Два или три раза я осмеливался покинуть комнату, на ощупь открывал тяжелую деревянную дверь, углублялся в лабиринт коридоров и комнат, тянувшийся за ней. Внимательно прислушиваясь к эху собственных шагов, я обнаружил, что могу судить о длине и высоте коридоров и размере комнат.
Однажды я наткнулся на лестницу с сильно вытертыми каменными ступенями, за долгие годы превратившимися в чаши. Осторожно ощупывая стены, я спустился, открыл какую-то дверь и оказался в саду, на свежем воздухе, напоенном ароматами цветов и трав. Ноги мои коснулись мокрой травы, теплый ветер подул мне в лицо. Я вдруг вспомнил, как это прекрасно – гулять на свободе, идти по траве, под солнцем. Затем я услышал пение монахинь, доносившееся из монастыря. Я пошел быстрее, желая найти их, и внезапно врезался в каменный столб с такой силой, что упал на спину, в небольшую лужу. Пытаясь подняться, я поскользнулся на каком-то камне, потерял равновесие и стукнулся о колонну левой стороной лица. Я лежал на каменных плитах, покрытый синяками, окровавленный, с сорванными повязками, и всхлипывал, пока Бранвен не нашла меня.
После того дня я не вставал со своего тюфяка, убежденный в том, что остаток своих дней проведу беспомощным слепцом, камнем на шее у Бранвен. О чем бы я ни думал, мысли мои неизменно возвращались к тому дню, когда на меня свалилось несчастье. Бранвен, связанная, с кляпом во рту, лежащая на тропе у пылающего дерева. Непреодолимый гнев, охвативший меня. Хохот Динатия, сменившийся пронзительными воплями. Жгучее пламя, окружающее меня. Переломанные руки и обугленное тело человека, придавленного веткой. Мои собственные крики – когда я понял, что лицо мое горит.
Я не помнил нашего путешествия в Каэр Мирддин, но по краткому рассказу Бранвен мог представить себе его. Я почти что видел круглое лицо Луда, провожавшего нас взглядом, когда мы переваливали через гребень холма в телеге бродячего торговца – он сжалился над женщиной с сапфировыми глазами и ее больным сыном. Мне казалось, я чувствую, как покачивается повозка, слышу скрип колес, стук копыт по древним камням. Я чувствовал привкус горелого мяса во рту, слышал горячечные стоны, срывавшиеся с моих губ во время дней и ночей нашего бесконечного пути.
Теперь дни мои были похожи один на другой. Пение монахинь. Шорох их шагов по коридорам, ведущим в кельи, в трапезную, в храм. Негромкие молитвы и песнопения Бранвен, пытавшейся залечить мои раны. Постоянное кукование птицы, скрывавшейся в ветвях дерева, название которого я не мог угадать.
И темнота. Вечная темнота.
Иногда, сидя на своем тюфяке, я осторожно проводил кончиками пальцев по коросте на щеках и под глазами. В коже моей пролегли ужасные глубокие борозды, так что теперь мое лицо, наверное, напоминало кору сосны. Я знал, что искусство Бранвен не поможет – что шрамы останутся навсегда. Даже если случится чудо и ко мне вернется зрение, шрамы до конца дней будут напоминать мне и окружающим о моей ужасной глупости, о моем опрометчивом, бесполезном поступке. Конечно, я понимал, что предаваться подобным мыслям бесполезно. И все-таки они посещали меня.
Как-то раз мне ужасно захотелось отрастить бороду. Я представил себя с длинной развевающейся бородой – как у древнего мудреца, прожившего на свете тысячу лет. Какая это была великолепная борода! Белая, волнистая, она скрывала мое лицо, подобно облаку. Там могла бы свить гнездо парочка птиц.
Но подобные мечты занимали меня недолго. Я все глубже погружался в пучину отчаяния. Никогда больше я не залезу на дерево, думал я. Никогда мне не придется бегать по полю. Никогда я не увижу лицо Бранвен – от нее остались лишь воспоминания.
Я перестал есть. Несмотря на уговоры Бранвен, я не притрагивался к пище – у меня пропал аппетит. Однажды утром она молча опустилась на колени рядом со мной, чтобы перевязать мои раны. Когда она прикоснулась к повязке, я покачал головой и отодвинулся от нее.
