– Я отдам машину только папе Руслана! И никогда больше никто не приносит свои игрушки в сад! Я запрещаю!
Разъяренный Димка, бросившийся было на Леночку с кулаками, услышав эти слова, развернулся и, недобро прищурив свой единственный глаз, сообщил:
– Марьстепанна! А Руслан-то таракана с собой из дому в коробочке принес. А потом в тарелку пустил.
На секунду повисла пауза. Руслан замер, хватая ртом воздух, а из-за его спины выскочила Надюшка и, кривляясь, закричала:
– Неправда! Неправда! Докажи!
– И докажу! – в азарте закричал Димка, уже не понимая, что делает. – Вот она – его коробочка. Он ее после завтрака в шкафчике прятал. А я нашел! Вот, вот, сейчас…
И он полез сперва в карманы крутки, которые оказались безжалостно разорваны, потом – в карманы штанов… Но кроме каких-то проволочек, болтиков и песка, в них ничего не оказалось.
– Как же… – растерянно бормотал Димка. – Я же ее с собой взял. Наверное, в песочнице потерял. Я найду! Я докажу! – закричал он в отчаянии и бросился обратно в песочницу.
– Сто-о‐о‐оп! – в который раз за этот день во всю мощь своих легких заорала Марьстепанна. – Всем построиться! Все в группу! Никакой прогулки! Никаких игрушек. Все наказаны!
И, торжественно неся перед собой вишневый военный трофей, направилась к дверям. Потирая ушибленные места, подбирая шапки и перчатки, разбросанные игрушки, дети гуськом потянулись за воспитательницей.
Димка все еще шарил в песке, когда проходящая мимо него Надюшка презрительно-торжествующе произнесла:
– Ну что, получил, стукач? Так тебе и надо! Ябеда-беда…
Димка осатанело запустил в нее горстью песка и только тут заплакал.
– Быстрей, быстрей, быстрей! – торопила Марьстепанна, стоя в дверях и «по головам» пересчитывая растерзанных, изодранных, поникших карапузов. – Дима! Тебе особое приглашение надо?
Димка, продолжая плакать, тяжело поднялся и побрел к двери. Мы с Леночкой шли последние.
– Редкий случай! – провозгласила раздраженная Марьстепанна, пропуская нас, заходя и захлопывая дверь. – Ну, Леночка еще понятно, она всегда девочка послушная. Но ты-то, Маша, ты! Остаться в стороне от такого приключения! Как это ты умудрилась?
– Мне нечего было делать, – ответила я. – Кого-то принес аист, а кого-то нашли в капусте. А меня-то Бог создал…
– Час от часу не легче! – буквально возопила Марьстепанна. – Все сегодня с ума сошли…
И она, обгоняя детей, стала быстро подниматься в группу, на ходу крича:
– Куртки-ботинки – в шкафчики! Всем умываться и сесть в группе на свои стульчики в круг! Будем стихи учить до обеда!
Уже в дверях мы с Леночкой догнали Руслана и Надюшку, которая на ходу отряхивала с его куртки песок. Леночкины глаза наполнились слезами, и, проходя мимо них, она обиженно прошептала:
– Ты же проспорил… Это нечестно… На качелях меня так и не покатал.
– Не до тебя было, – ворчливо отозвался Руслан. – В следующий раз как-нибудь…
– Он теперь меня на качелях качать будет, правда, Руслан? – торжествующе произнесла Надюшка, и я увидела, как ее рука тихонько сунула спичечный коробок в ладошку Руслана.
– Буду! – опешивши, счастливо протянул Руслан, крепко зажав коробок в кулаке. А уже навзрыд плачущая Леночка побежала к своему шкафчику.
Всех потом долго ругали, отмывали, заливали йодом и зеленкой, а затем усадили в круг, и до самого обеда воспитательница читала по книжке, а мы хором скучно повторяли:
После прогулки стрелочка оказалась снова на палке с носом, как ночью! Перепрыгнула и затаилась там до самого обеда! И хотя, пока мы все зубрили стихи, было томительно, тягостно, долго и скучно, сколько на нее ни смотри, она так и не двигалась. Но я теперь точно знала: стоит только отвернуться… и кому ведомо, сколько раз она прыгнет и в какую сторону???
