Я пишу ответ Тане.
Знаешь, милая, бывают ситуации, когда лучший результат – это суметь просто прожить этот день, утрамбованный болью. Просто проползти его насквозь, пригнув голову к земле под обстрелом ударов судьбы.
Просто продышать его при разреженном кислороде, просто суметь добраться до следующих суток, просто пережить эти бешеные перегрузки психики в невесомости непоставленных диагнозов. У каждого внутри своя война, неочевидная чужому глазу. Она может быть смертельно токсична для ее носителя.
Вот у тебя, Таня, так и есть. Какие еще могут быть результаты, Таня, кроме жизни твоей дочери, которую ты отвоевал у смерти? Диссертации, картины, деньги, путешествия, выставки?
Ты, Таня, – кошка. Ты умираешь и воскресаешь по девять раз на дню от страха за свою дочь. Благодаря тебе и твоей непроигранной войне твоя дочь жива. И это самое крутое в твоей жизни биеннале.
И твои срывы, истерики, слезы – это перегрузки. Организм перекормлен стрессом, он отказывается вести себя хорошо и имеет на это полное право. Ты живешь на пределе возможностей, тащишь на себе ответственность больше собственного веса без выходных и проходных много месяцев.
Бросай смотреть эти тренинги.
Никто из тренеров не ведет прямой эфир из колодца беды, в темноте которого ты живешь. Они говорят людям: «Встань и иди!» – и ты тоже хочешь встать и пойти, только тебе сначала надо выбраться из колодца. И ты карабкаешься наверх, к солнцу, сдирая ногти.
И если бы все зависело от тебя, ты была бы уже наверху… Но болезнь и неопределенность корректируют твой курс как им удобно. А ты не сдаешься и упрямо ползешь туда, где – ты веришь – живет солнце. Что о тебе подумают люди?
Те, кто осудят, не твои люди. Не думай о них. Каждый раз, когда человек рядом со мной ведет себя неадекватно и мне хочется жестко ответить ему, открыв конфликт, я вспоминаю о том, что, возможно, прямо сейчас он в пропасти отчаяния, атакован страхами, закован в бессилие, взят в плен обстоятельств, бьется из последних сил в бою, который может стать последним, а его поведение – это игра в своем собственном МХАТе, игра в человека, у которого все нормально. И я как бы внутренне прощаю его, хоть он и не просит прощения. Я вспоминаю о его праве не оправдывать мои ожидания.
Вот такие люди – твои. Те, кто поймет. Обнимет. Поддержит. Купит яблок. Протянет воды. Поцелует в макушку. Даст поспать. И такие люди обязательно есть рядом.
На следующий день я получила определенность: дообследовала дочь, поняла, в чем проблема и кто враг. Враг – будничный диагноз, вполне излечимый за месяц-два.
Страшное исключили, стратегию лечения разработали. Я обрадовалась. Снова стала дышать, не замечая вдохов и выдохов.
Я боялась без остановки трое суток – и очень устала бояться… А Таня боится без остановки уже год… Даже подумать страшно.
Я пойду в магазин и куплю самые яркие акварели, кисти, альбомы и что там еще. И вышлю все это Тане.
Пусть прямо там, в больнице, между процедурами, начинает готовиться к своей биеннале. Когда в колодце беды не видно общего солнца, можно для начала нарисовать свое собственное…
Блендер
Однажды, когда у нас дома в самом разгаре был ремонт и я готовила в мультиварках, стоящих на табуретках, я задумала сварить детям крем-суп. При варке крем-супов необходим блендер, чтобы измельчить ингредиенты до однородности. Я знала, что у меня есть блендер, даже два. Но найти их в сотне коробок не представлялось возможным. Я подумала и сварила куриную лапшу, потому что для нее не нужен блендер.
Когда я в составе еще десятка студентов-волонтеров пришла в Министерство образования на подработку – организовывать молодежный форум, – наш главный «вожатый», директор волонтерского штаба, сказал гениальное:
– Вас много, а я один. И если я буду отвлекаться на постоянно возникающие у вас вопросы, я не смогу сосредоточиться на основной работе. Поэтому возьмите блокнотик, ходите и записывайте туда все возникающие в течение дня вопросы. На те, которые к вечеру еще будут актуальны, я отвечу за полчаса до конца рабочего дня на ежедневной планерке.