– Я хочу, чтобы ты оставила меня, пусть лучше я умру.
– Твое время еще не пришло.
– Откуда ты знаешь? – резко ответил я. – Я уже почти что мертвец! Это не жизнь! Это бесконечная пытка. Лучше отправиться в ад, чем оставаться здесь.
Она схватила меня за плечи.
– Не говори так! Это кощунство!
– Это правда! Видишь, что сделало со мной это могущество, которое ты когда-то назвала даром Божьим? Будь оно проклято! Лучше бы я умер.
– Замолчи!
Я вырвался из ее рук; сердце мое стучало, как молот.
– У меня нет жизни! Нет имени! Ничего нет!
Бранвен, тихонько всхлипывая, начала молиться.
– Господь милосердный, Спаситель наш, Создатель всех строк, что написаны в Великой Книге Небес и Земли, прошу Тебя, помоги этому мальчику! Прошу Тебя! Прости его! Он не ведает, что говорит. Если Ты вернешь ему зрение, хотя бы самое слабое, хотя бы ненадолго, я обещаю Тебе, что он заслужит твое прощение. Он никогда больше не воспользуется своим могуществом, если Ты этого потребуешь! Только помоги ему. Пожалуйста, помоги ему.
– Никогда больше не пользоваться могуществом? – презрительно усмехнулся я. – Я с радостью избавился бы от него насовсем, если бы взамен мне вернули зрение! Колдовство мне не нужно и никогда не было нужно.
Я сердито дернул за край повязки, скрывавшей мой лоб.
– А у тебя теперь что за жизнь? Не намного лучше моей! И это правда. Ты можешь говорить бодрым голосом. Можешь обманывать здешних монахинь. Но не меня. Я знаю, что ты несчастна.
– Я обрела покой.
– Это неправда.
– Я обрела покой, – повторила она.
– Покой! – крикнул я. – Покой! Тогда почему на руках у тебя ссадины – ты ломаешь их в отчаянии! Почему на щеках у тебя следы…
Я внезапно смолк.
– Боже милостивый, – прошептала она.
– Я… я ничего не понимаю. – Я нерешительно протянул руку туда, где должно было находиться ее лицо, легко коснулся ее щеки.
В это мгновение оба мы поняли: я каким-то образом почувствовал, что щеки ее влажны от слез. Несмотря на то, что я не мог видеть слез, я был уверен в том, что они есть.
– Значит, у тебя имеется еще один дар. – В голосе Бранвен прозвучал благоговейный ужас. Она стиснула мою руку. – Ты обладаешь даром ясновидения.
Я не знал, что думать. Может, это та же самая способность, которой я когда-то воспользовался, чтобы заставить раскрыться цветок? Нет. Это было нечто иное. Казалось, менее подверженное моей воле. Ну, а как же моя догадка насчет цвета лепестков? Возможно. И все же эти новые ощущения были другими. Они больше походили на… ответ на молитву Бранвен. На милость Божью.
– Не может быть, – запинаясь, произнес я. – Как это могло случиться?
– Но это случилось, Господь услышал нас!
– Испытай меня, – попросил я. – Подними несколько пальцев.
Она повиновалась.
Я прикусил губу, пытаясь разглядеть, сколько их.
– Два?
– Нет, попробуй снова.
– Три?
– Еще раз.
Я сосредоточился, инстинктивно прикрыл глаза, хотя, разумеется, для меня не существовало никакой разницы. Мне было все равно, открыты они или нет. После долгого молчания я произнес:
– Ты подняла две руки, я прав?
– Прав! Ну а теперь скажи… сколько там пальцев?
Шли минуты. На лбу моем, покрытом шрамами, выступил пот, он щипал чувствительную новую кожу. Но я не шевелился. Наконец, я дрожащим, неуверенным голосом спросил:
– Может быть, семь?
Бранвен вздохнула с облегчением.
– Да, семь.
Мы обнялись. В этот миг я понял, что жизнь моя снова изменилась навсегда. И подумал, что до конца моих дней число «семь» будет иметь для меня особое значение.
