Мартин, замолкнув, делает большой глоток пива.
– А дальше что? – спрашивает Робби Хаус-Джонс.
– А ничего. В том-то и проблема. Я провел в багажнике трое суток. Полнейшая неопределенность. Вряд ли бы меня убили, но кто знает? Могли и в заложники взять. Такое уже бывало. Время шло, и я начал подумывать, что водитель попал в беду, а про меня никто не знает. Самый страшный момент – осознать, что можешь умереть от истощения. Хотя вода у меня имелась… мы всегда возили в багажнике воду. К тому же стояла зима, ночи холодные, а днем совсем не жарко. Вероятно, я продержался бы неделю-другую.
– Еще по бокалу? – спрашивает Робби.
– Охотно.
Полицейский заказывает два пива.
– Как вы все же выбрались?
– Водитель в конце концов вернулся. Запрыгнул в машину, тронулся с места. Потом в более безопасном месте вышел и открыл багажник. Вокруг головы у него белела повязка. Он спросил, все ли у меня в порядке, сказал, что стоит все-таки пробираться через КПП «Эрез», но я должен оставаться в багажнике. Казалось, прошла целая вечность. Когда мы приехали, он ненадолго приподнял крышку багажника, попросил мой паспорт и все наличные. Прошел по меньшей мере час, затем мы тронулись и проехали самую малость. Подогнав машину как можно ближе к границе, водитель помог мне выбраться и торопливо повел к воротам. Ноги были как ватные, так что он практически тащил меня на себе. Можете представить, какой от меня шел душок. Охрана отдала паспорт и кивком разрешила пройти. Водитель помогал мне преодолеть туннель… он длинный, сотни метров, стены обшиты фанерой и рифленой жестью. Обычно в обе стороны по нему идут люди, но в тот день не было никого. Мы проделали половину пути, добрались до израильского КПП, и тут голос из громкоговорителя приказал водителю оставаться на месте: остаток пути я должен был пройти один. Несмотря на мое плачевное состояние, меня все равно прогнали через все сканеры. В общем, как-то я вытерпел, после чего израильтяне отвезли меня на свой конец тоннеля в какой-то маленькой машинке вроде гольфмобиля. Там мне разрешили принять душ, накормили, снабдили чистой одеждой. Спросили, что случилось, и я рассказал. Затем меня передали на попечение австралийского дипломата, и я был свободен.
– Помню эту историю. Видел вас в новостях.
– Н-да. Меня из-за нее турнули с работы. Представляете? Я дал интервью одному знакомому с телевидения, а редактор нашего международного отдела пришел в ярость. Хотел знать, почему я не придержал для газеты. Круто, да?
Молодец, сумел рассказать спокойно, хотя все равно слегка не по себе.
– Мартин, насчет той кровавой бойни… сами понимаете, я могу сообщить немногое. Я не участвую в дознании. Священник застрелил пятерых, такую работу не дают констеблю, особенно если он сам замешан. Расследование курируют из Сиднея. Сержант Херб Уокер из Беллингтона их местный представитель. Поговорите лучше с ним.
– Херб Уокер. Спасибо. Так и поступлю.
– Разумеется, меня тоже допрашивали. Боже! Расстегнул кобуру – пиши отчет. Вытащил пистолет – и ты попал под внутреннее расследование. Впрочем, его довольно быстро прекратили. Все-таки Свифт убил пятерых. Причем на глазах у свидетелей.
– Все еще мучаетесь тем, что пришлось его застрелить?
– Конечно. Каждый день вспоминаю. Каждую ночь.
– К психологу обращались?
– Вы и не представляете себе сколько раз.
– Помогло?
– Не особенно. А может, и помогло. Не знаю. По ночам хуже всего.
– Понимаю… Перевод не предлагали?
– Конечно, предлагали. Но я хочу вытравить из себя эти воспоминания здесь. Оставить их тут, и потом двигаться дальше. Не желаю брать с собой.
Снова молчание.
– Робби, как думаете, почему Байрон Свифт так поступил?
– Честно? Без понятия. Что-то здесь нечисто. Сожаления, всякие «а что, если» и «мог ли я поступить иначе» – это все понятно. Однако тревожит и кое-что еще.
– Например?
– Тогда у церкви собралось много людей. Десятка два, наверное. Одних Свифт застрелил, других не тронул. Свидетели в один голос утверждают, что он не впал в ярость. Наоборот, действовал спокойно и методично. При желании мог бы убить намного больше.