Я так и сделала. Завела блокнотик для вопросов. Удивительно, но к концу дня вопросов и правда не оставалось. То есть рабочие ситуации рождали эти вопросы (я записывала), а потом раз – и натыкаешься на ответ (я вычеркивала).
Этим принципом я руководствуюсь теперь по жизни. Если возникает какой-то нерешенный жизненный вопрос, я его записываю на подкорку памяти, а потом к его пазлу обязательно находится кусочек с ответом.
Однажды я ехала в одном купе с попутчиком. Я не верю в случайных людей, верю, что каждый нам послан зачем-то. Даже тот, кто просто прошел мимо и толкнул вас плечом. Вот он тоже зачем-то. Например, чтобы протестировать уровень внутренней гармонии и терпимости.
Мужчина в купе хотел философствовать, я хотела спать.
– Женщина – это яблоня. Мужчина – это яблоко. Он свободен только тогда, когда, оторвавшись от ветки, летит вниз, – сказал мне попутчик.
– Вау! – ответила я.
Я люблю интересные образы, и этот – явно интересный. Только у меня была вторая бессонная ночь подряд, и я доживала тот день улитонькой, мимо которой проносятся люди, поезда, события, а она, боясь встряхнуть набитой усталостью головой, медленно идет вперед, чтобы не расплескать остатки сил. Поэтому я включила «Скарлетт» и решила: «Подумаю об этом завтра». Но фразу записала, забетонировала в памяти.
Вчера мы вернулись с сыном домой с каникул. Завтра я с дочерью вылетаю на море. Это лето мы с мужем проводим врозь – так сложились обстоятельства – и очень скучаем.
– Как тебе живется, свободный мужчина? – подколола я мужа, обнаружив на полке залежи дошираков.
– О-о-о, на работе, на даче и дома столько дел, что даже готовить абсолютно некогда. Я ни минуты не ощущаю себя свободным, всегда занят по макушку, – ответил муж.
И вдруг я прям вспомнила того мужика и ту его фразу про яблоко, которое свободно в полете. Он имел в виду под свободой полет в невесомости, в никомунепринадлежности. А когда ты кому-то нужен, то несвободен, ибо связан ниточками марионеточных обязательств. Потому что надо взять справку для лагеря сына, оплатить коммуналку, починить колесико на кроватке дочери, перевесить шторы.
Обязательства и есть любовь, потому что любовь – это действия.
Я ощущаю себя яблоней, а мужа – наливным яблочком. И ощущаю, как сильно мы несвободны друг от друга, даже находясь на разных концах планеты. Но в этой несвободе, в этих непрекращающихся обязательствах – самое большое счастье. Потому что моя свобода – это свобода выбирать свою жизнь. Хлопотную, суетливую, сложную, самую-самую лучшую. Сварю мужу перед отъездом его любимый крем-суп. А нет, не сварю. Мы так и не закончили еще ремонт, и блендер все еще погребен где-то в будущей гостиной в одной из коробок.
Иногда мне хочется надавать за это мужу, разозлиться и пилить-пилить-пилить ему нервы, но потом я вспоминаю, что никого не пилю. Я – выбираю.
Я выбираю этого мужчину с его вечной занятостью и неумением сделать быстро (он умеет только долго и обстоятельно). Я могу его не выбирать и просто уйти, обидевшись на то, что он никак не доделает мне кухню. Я могу выбрать ссору, злость, наезды и ультиматумы. А я выбираю спокойствие. И юмор.
– Хотела сварить твой любимый рыбный крем-суп, – говорю я мужу.
– О, класс.
– Но блендер так и не распакован. И где он – непонятно. Поэтому не сварю.
Муж молчит. Он все понял. Понял намек и натяжение ниточки обязательств с надписью «ремонт».
– Знаешь, ради крем-супа я готов даже на ремонт, – отвечает он, и мы смеемся.
Мы выбираем понимание и принятие особенностей друг друга. Мы выбираем свободу зависеть друг от друга и находить в этом свой кайф. И на сегодня мы выбираем… борщ.
Ответы всегда внутри. Просто там редко бывает идеальный порядок. А если вы не далай-лама, то почти никогда. Не бойтесь реестра жизненных вопросов. Вся жизнь – это поиск ответов в хаосе бытия. А мой хаос я не променяю ни на что другое, потому что он так сладко пахнет яблоками…
Будет
Посвящается Н. С.