Но самым важным для меня был данный обет. Не имело значения, кто дал его – Бранвен, я или мы оба. Никогда больше мне не суждено было мысленно передвигать предметы. Даже лепесток цветка. Нельзя было читать будущее, нельзя пытаться освоить те таинственные силы, которыми я был наделен. Но взамен я получил зрение. Я получил жизнь.
Я снова начал есть с большим аппетитом. Я буквально набрасывался на еду – особенно если мне доставался хлеб с молоком, мое любимое блюдо. Или ежевичное варенье с хлебными корками. Или сырые гусиные яйца, приправленные горчицей – последнее особенно забавляло меня, потому что от запаха этой пищи монахинь начинало мутить. Однажды вечером Бранвен отправилась на рынок и нашла один-единственный, но сочный финик – и финик этот показался нам чудесней самых роскошных королевских блюд.
Вместе с аппетитом ко мне вернулась бодрость духа. Я начал исследовать коридоры, помещения храма Святого Петра, дворы. Вся церковь превратилась в мое царство. В мой замок! Однажды, когда монахинь не было поблизости, я пробрался во двор и искупался в неглубоком бассейне. Самым трудным для меня при этом было подавить желание запеть во все горло.
Ежедневно мы с Бранвен трудились долгими часами, пытаясь обострить мое сверхъестественное зрение. Во время первых занятий мы пользовались ложками, глиняными горшками, другой утварью, которую она раздобывала где-то в церкви. Со временем я смог в подробностях разглядеть небольшой алтарь, все его очертания, даже сучки в досках, из которых он был сооружен. И закончил я потиром с двумя ручками и надписями, выполненными замысловатой вязью. На надпись потребовалась почти неделя, но в конце концов я прочел слова, тянувшиеся вдоль бортика чаши: «Просите, и дано будет вам»[24].
Вскоре я заметил, что лучше всего «вижу» предметы, если они находятся недалеко от меня и неподвижны. Если они двигались слишком быстро или располагались слишком далеко, я часто терял их из виду. Летящая птица сливалась с небосводом.
Более того; с заходом солнца и наступлением темноты ослабевало и мое «второе зрение». В сумерках я различал лишь туманные очертания предметов. Ночью я вообще ничего не видел, если только факел или лунный свет не прогоняли тьму. Мне оставалось лишь гадать, почему мое второе зрение нуждалось в свете. Ведь, в конце концов, оно в корне отличалось от зрения обычных людей. Так почему же мне мешала темнота? Я много думал и решил, что ясновидение направлено, с одной стороны, внутрь, а с другой стороны – во внешний мир. Возможно, в нем каким-то непонятным мне образом участвовали остатки обожженных глаз. А может, оно требовало чего-то иного, какого-то особенного умения, которым я пока не мог овладеть.
Таким образом, несмотря на то, что ясновидение было, разумеется, лучше полной слепоты, оно было гораздо хуже того зрения, что я утратил. Даже при дневном свете я мог различать лишь намеки на цвета, и по большей части видел мир будто сквозь серую пелену. Я видел, что голова и шея Бранвен теперь скрыты покрывалом, что оно светлее, чем ее просторное платье, но не мог бы сказать, какого цвета ткань – серого или коричневого. Я уже начал забывать, какого цвета те или иные предметы, виденные мною со времени прибытия в Гвинед.
Но я легко мирился с этими ограничениями. О да, легко и с радостью. Осмелев, набравшись опыта, я ходил в храм или в трапезную вместе с Бранвен. Я садился рядом с какой-нибудь монахиней, разговаривал с ней и смотрел ей прямо в лицо, так что она не подозревала, что глаза мои мертвы. И однажды утром мне удалось по-настоящему побегать по двору, петляя между колоннами, и даже перепрыгнуть бассейн.
В тот раз я не стал удерживаться от пения.
Глава 9
Оперившийся птенец
Постепенно мое «второе зрение» улучшалось, и Бранвен помогала мне читать религиозные манускрипты на латинском языке, хранившиеся в церкви. Волна сильного запаха кожи и пергамента обдавала меня всякий раз, когда с треском раскрывался один из этих томов. И еще более сильное впечатление производили на меня иллюстрации, переносившие меня в другие эпохи, в другие страны – пророк Илия на огненной колеснице, тайная вечеря, каменные скрижали Моисея.
