихожу в ступор и ужас.
Может быть, я хочу где-то спрятаться?..
Помню, как пот тоненькими струйками стекает по моим вискам прямо под шарф и куда-то дальше по груди.
Помню, как меня парализует.
Я хочу в туалет, почему так стучит сердце?.. Да, всё закрыто, но я обязательно найду какое-нибудь кафе или что-то еще. Почему я теряю сознание, расплываясь в облаке серого дыма?
Ты пытаешься вернуть меня в разум. Но я только плачу и прошу отыскать туалет в этом гребаном городе.
И появляется что-то, отделяющее меня от других людей. Я словно оказываюсь внутри огромного мыльного пузыря и кричу оттуда, но меня больше никто не слышит.
* * *
Я помню, как с надеждой возвращаюсь домой.
Это Москва плохая. Там мне нехорошо.
Сейчас, дома, все наладится. Всё вернется на свои места. Я буду просто девушка и верить в лучшее.
Но ужас осел на мне. На моих вещах, на моем рюкзаке, на моих волосах. И самое гадкое: он проник внутрь меня, куда-то в низ живота. А еще – в плечи, в грудь и, возможно, в макушку. Теперь мне страшно.
Я помню, как впервые выбегаю с «пары». Помню, как дико хочу в туалет. Добегаю до него, чувствую расслабление внутри живота. И это странное ощущение – как будто хочу остаться внутри кабинки навсегда или хотя бы надолго.
Безопасно там, где тебя не видят. Там, откуда можно молчать.
Когда я возвращаюсь, напряжение снова во мне, и я прошу разрешения уйти с занятия совсем.
* * *
Постепенно я начинаю выходить в туалет на каждой «паре». Я пытаюсь себя успокоить, сказать, что, видимо, простыла или съела что-то не то. Но внутри себя не могу не замечать, что тело кричит мне о страхе. И страх становится главным, а я умираю внутри своей кожи.
Я не могу делать вид, что учёба играет важную роль. Это больше не так. Нет, не так.
Я только и могу теперь, что делать вид. Потому что середины меня – содержания меня – центра меня – нет.
* * *
Однажды я еду болеть за однокурсниц на какие-то соревнования.
Посреди пути меня накрывает волна ужаса. Я выхожу из автобуса. Иду во двор дома, сажусь на скамейку и остаюсь там на несколько часов. Я плачу. Меня трясет от ужаса. Я не могу встать, потому что в этот раз мне кажется, что подо мной останется лужа мочи, люди вокруг это увидят, и я умру от стыда за свое несовершенство. Прямо здесь, рядом с этой скамьей.
И в тот момент часть меня там действительно умирает.
Я возвращаюсь домой, буквально на ватных ногах. И какое-то время рыдаю в подушку, а затем проваливаюсь в сон.
Когда я просыпаюсь, жизнь не может оставаться прежней. Мне невыносимо.
И я начинаю исключать:
1. Соревнования, свои и чужие.
2. Поездки по городу, особенно дальние.
3. Встречи с новыми людьми (допустимы только в подготовленных обстоятельствах).
4. Конфликты и спорные ситуации в общественных местах.
5. Праздники, вечеринки.
6. Публичные выступления (особенно научные конференции – та твердая, зловещая тишина, внутри которой нельзя зевнуть).
7. Занятия (на которые необязательно, и иногда обязательно, ходить).
8. Активное участие в «Студенческих вёснах» (только немножко сценариев и рисовать, никаких выступлений на сцене).
9. «Палаточную» жизнь.
10. Любые провокации, связанные с риском для жизни (включая автостоп).
11. Встречи с друзьями в незнакомых общественных местах.
12. Работу, для которой нужно выходить из дома.
13. Библиотеки.
Не так уж и много: всего тринадцать пунктов. У меня остается все, что можно делать дома, вечерние прогулки, когда уже темно и мало людей, по ночам я рисую декорации для «Вёсен» в универе, встречаюсь с друзьями.
И я могу дальше жить.
Видишь?..
Ничего страшного не происходит.
Глава 6
Оцепенение. Ужас. Позор.
Три слова, которые составляют мой день.
Теперь мне приходится сутками зубрить учебники, чтобы не вылететь из универа. Сидеть внутри любой аудитории мне трудно. Хочется бежать из любого класса сломя голову ко всем чертям. Единственный способ числиться среди студентов – приходить на зачет или экзамен в числе первых, брать билет и идти без подготовки. Так я и поступаю.
Это приводит к абсурдным последствиям: у меня улучшаются отметки, зачетка пестрит «отлично», изредка пропуская «хорошо».
Я все время подрабатываю: берусь практически за всё, требующее внимания, усидчивости и детального воспроизведения. Для меня открывается мир неутомимого копирайтинга, позволяющего выходить из дома только за деньгами.
Я сплю все меньше и меньше. Жизнь превращается в игровой автомат, где картинка меняется редко, а бонусами становятся деньги, сигареты и алкоголь.