Лиз смотрела в окно, куталась в халат. Халат был больничный, застиранный так сильно, что рисунок казался абстракцией. В ее палате было четыре кровати, но из пациентов – она одна. Три другие, пустые, незастеленные, были сдвинуты к стене.
Лиз стояла почти пять часов, опираясь на подоконник. Лбом приникла к окну. Сидеть ей нельзя. Спать не хотелось. Лежать, глядя в потолок, – глупо. А тут, за окном, протекает чья-то жизнь. По коридорам роддома ходили медсестры, возили медикаменты, бутылочки со смесью и новорожденных детей на кормление. Слышимость была отличная, будто стен и дверей не было и в помине.
Мимо ее палаты проехала специальная тележка-кювез с прозрачными стенками. В таких возят младенцев. Проехала, не останавливаясь, потому что там нет никого для Лиз.
Ей туго перевязали грудь эластичными бинтами. «Можно еще потом пеленками», – подсказала нянечка, взявшая над Лиз шефство. Все эти манипуляции – чтобы остановить будущую лактацию.
Организм произвел на свет младенца и готовился его кормить. Грудь набухала молозивом. Как объяснить организму, что не надо, что все зря? Что живой ребенок, который рос внутри него, больше не живой и не хочет молока?
Лиз не плакала, и это было страшно. Гораздо естественней в этой ситуации были бы истерики и выдранные волосы, а не вот этот стойкий оловянный солдатик у окна.
К ней заглядывала сердобольная нянечка.
– Не поела? – сердилась она, увидев нетронутый завтрак, тарелку с кашей. – Тебе нужны силы!
Чтобы поесть, тоже нужны силы. И желание. Еда – это топливо для жизни. Женщина, у которой только что в родах умер ребенок, не хочет жить. Ей не нужно топливо.
Лиз молчит. Эта палата с пустыми кроватями – немножко она: одинокая и пустая. И все незастеленные чувства просто сдвинуты к стене. Еще вчера в Лиз жил человек, а сегодня – в ней нет человека. Во всех смыслах нет. Ребенка нет и ее нет. Он как будто ушел и забрал Лиз с собой.
– Тебе нужно расхаживаться, – сказал ей врач на осмотре. Он осматривал не Лиз, а ее тело родившей женщины. В глаза не смотрел, потому что там были пустота и обрушившаяся жизнь. А у врача – другие пациенты, ему некогда нырять в каждую роженицу и восстанавливать рухнувшие судьбы своим участием. Он гинеколог, он следит за давлением и лейкоцитами. А треснувшие души с отвалившимся будущим – не его специализация.
У Лиз затекли ноги от долгого стояния. В них застоялась кровь. И душа у Лиз затекла. В ней застоялась боль. Лиз стала ходить по коридору, другие роженицы ее сторонились. Лиз воплощала самое страшное, что может случиться с матерью, а новоиспеченные мамы особенно впечатлительны. При виде Лиз они прятались по палатам.
Наверное, это было не очень правильно по-человечески. Надо подойти и что-то поддерживающее сказать. Но что, что тут скажешь?
– Ничего, – поддержала одна медсестра. – Ты молодая, еще родишь.
Будто Лиз разбила чашку из дорогого сервиза, а не… Лиз 20 лет. Детство только захлопнулось, обменяв беззаботность на ответственность. Лиз стучалась в эту дверь, осознавая необратимость жизни. Ответственность – ноша тяжелая. Лиз растерянно стояла на дороге, согнувшись под ее тяжестью, и тут появился он. Он был сильно старше.
Принято считать, что те, кто старше, надежнее и мудрее. Лиз показалось, что он готов помочь ей нести ее ответственность. Она с готовностью пошла в его объятья. Но это было ошибкой. В беременность стало особенно очевидно, что возраст – это характеристика, совсем не характеризующая человека. Его инфантильность сочилась сквозь цифры в паспорте.
Инфантильность – это когда ты вырос физически, а ментально застрял в детстве. Успел заскочить в него, пока не захлопнулось. И сидишь там, за дверью, радуясь, что при тебе осталась твоя беззаботность, пока девочка твоя беременеет и, беременная, ищет деньги на еду.