Иногда в те часы, что я корпел над древними текстами, все мои тревоги оставляли меня. Я погружался в мир книги, передо мной развертывались сцены героических деяний, мелькали цвета, проходили вереницы лиц – так четко и ярко я никогда не увидел бы их своими глазами. И я начал понимать то, что прежде проходило мимо моего сознания: книги – это истинное чудо. Я даже осмеливался надеяться на то, что однажды, еще сам не зная, каким образом, я соберу библиотеку книг, написанных в разные времена, на разных языках, подобную той, о которой мне рассказывала Бранвен.
С каждым днем я видел мир все яснее. Однажды утром я обнаружил, что могу догадаться о настроении Бранвен по выражению ее лица – изгибу губ, блеску в глазах. Еще через несколько дней, стоя у окна и наблюдая, как ветер качает ветви, я вдруг понял, что шелестевшее дерево, служившее жилищем кукушке – это боярышник, густой и раскидистый. И как-то ночью мне удалось в первый раз с того дня, когда я бросился в огонь, разглядеть на небе звезду.
На следующую ночь я уселся посередине церковного двора, подальше от света факелов. Низко над северным горизонтом мерцала вторая звезда. Назавтра я смог разглядеть еще три новых светлых точки. Затем еще пять. И еще восемь. И еще двенадцать.
А на следующий вечер, когда я сидел во дворе, ко мне подошла Бранвен. Мы улеглись рядом на камни. Она рукой обрисовала мне очертания созвездия Пегаса. Затем медленно, нараспев пересказала мне историю огромного крылатого коня. Пока она говорила, я чувствовал себя так, будто взмываю в небо на широкой спине Пегаса. Мы перепрыгивали с одной звезды на другую, проплывали мимо луны, скакали за горизонт.
Каждый вечер после того дня, если небо не было полностью затянуто облаками, мы с Бранвен проводили на вымощенном камнем дворе, под черным куполом небес. Я обожал читать церковные манускрипты, но чтение небесного манускрипта приводило меня в еще больший восторг. Бранвен служила мне проводницей, и я коротал вечера в обществе Лебедя, Водолея и Медведицы – ее когти не раз задевали мне спину. Я поднимал Паруса, плавал вместе с Рыбами, шагал рядом с Геркулесом.
Иногда, изучая звезды, я представлял себе, как небо уменьшается в размерах и превращается в небольшую шапку, сверкающую алмазами. Я быстро надевал ее. Темно-синяя, усыпанная звездами шапка падала с моей головы, мерцая на лету. Звезды катились у меня по плечам. Планеты звенели у меня под ногами. Как хотелось мне в один прекрасный день заполучить такую шапку!
Однако, радуясь своим открытиям, я ни на минуту не забывал о том, что множество вещей остаются сокрытыми от меня. Некоторые звезды заслоняли облака; слепота заслоняла от меня еще больше. Даже в ясную погоду звезды никогда не были яркими. Но восторг от того, что я могу видеть далекие огоньки, перевешивал раздражение от того, что их так мало.
И все же… в душе моей оставался темный уголок, куда не мог проникнуть даже звездный свет. Призраки прошлого продолжали преследовать меня. Особенно воспоминания о том, что я сделал с Динатием. Я все еще слышал его крики, смотрел в его глаза, полные смертельного страха, воображал, как хватаю изломанные, обугленные остатки его рук. Я спрашивал Бранвен, остался ли несчастный в живых, но она не могла сказать. Она знала лишь, что в день, когда мы покидали деревню, он находился между жизнью и смертью. Но мне все было ясно. Он причинил мне много зла, его постигла заслуженная кара, и все-таки я обошелся с ним гораздо более жестоко, чем он со мной.
Но хуже всего было то, что меня продолжало терзать некое чувство, еще более мучительное, нежели чувство вины. Страх. Страх перед самим собой и своим ужасным могуществом. Одна лишь мысль о нем разжигала в душе моей пламя, жгучее, испепеляющее пламя. Если мне не хватит сил сдержать обещание, данное Богу, размышлял я, смогу ли я воспользоваться этим могуществом, или сам превращусь в его орудие? Если в припадке безумной ярости я с такой легкостью смог уничтожить человека и огромное дерево, что еще суждено уничтожить мне в будущем? Может, я сам сгорю дотла в этом пламени, как сгорели мои глаза?