Иногда мне кажется, что все, что я делаю, – это откуда-то возвращаюсь и чего-то жду. Это становится невыносимым. Но что именно поменять, я не знаю.
И продолжаю куда-то ходить, возвращаться и ждать. Так я живу несколько месяцев.
* * *
Наступает лето. И я делаю последний рывок.
Что-то должно измениться.
Я принимаю решение поехать на море автостопом.
Я чувствую, что это даст новую силу для жизни. Новый импульс.
Наши рюкзаки готовы, и мы отправляемся.
Дорога сопряжена с диким чувством волнения, страха и обрушившейся свободы. Я ловлю каждый миг, хотя время от времени панические атаки все же застигают меня врасплох.
Я помню, как глубокой ночью, когда мы наконец добираемся до пляжа, не снимая одежды, вбегаю в море. Я пытаюсь ловить его руками, губами и сердцем. Я кричу ему о том, как я скучала, и плачу навзрыд. Потом мы бросаем одеяло под мостом и засыпаем. И это мой самый крепкий сон. Сон в любви.
Мы проводим под Сочи около недели. Знакомимся с новыми людьми, едим. Я что-то рисую. Напряжение все еще рядом со мной, но внутри начинает шевелиться вера в лучшее.
Море – для меня – как отдельное Существо. Я прикасаюсь к нему, разговариваю с ним, когда остаюсь одна. Для меня, как в синтоизме, становится живым всё: камни, ветви, солнце, пена.
Ночью я выхожу из палатки от тревоги и смотрю вдаль, на огни. Иногда мне кажется, что среди них начинает светиться еще один: маленький огонек моего желания быть живой. Но я смутно понимаю как. И это одновременно огорчает и пугает меня. Хорошо, что помогает южное вино и записи в блокнот.
После возвращения я медленно вхожу в город с его сухостью и резкостью. Я пишу очерк о поездке на море, распечатываю на принтере и раздаю знакомым. То и дело получая добрые отклики, я будто снова чувствую себя. Это придает силы, и я возвращаюсь к учёбе с жестким намерением побить недуг.
Осенью я делаю последнюю попытку вырваться из наших отношений.
Она проваливается, и я переезжаю к тебе.
Мы проживем вместе еще два года, прежде чем я уйду с одной вилкой и стопкой книг.
* * *
Мы на одной из центральных улиц города, в большой двухкомнатной квартире с широкой кухней и пустоватым коридором, двумя балконами. Наш дом оставлен твоими родителями. Они приезжают один раз в месяц на несколько дней, покупают еду, рассказывают, как нужно жить, и кладут тебе деньги на тумбочку.
Здесь пишутся сценарии, выкуриваются пачки синего «Винстона», придумываются идеи для вечеринок, проводятся эти самые вечеринки и рекой льется алкоголь.
Мне кажется, что я изредка бываю счастлива.
Когда я пою. Когда я танцую. Когда я пью. Или играю в преферанс.
Я также могу утверждать, что испытываю счастье, когда рисую по ночам декорации для «Студенческих вёсен». Возвращаюсь под утро по пустым улицам, на которых нет даже собак.
Особое чувство ко мне приходит, когда однажды я делаю фотографии. И совсем острое-нежное, когда прикасаюсь к съемке фильма.
Там что-то завораживающее. Я и боюсь, и тянусь в это. Пишу сценарий, ищу режиссера. И мы даже снимаем что-то трогательное. Возможно, это лучший момент из всех пяти лет университета.
Пожалуй, так и есть.
Давать чувствам возможность быть воплощенными во что-то материальное, оказывается, непросто. Проживать в реальности через любое сносное выражение этот бесконечный поток, именуемый «боль». Что еще мне остается?..
Мне все сложнее засыпать ночью, когда мы вдвоем. Я могу уснуть, только если пьяна. Если в квартире много людей. Лучше и то, и другое. Слава Богу, у нас так часто.
Ты говоришь мне, что тебе отвратительно жить в сигаретном дыму и есть из пластиковых тарелок, все время кого-то выпроваживать и встречать гостей, имена которых ты не стремишься запомнить.
Ты смотришь на всё по-взрослому, пытаясь заставить меня обедать вместе за столом, как положено. Смотреть друг другу в глаза и разговаривать. Я говорю, что это невыносимо для меня. И мы начинаем расщепляться.
* * *
У меня было все: удобный дом, интересный мужчина, перспективная работа, верные друзья.
У меня не было ничего: уютного дома, любимого человека, выражения себя, близких людей.
* * *
Я ненавидела всё. Презирала еще. Но ненавидела больше всего. Мне хотелось выть, орать и кусаться. Я, как загнанная собака, все время бежала по кругу. Мне хотелось стучать в стены, бить окна и бросаться на женщин в правильных юбках чуть ниже колен и на мужчин в рубашках и пиджаках. Хотелось вцепиться в горло каждому, кто этим тоном, предающим живую человеческую природу, объявляет мне о том, кто такой настоящий филолог. Настоящий ученый. Настоящий человек.