Впрочем, за это длинное и такое насыщенное событиями «сегодня» я так устала, что, когда всех строгим голосом отправили в кровати на тихий час, я вопреки обыкновению даже обрадовалась. Забравшись под свое одеяло с утятами, я с наслаждением слушала, как что-то бормотал во сне Руслан, как всхлипывал Димка, как ворочалась на соседней кровати тоже не спящая Леночка, и старалась не думать о том, что впереди меня снова ждут пустота, темнота, тишина и одиночество.
– Маша! – Леночка, заметив, что я тоже не сплю, потянулась ко мне со своей кровати. – Маш! А если тебя не приносил аист и тебя не находили в капусте, а создал Бог, так, может, и со мной так же было?
– Скорее всего, – шепотом ответила я. – Нас всех Бог создает. А к родителям отправляет по-разному. Кого-то аисты на балкон приносят, кого-то на даче в капусте находят.
– А тебя как Бог родителям отправил?
– Не знаю, не спрашивала, – недовольно ответила я, потому что в свете происходящих событий об этом мне почему-то говорить совсем не захотелось. – Знаю только, что он почему-то не очень торопился.
Леночка замолчала, еще немножко повозилась в своей постельке, повсхлипывала, видимо вспоминая, как обидел ее Руслан, и затихла. И вскоре со стороны ее кроватки послышалось сладкое причмокивание.
Тут на пороге спальни вдруг возникла воспитательница, внимательно оглядела все кровати, нашла меня глазами и, увидев, что я не сплю, вместо того чтобы, по обыкновению, начать сердиться, стала делать мне какие-то загадочные знаки. Она то прикладывала к губам палец, то махала рукой к самой себе, как будто я должна была встать и подойти к ней.
«Что такого я могла натворить, что меня собираются наказать прямо во время тихого часа? – недоумевала я. – Неужели она услышала, как мы с Леночкой разговаривали? Но тогда бы она пришла раньше и не размахивала бы руками, а прямо отправила бы нас в угол».
Пока я так размышляла, Марьстепанна, видимо, окончательно потеряла терпение: на цыпочках прокравшись ко мне между кроватями, все так же прикладывая к губам палец, вытащила меня из постели и, потихоньку подталкивая сзади, повела в игровую.
На пороге спальни мои ноги просто приросли к полу: в дверях группы стояла… Бабушка!
Я взглянула на стену: маленькая стрелочка показывала на «рыбий хвостик». За окнами темнело… Это уже «завтра»? Но я же точно знала, что не спала!
– Машенька! – Бабушка в пальто и сапогах не могла шагнуть в группу и нетерпеливо перетаптывалась на пороге. – Давай, одевайся скорее, нам с тобой много важных дел сделать надо!
А я все стояла и смотрела на нее во все глаза, пытаясь понять: может, это я сейчас сплю и все это мне снится?
– Машуня, некогда! – между тем вполне реально звала меня вполне реальная Бабушка. – Давай одевайся скорее!
– Беги, беги! – еще раз подтолкнула меня Марьстепанна. – Ты что, не рада бабушке? Ты ведь так ее ждала.
Совершенно ошалев от всего произошедшего в это бесконечное «сегодня», я поплелась в коридор одеваться, слушая, как Марьстепанна рассказывает Бабушке про мои ночные приключения.
Натянув на себя все, что полагается, я была крепко взята за руку вполне осязаемой знакомой Бабушкиной рукой, и мы с ней побежали по ступенькам вниз, толкнули дверь, вихрем пронеслись по детсадовскому двору и выскочили на улицу.
– Бабушка, – только и успела спросить я, – откуда ты взялась? Ведь «завтра» еще не наступило, сейчас же еще «сегодня»?
– Не говори глупостей, сегодня уже завтра, – недовольно буркнула Бабушка. – Побежали, а то ничего не успеем.
Сеял мелкий-мелкий колючий снежок, частым тюлем занавесивший фонари, и в их тусклом, неверном, каком-то притухшем свете многочисленные прохожие рисовались безликими темными силуэтами.