– По-вашему, он выбирал жертв не случайно, а наметил их?
– Не знаю. Без понятия. Только он не застрелил ни одной женщины.
– И еще, ваш священник был чертовски метким. Завалить Крейга Ландерса с такого расстояния…
Констебль отвечает не сразу. Оба сидят, уткнувшись взглядами в пиво. Никто не пьет, пенные шапки опали.
– Мартин, в Пустоши живет один старикан, Дедуля Харрис. Вам стоит съездить к нему. Он может многое рассказать о Байроне и его оружии.
– Пустошь? Где это?
– Дикие края, так называемый бушленд, сотни квадратных километров степного кустарника. Они начинаются километрах в десяти от города. Вот, я нарисую вам, как найти Дедулю.
Робби набрасывает на салфетке маршрут, предупреждая о дорожных подвохах и поворотах не туда. Покончив с указаниями, он допивает пиво и, кивнув Мартину, прощается:
– Ну, я пошел. Еще увидимся. И не мучьте себя так, вы спасли пареньку жизнь.
Глава 6. Пустошь
Сегодня солнце жарит еще сильнее. Ветер стал отвратительно горячим, налетает порывами с северо-запада, кидая в лобовое стекло мелкие крупицы песка. В такую погоду и до пожара недалеко. Все вокруг какое-то болезненное: чахлые деревца, крючковатые кусты, а между ними – редкие проплешины травы. Позади пойма и чернозем, впереди – Пустошь, огромный, поросший низкорослыми акациями полуостров, где вообще нет плодородной почвы, только красная в гранулах земля – будто муравьиные гнезда-переростки. После плоской равнины местность приподнялась на метр или два, изобилует собственными впадинами и возвышенностями. Дорога твердая, ухабистая, из тех, что не прощают ошибок. Прорезана давними ливневыми вымоинами и усеяна булыжниками. Время от времени какой-нибудь вылетает из-под колес и стучит о днище автомобиля. Дорога для внедорожников, фермерских грузовиков и прокатных машин. Тише едешь – дальше будешь. Робби Хаус-Джонс предупредил, что ей пользуются немногие, среди непредсказуемых ответвлений и безликой местности легко потеряться, и если сломаешь ось, то найдут тебя нескоро. Так что лучше поберечь машину и сохранять терпение.
Что он здесь забыл? Решение покинуть город было импульсивным, неудачная беседа с юным Люком уже воспринимается совсем иначе, блекнет в памяти и вскоре займет место на каком-нибудь редко навещаемом складе вместе с сожалениями и дурными предчувствиями. Робби Хаус-Джонсу нужен официальный отчет о той дорожной аварии и смерти Аллена Ньюкирка, но это лишь повод задержаться в Риверсенде, а не причина колесить по адскому пеклу, ища ниточки к чужим тайнам. Даже не к той истории, ради которой его послали, а к чему-то более неуловимому, интригующему. Видимо, в этом все и дело: журналистский инстинкт въелся в плоть и кровь, стал его частью и гонит вперед, даже если пороха на такие расследования уже не хватает. Возможно, инстинкт – единственное, что осталось.
Мартин проезжает через ограду, грохоча по решетке для скота[18]. На шестах по обе стороны въезда кивают на безжалостном ветру побелевшие коровьи черепа. Черепа – это хорошо: значит, не сбился с пути. Мартин останавливается и делает фото. А вот и развилка, отсюда – налево. Проехав еще с километр, он добирается до деревянных решетчатых ворот. На табличке надпись: «Харрис». Ниже еще одна: «Частная территория! Не стрелять! Не шляться!»
Мартин выбирается из машины под свирепый, словно из топки, зной, открывает ворота и, заехав, снова их закрывает. Дальше ехать не стоит.
Здесь не то чтобы ферма, скорее беспорядочное скопление построек, будто неуклюжий великан сыпанул пригоршню стеклянных шариков, и те раскатились вокруг. Основной строительный материал – рифленая жесть, небрежно примотанная к деревянным столбам. Наиболее продуманно выглядит загон для скота – грубый квадрат, обнесенный досками с местных лесопилен и ржавой стальной сеткой. Внутри пусто, ни коров, ни травы, ни прочей живности, даже мухи улетели.
Мартин покидает кондиционированную прохладу машины, готовый к жаре, однако не к той какофонии, что встречает его снаружи: листы рифленой жести лязгают, скрежещут и дребезжат на ветру.
– Боже мой! – бормочет Мартин, гадая, с чего начать.