В роддом он не пришел и даже не узнал, что у него как не было сына, так и не будет.
Лиз всегда любила быть другой: отличаться, быть не как все. Например, в классе у них было три Елизаветы, и она сразу придумала, что она будет Лиз. Это так необычно звучит: модно, по-европейски и недосказанно. И вот даже здесь она не как все. В роддоме без новорожденного…
Рыжеволосая женщина в дырявом халате подошла очень тихо, Лиз даже вздрогнула.
– Как зовут тебя? – спросила она.
– Лиз.
– Лиза?
– Лиз.
– Ну, меня тогда Люд, – засмеялась женщина. – Пойдем покурим, Лиз?
– Это роддом, – напомнила Лиз.
– Я тебя умоляю. Можно в общем туалете, но там дергают постоянно. Можно в душевой, в форточку у раздевалки. Идешь?
Лиз пошла за ней, хотя не курила. Люда по-хозяйски открыла высокую форточку, встала на скамейку, чтобы выдувать дым в окно. Протянула сигарету Лиз.
– На, затянись хоть…
– Я не курю.
– Не кури. Затянись. Сейчас можно. Нервы полирнет.
Лиз покорно затянулась и с непривычки закашлялась.
– Ну куда столько. Чуток, говорю ж…
Лиз поморщилась, затянулась еще раз. Во рту стало горько, а внутри – тепло.
– Мне муж сигареты передает через окно, на веревке. А то тут нянька строгая на приемке, обыскивает. Гестапо, а не роддом.
Лиз молчала. Она как-то разучилась поддерживать беседы. Все слова поблекли, стали пустыми.
Как-то раз она купила полкило грецких орехов. Несла их в целлофановом пакете. Пришла домой, расколола, а там почти все они – пустые. Вот ее разговор сегодня – это тот целлофановый пакет с орехами.
– Муж ходит с сыновьями гулять и забрасывает мне курево. Им все равно, где гулять. А мы живем тут недалеко, через два дома.
Лиз молчала, рассматривала Люду. Ей было явно за сорок. На лице – морщинки и веснушки. Веснушки прячутся в морщинки, и наоборот.
– Тебе сколько, 20 есть? – спросила Люда.
Лиз кивнула. Люда кивнула в ответ, вздохнула, глубоко затянулась…
– Позвать тебя, когда я опять курить пойду? – спросила Люда. – Я редко курю, ты не думай. Сигаретка в день.
Лиз пожала плечами. Она не знает. Она больше не понимает себя. Организм бастует, отказывается идентифицировать желания. Лиз и Люда вышли из душевой и отправились в разные стороны, как незнакомые люди. Медсестра везла кювез с младенцами мамам на кормление. Дети были туго запеленаты и дружно кричали, предвкушая еду. Лиз прошла мимо, ускорив шаг. Почти побежала к своей палате в конце коридора, зашла и захлопнула дверь.
Там, за дверью, ее неслучившееся счастье, здесь, в палате, – ее новая реальность. Лиз заняла пост у окна. Дети затихли, кушали мамино молочко. Лиз почувствовала, как внутри ее груди зудит и ноет и как влага смачивает бинты.
Лиз заплакала впервые после родов. Подумала: «Вот бы душу можно было так же туго перебинтовать…»
Вдруг дверь ее палаты скрипнула и открылась. Лиз не обернулась: нянечка, наверное. Опять со своей кашей.
– Возьми ее!
За спиной у Лиз стояла Люда, держала на руках младенца, рыжеволосого, как она сама. Люда подошла к Лиз впритык, протянула ребенка.
– Возьми ее.
Лиз помотала головой.
– Возьми! – Люда впихнула дочь в руки Лиз. – Возьми и держи.
Лиз не умела держать правильно. Она трепетно и неумело обняла двумя руками запеленатого младенца, прижимала его к себе, плакала и мотала головой. Рыжеволосая малышка с интересом рассматривала Лиз.
– Когда мне было 20, я родила первого сына, – сказала Люда. – Он родился мертвым. Я думала, что я умерла вместе с ним. Но я не умерла. Жизнь продолжается. Каждый день. Сейчас у меня два здоровых сына и вот дочь… Посмотри на нее.
Лиз рыдала, всхрипывала так нежно, по-девчоночьи. Пыталась вытирать слезы плечом, но не получалось.