«Мы – не правые! Мы – не левые! Мы – валенки! Рекламная служба Русского радио, 913–99–63», – гарцующий мужской голос, несущийся из динамиков, установленных в какой-то палатке, словно снаряд, таранил уши. Нахлобучив шапки, опустив как можно ниже на лоб платки и капюшоны, ссутулившись, пряча лица от бессмысленно больно бьющей снежной шрапнели, люди семенили по своим делам, хаотично пересекая нам дорогу, запинаясь об меня, наталкиваясь на Бабушку, которая была отчего-то несколько возбуждена:
– Машенька, быстрей. Нам с тобой надо забежать в магазин, купить поесть. Мне совсем некогда было, дома ничего-ничего нет.
Мы стремительно неслись по улице, вплотную заставленной длинными рядами палаток, из-за которых подчас не было видно даже самих домов. Иногда в промежутке между палатками внезапно высвечивался какой-нибудь «Гастроном», но Бабушка почему-то проскакивала продуктовые магазины. В то же время мы несколько раз резко сворачивали к различным неприметным дверям, над которыми – всеми поголовно! – висели одинаково‐скучные, неприметные таблички. Бабушка, отмахиваясь от назойливо лезущей в глаза снежной крупы, всякий раз долго в них вглядывалась, шевелила губами, что-то соображая, потом недовольно бурчала:
– Нет. Это уж совсем бессовестно. Побежали дальше.
И мы бежали. Бежать я, правда, уже совсем не могла – какая-то свинцовая усталость навалилась на меня. Но, боясь потерять в этом самом странно и непонятно как идущем Времени так неожиданно и счастливо обретенную Бабушку, я изо всех последних сил переставляла ноги, стараясь попасть в такт спешащим Бабушкиным шагам. Только один раз я решилась спросить:
– Бабушка, а что мы ищем?
– Курс! – безапелляционно отрезала она и, повздыхав возле очередной двери с очередной, как две капли воды похожей на предыдущие табличкой, снова бросилась вперед. – Мне сегодня случайно перепала не наша денежка.
«Я сегодня не такой, как вчера! Я голодный, но веселый и злой!» – грянуло прямо в мозг из очередной палатки, и, словно подгоняемая этими словами, Бабушка круто свернула в темнеющую арку какого-то дома.
– Вот, – удовлетворенно сказала она, изучив вывеску. – Вот тут еще ничего.
Она заглянула за стекло узенькой дверцы – внутри тесного помещения маячил человек.
– Все, стоим, ждем! – И полезла в сумку за кошельком.
В арку безжалостная снежная плетка почти не достигала. Однако сквозняк был настолько изрядный, что мне казалось, что кто-то невидимый и очень сильный подталкивает меня в спину обратно на улицу. Я вцепилась в полу Бабушкиного пальто – в фиолетово‐сиреневом сиянии света, едва пробивавшегося из помещения, куда мы должны были войти, все происходящее казалось мне какой-то фантасмагорией. Но ткань на ощупь была вполне знакомой, знакомой была сумка, из которой Бабушка сперва достала очки, затем кошелек и какую-то темно-красную тоненькую книжечку. Знакомым было Бабушкино сопение и тихое бурчание чего-то себе под нос. Насколько позволяла шапка, задрав голову, я наблюдала, как бережно Бабушка вынула из кошелька длинную узкую бумажку, вложила ее в книжечку и, крепко-крепко зажав в руке, замерла в ожидании, поверх водруженных на нос очков буравя взглядом спину не торопящегося выходить человека.
– Бабуля, а что это за книжечка?
– Паспорт, – немногословно ответила Бабушка.
– А зачем он нужен?
– Без него денежку не поменять.
– А зачем менять?
– Сама не знаю, – недовольно буркнула Бабушка. – Чтобы поесть купить. Стой спокойно, сейчас дядя выйдет, и мы зайдем.
– «Полем, полем, полем свежий ветер пролетал! Полем свежий ветер, я давно о нем мечтал!» – надсадно-хриплый, надрывный оптимизм песни сквозняком проносился сквозь арку и терялся где-то в глубине занавешенного снежной сеткой темного двора.