Он направляется к самому большому строению, щурясь, чтобы хоть немного защитить глаза от песка, который швыряет в него ветер. Впереди грубая лесопилка, и, судя по виду, ею не пользовались много лет. Слева – более основательное здание, которое, правда, опасно накренилось и качается на ветру. Гараж. Обе створки деревянной двери нараспашку обвисли на петлях и зарылись в землю, поддерживая все строение, словно карточный домик. Внутри гаража – «додж». Просто остов: капота нет, шины с белой полоской[19] сдуты, некогда черная, а теперь посеревшая краска крошится и вся в ржавых пятнах, как стариковские руки. На заднем сиденье растянулась сучка с выводком щенков. Щенки сосут грудь, но мать не подает признаков жизни, будто сдохла.
А вот и дом, почти неотличимый от других построек, разбросанных по участку, разве что стены стоят более или менее прямо, окна забраны ставнями, а под крышей даже есть карниз. Дверь закрыта – зеленая с облупленной краской, под которой проглядывает посеревшая древесина.
Мартин стучит, хоть и понимает: в такой оглушительный день стучи не стучи – никакой разницы. Вежливые формальности на Пустошах неуместны.
Повернув латунную ручку, он кричит в полутемное нутро:
– Эй! Есть кто живой?
Внутри свет и шум слабее, вонь – сильнее. Бьет в нос еще до того, как глаза привыкают к полутьме: запах пота, псины, прогорклого жира, испражнений, мочи. Обонятельное изнасилование, несмотря на ветер, со свистом задувающий в щели.
– Кого еще нелегкая принесла?
В кресле сидит голый старик, сжимая в руке набухший член.
– Ч-ч-черт… простите. – Мартин понимает, что застал его за мастурбацией.
Но старикан и не думает смущаться.
– Не уходи, ща закончу. – И продолжает себя оглаживать.
Не в силах на это смотреть, Мартин возвращается наружу. Лучше уж металлический лязг, а может, и жара.
Вот же сраное местечко!
Минутой или двумя позже старик выходит, все еще голый. Со сморщенного красного пениса капает.
– Прости, приятель. Застал меня врасплох. Входи, входи. Я Дедуля Харрис. А тебя как звать? – Он протягивает руку.
Мартин переводит взгляд с нее на лицо мужчины.
– Привет, я Мартин Скарсден. – Руку он не пожимает.
– Ясно. Что ж, Мартин, заходи.
Мартин следует за мужчиной в лачугу, старательно отводя взгляд от его дряблой задницы.
– Прости за то, что устроил тут нудистский пляж. Слишком жарко для одежды. Присаживайся.
Старик плюхается в импровизированное кресло-гамак (кусок холста на грубой деревянной раме), где только что ублажал себя.
Мартин оглядывается, не найдя ничего подходящего, переворачивает молочный ящик и усаживается напротив.
– Черт, прости. – Дедуля Харрис удивительно проворно для своего возраста опять вскакивает на ноги. – Не привычен я к гостям, совсем позабыл, как вести себя на людях. Пить что-нибудь будешь? – Он подходит к скамье, поднимает бутыль и пару старых банок из-под «Веджемайта»[20].
Мартин и не знал, что такие бутыли еще существуют.
– Выбор, правда, небогатый, – продолжает старик. – «Шато «Пустошь». Плеснуть стакашек?
– Слишком рано для меня. Да и жарковато.
– Чушь собачья. Приехал в такую даль, и не попробуешь местный продукт! Любишь вино, Мартин?
– Смотря какое. Что там у вас?
– Это? Да у меня тут не вино, а настоящий динамит! Ты че, в вине не разбираешься?
– Да нет, разбираюсь немного.
– Значит, слыхал о терруаре?[21]
Старик произносит слово с безупречным французским акцентом.
– Угу. В хорошем вине всегда есть что-то от земли, на которой рос виноград. Вы об этом?
– В точку. Высший балл. Давай, хлебни… терруар Пустошей в сжиженном виде.
До половины наполнив банку из-под «Веджемайта», он протягивает ее Мартину, а себе наливает полную.
Отхлебнув, Мартин чуть не выплевывает, однако заставляет себя проглотить. Брага – брагой, только хуже. Такое чувство, что с зубов слизало эмаль.
– Ну как?
– М-да, вы отлично ухватили суть Пустошей, – откашлявшись, отвечает Мартин. – Совершенный букет.
