Незаметно он и сам научился отсекать сантименты. Отстранённо вспоминал, как умел когда-то и, чего уж там, даже любил растравить душу – и ей, и себе. То ли повзрослел, то ли заново научился чувствовать. Ему понравилось.
В этом небиблейском раю имена сущему раздавались по новым правилам. Здешний Адам перенял у здешней Евы её манеру предусмотрительно избегать называния самого большого – такого, в чём может скрываться опасность.
– Почему я не пьянею? – Он качнул коньяк в толстостенном стакане. – Ну ладно ты. Сачкуешь, тянешь понемногу…
– Я иначе отрублюсь, Андрюш.
– Понимаю.
– Неделя была адская.
– Но я-то хлещу по-честному. И трезвый как стёклышко. Пациенты дарят тебе безалкогольный коньяк, Ева. Куда катится мир.
– Хороший коньяк, не выдумывай.
– Но почему я трезвый, доктор?
– Алкоголь, видимо, не успевает всосаться в кровь.
– Переходит в чистую энергию?
Потянулась всем телом, до хруста.
– Ага, переходит… Слушай, если будет следующий раз, давай сходим на каток? Если это будет зимой. – Уткнулась ему в плечо, и голос сразу сонный. – Мечтаю в парке Горького на катке покататься. Ты как, на коньках-то стоишь?
Он гладит её по голове, пропуская время от времени сквозь пальцы густые тяжёлые пряди.
– Ну как… Стою отлично. Ехать не могу.
– Жаль.
– Поучусь, раз такое дело. Для следующего раза.
– Хорошо бы. Хорошо бы, чтобы был следующий раз.
– Будет.
– Хорошо. И ещё хочу с тобой в театр. Представляешь? Ты в костюме, я в вечернем платье.
– Да. Что-нибудь трагическое. Может быть, классика.
– Именно классика.
– А потом в номер и, не доходя до постели…
– Прекрасный план, просто замечательный.
А сама уже не открывает глаз и дышит размеренно.
– Потом вот так же, как сегодня, побудем счастливы часов пять; восемь, если ты будешь не после дежурства. И разъедемся каждый в свою жизнь. С твоей всё понятно. Работа-дети-работа. Об остальном, если оно есть, мне лучше не знать. А мне ещё предстоит что-нибудь сочинить.
Она засыпает неслышно, будто выходит на цыпочках из детской, аккуратно прикрыв за собой дверь.
– Буду встречаться с другими. Искать… то, что обычно ищут в других. Не найду, конечно, – произносит каждое слово медленно, будто прислушиваясь, как оно звучит. – А потом… вдруг… это же всегда, наверное, вдруг – старость и… что там ещё бывает.
Осторожно, чтобы её не разбудить, поднялся с постели. Она всё-таки проснулась. Вздохнула в полусне, потянулась к нему рукой.
– Спи. Всё хорошо.
– Я бы чуть-чуть вздремнула.
– Спи.
– Ты разбуди меня.
Пока Ева спит, он разглядывает зыбкое отражение, растворившееся в огнях неугомонной Москвы. Всматривается, совмещает имеющиеся обстоятельства с картинкой. Вот он – стоит, прижав к губам костяшки пальцев. Вот его любимая женщина. Свернулась калачиком под толстым белым одеялом. Она спит тихо. Двойные стёкла надёжно отсекают шум Кольцевой. Нечем разбавить тишину, нагрянувшую внутри. Коньяк не справляется, да и глупо было рассчитывать на коньяк. Он сам пришёл сюда, в её одинокое логово. «Я лучше сама». Пришёл, чтобы напомнить себе, каким могло бы быть счастье. В этом беспощадно тихом месте слышно всё. Слишком многое. Самое страшное – тоже. Она не досталась ему потому, что он слаб. Он слабее. Она была бы с ним, если бы он сумел предложить ей – навязать, чёрт возьми: «А дальше будет так» – другую жизнь, себя, своё счастье, которое, возможно, сумел бы сделать и её счастьем. Неважно, скрыто ли на самом деле в её решительном «я сама» хитрое женское ожидание быть переубеждённой – сломленной, завоёванной в доказательство того, что всё всерьёз. Потому что это не про него.
Скоро сработает будильник. Ей нужно на ранний поезд: с двух начинается приём в поликлинике.
Он ложится рядом, близко – так, чтобы вдыхать её дыхание. Осторожно касается волос.