Наконец человек за стеклом активно завозился, так что толстая, дубленая, какая-то негнущаяся куртка на нем буквально заходила ходуном. Упрямо угнув большую круглую голову в тонкой, обтягивающей, черной трикотажной шапочке, он стал неловко разворачиваться – для его крупной фигуры места там было явно недостаточно. Упираясь локтями в стены, на ходу копаясь в нагрудном кармане, он ногой распахнул дверь. Из крохотного помещения пахнуло спертым, застоявшимся воздухом; стало видно узенькую прорезь в сплошной железной стене, небольшую перекосившуюся лампу дневного света и несколько неопрятный, от руки написанный, косо повешенный листок бумаги под ней. Бабушка, вытягивая шею, немедленно стала вглядываться в этот листок и, подталкивая меня, шагнула было в отворенную дверь. Но в этот момент сильный порыв сквозняка, внесший очередное истошное «Полем, полем, полем…», качнул грузную мужскую фигуру, шагнувшую с высокой ступеньки прямо на Бабушку, и… красная книжечка выпала из ее рук. Узкая бумажка на лету выпорхнула из книжечки и, подхваченная сквозняком, стремительно понеслась в прогал арки на улицу.
– Маша! Держи! Держи, Маша! – истошно закричала Бабушка. И я, ничего не соображая, побежала, стараясь не упустить из виду вьющийся по ветру и стремительно удаляющийся клочок бумаги.
В этот самый момент какой-то нереальный, ужасающий скрип тормозов буквально разорвал всеприглушающее снежное полотно. По проезжей части улицы, загребая колесами, на бешеной скорости из-за поворота вылетела темная машина, которая внезапно вдруг взорвалась многочисленными красными огоньками. «Та-та-та-та-та-та» раздалось из машины, и вокруг меня все защелкало, зацокало, зазвенело, словно кто-то щедрой рукой метнул в стену дома целый град мелких камушков. А навстречу ей, на такой же бешеной скорости, неслась другая, на корпусе которой странным образом сами собой стали расцветать рваные, словно лепестки розы, дырки. И из нее тоже в белесоватую взвесь воздуха что-то глухо-ритмично затарахтело. Вслед за этим послышался скрежещущий звук оседающего и бьющегося большого стекла.
Бумажка, крутясь, приземлилась аккурат в огромную лужу, разлитую на выезде из арки, и я, споткнувшись обо что-то, летела туда же.
– А‐а‐а‐а! – глухо в снежной пелене закричало множество голосов, но больше я уже ничего не видела, потому что сверху на меня упало что-то тяжелое, заставив черпнуть носом грязной холодной воды.
– Что вы делаете! Вы же ребенка задавите! – услышала я возмущенный Бабушкин вскрик. На секунду наступило облегчение, я уже хотела встать на четвереньки, но тут надо мной произошла какая-то возня, и почти над моим ухом грубо, с особым нажимом, мужской голос проорал:
– Ложись, дура, если жить хочешь!
После чего тяжелое снова обрушилось на меня, а через секунду – еще больший вес буквально расплющил меня об асфальт. Под мою куртку стремительно заползала ледяная вода. Вокруг все еще гремело, тарахтело, звенело, орало и визжало, но все это было слышно как бы «под сурдинку»: на мне, плотно вжимая меня в лужу, лежала охающая Бабушка, а рядом с моим лицом, мощно упираясь ладонью и пальцами в землю, распласталась в грязной воде огромная мужская рука.
«Русское радио! Все будет хорошо!» – провозгласил динамик. Потом что-то сильно грохнуло, запахло гарью, снова раздался крик, вслед за тем чей-то гнусавый голос тягостно и тоскливо затянул:
Вода, обжегшая было мое голое пузо, стала постепенно согреваться, я – под непомерным весом двух взрослых тел – тоже, веки отяжелели…
едва слышно и убаюкивающе-уютно сквозь щелканье и вопли доносилось до меня.
Ритмичный стук камушков раздался как-то особенно близко. Бабушкина голова, как будто ее кто-то толкнул, уперлась лицом мне в плечо. Вслед за этим раздался еще более ужасающий грохот. Что-то сверкнуло, полыхнуло, и гнусавое вытье из динамика оборвалось. Глаза мои сами собой с облегчением закрылись. Чтобы не захлебнуться, я дотянулась щекой до этой большой мужской руки, возвышающейся над водой, как спасительный остров, и… поплыла в какой-то сладкой пелене. В ней рядом со мной в пустом темном пространстве детсадовской спальни кувыркалась ставшая больше меня самой золотая пудреница, отсверкивающая то рубиновыми розовыми лепестками, то пожелтевшим циферблатом, на котором, видимо, окончательно сбрендившая маленькая стрелочка встала вертикально и настойчиво стучала в мутное стекло, словно хотела его продырявить.