Рассмеявшись с непринужденной дружелюбностью, Дедуля сам отхлебывает глоток, причем даже не поморщившись, и ухмыляется Мартину.
– Дерьмо высшей пробы, да?
– Прямо в точку. Что это такое?
– Самогон. Делаю его во дворе. У меня там перегонный куб.
– Твою мать. Да его можно НАСА продавать вместо ракетного топлива.
С гордой ухмылкой старик отхлебывает еще, показывая пожелтевшие пеньки зубов.
– Может, предпочитаешь травку? У меня за домом ее полно. Или табачку? Тоже немного имеется… хотя капризный, сука, и воды ему, и компоста подавай. А травка сама везде растет, даже здесь… и забористей, прямо скажем.
– Нет, ограничусь терруаром. Но все равно спасибо.
– Ладно. – Опорожнив банку, старик удовлетворенно вздыхает и следом столь же удовлетворенно пердит. – Итак, Мартин, что тебя ко мне привело? Догадываюсь, ты не выпить приехал.
На губах Мартина мелькает улыбка.
Дедуля Харрис – поистине отвратительный персонаж и вместе с тем обладает толикой неизъяснимого очарования. Словно для того, чтобы подчеркнуть сей вывод, старикан выразительно чешет яйца. Ну чем не очаровашка?
– Мистер Харрис, мне говорили, что священник, Байрон Свифт, вас иногда навещал. Это так?
– А, преподобный. Прекрасный парень, прекраснейший. Симпатичный малый, чем-то напоминал тебя, разве что помоложе. Да, раньше частенько здесь появлялся. Я так расстроился, когда услышал, что он сделал. Вот уж не думал – не гадал, что Байрон так начудит. Казалось бы, джентльмен до мозга костей. Кто тебе стукнул, что он сюда наезжал? Я-то думал, это наш с ним секрет.
– Так ли уж важно, кто?
– Нет, пожалуй, нет. Ты ведь не коп?
– Нет, журналист. Пишу очерк о Риверсенде.
– Черт. Правда, что ли? Ладно, есть у меня парочка историй, да таких, что у тебя волосы дыбом встанут.
– Давайте их сюда.
– Э, нет. Знаю я вашу братию. Взять, например, тебя: приперся, накачиваешь меня вином, думаешь, сейчас всю подноготную тебе выложу. А потом, не успею я прочухаться, как сюда папарацци понаедут.
Дедуля улыбается до ушей, пеньки зубов выстраиваются в ряд, как гусеницы трактора. Словно для того, чтобы подчеркнуть абсурдность своих слов, он дергает себя за яйца. Мартин тоже ухмыляется и, забывшись, отхлебывает бурды из банки. И снова заходится кашлем: со второй попытки вкус ничуть не лучше. Дедуля довольно хохочет.
– Так говорите, наезжал?
– Ну да.
– Зачем?
– Без понятия. Должно быть, ради моего остроумия и прозорливости… а может, душу мою хотел спасти.
– Харрис, я серьезно. Что ему тут понадобилось?
– Ну, иногда мы просто языки чесали. Пили самогон, курили травку. Но в основном ради стрельбы.
– Стрельбы? Вот как?
– Угу. Он любил пострелять.
– А заодно выпить и покурить травки? Хорош священник!
– Это ты верно заметил. К тому же, как зальет в себя немного, сквернословил что твой пьяный матрос. И все равно отличный был парень. А еще никогда не пил и не курил во время стрельбы, только после.
– Занятно. Вы тоже с ним стреляли? И про какую стрельбу речь? По мишеням?
– Нет, не стрелял. Как-то раз пошел было с ним, но Байрон предпочитал обходиться без компании. В основном, бил кроликов. Еще воробьев – прямо в воздухе, я сам видел.
– Воробьи? Ух ты! Должно быть, чертовски хороший стрелок.
– Чтоб мне провалиться, Мартин, верно подметил! Стрелок от Бога. Никогда таких не встречал. Эти ружья… он будто с ними родился. Видел бы ты его в деле! Бывало, как войдет в раж и – «паф-паф-паф!» У мухи крылья отстрелить мог! У него был «двадцать второй». Знаешь, что это? «Мелкашка». Он говорил, из нее попасть трудней. И никогда не охотился на кенгуру, считал это слишком простым.
– Сколько стволов у него было?
– Без понятия. Три или четыре точно. «Двадцать второй», охотничья винтовка, снайперка с оптикой, мощная. Еще дробовик… да какая разница! Он с любым был хорош.