– Ева, – шепчет он. – Ева, иди ко мне, Евочка. Я хочу ещё.
Елена Пестерева
Елена Пестерева родилась в 1980 году во Львове, живет в Москве. Окончила юридический факультет МГУ и аспирантуру Литературного института им. А. М. Горького. Литературный критик, поэт. Публиковалась в периодической печати, альманахах и коллективных сборниках. Автор книг стихов «Осока» (2007), «В мелких подробностях» (2018). Лауреат премии журнала «Октябрь» (2013).
Терапевт
1
Первым встает хор мужских голосов и поет мне прекрасную лекцию о Слове, Деле и Поправке на Божественный Ветер. Говорит, я вообще не понял, а к чему тогда столько пафоса.
Вторым встает женский хор, говорит: Леночка, очень больно?
Я говорю: очень.
Говорю, у меня болит голова, радикулит и синдром застежки. Говорю, мне тяжело и мне непосильно.
Говорю, я их видеть уже не могу, закрываю глаза, засыпаю.
Говорю, и я тоже не знаю, к чему было столько пафоса.
Терапевт говорит: да ну ты чего. Столько уже приняла – и тут вдруг непосильно. Гомофобов приняла и путинцев, борцов с Украиной приняла и ортодоксов, насильников приняла и педофилов, несовершеннолетних убийц приняла и фашистов, жестоких сыновей приняла и жестоких матерей. Да ну, маленькая моя, ну не может быть, чтобы ты сломалась на чужих неверных мужьях.
Говорю, я любить их не могу, у меня все болит. Я изгнать их не могу, у меня все болит. Ничего больше не могу, твою мать, да когда оно заживет?
Терапевт говорит: сострадай сколько сможешь, а как кончатся силы – не сострадай. Если что, ты ведь помнишь, да, что я рядом?
Бог редактирует текст.
Говорит: я рядом.
2
К несчастью, мой сын все еще считает, что несет ответственность за эмоциональный фон своей матери. Я опровергаю его тысячи раз, но у него есть глаза, и он видит, что мне плохо. Поэтому он говорит: давай я не пойду в школу и мы сходим в аквапарк.
Это не фон, а фронт. Я не то что в аквапарк, я толком встать не могу. Но я вижу, что он извелся. И я говорю: давай.
Первым делом вхожу к кружевным тортилам в гидромассажную их кастрюлю. И течение меня сносит. Но я жду, пока вся растворюсь и растаю.
Часа через два я ложусь на камни хамама. Приходит мой сын. Сидит. Встает. Говорит: я пошел.
Говорю: лягушонок, уверен, что тебе тепло?
Он говорит: да, я пошел.
Рядом маленькая девочка с огромным бородатым папой, в тумане их почти не видно, она кричит: папа, папа, ну у меня горячая попа, горячие ноги, горячие руки, – взлет рук, – горячее сердце – ну можно я уже пойду!!! Борода говорит: посиди.
Точно так я разговариваю с богом.
Он говорит: посиди.
Потому что девочки просят благословения.
А мальчики говорят: ладно, я пошел.
Мне смешно, я смеюсь, борода тоже смеется, девчонка пугается. Романтическая половина хамама неодобрительно на нас глядит.
3
4
5
6
…а если это символ, то чего?
Олег Чухонцев
* * *
* * *
* * *
Евгения Некрасова
Евгения Некрасова родилась в 1985 году в Астраханской области, выросла в Подмосковье. Окончила сценарный факультет Московской школы нового кино. Печаталась в журналах «Волга», «Знамя», «Искусство кино», «Новый мир», «Урал». Лауреат премии «Лицей» для молодых писателей и поэтов за цикл прозы «Несчастливая Москва» (2017). Автор романа «Калечина-Малечина» (редакция Елены Шубиной, 2018). Живет в Москве.
Маковые братья
Treachery and violence are spears pointed at both ends; they wound those who resort to them worse than their enemies.
Emily Brontë, Wuthering Heights
Света носила очки. Не отличница вовсе, хорошистка, просто плохо видела. Она – рябая, плотная и округлая – белый кабачонок. Ей исполнилось семнадцать, а выглядела она из-за крупности на двадцать пять лет. Ходила ребёнок ребёнком. С косой, в сером шерстяном сарафане, косившем под школьную форму. В плотных серых колготках, с плотным серым налётом на пытающихся быть голубыми глазами. Над ней издевались одноклассники, но не сильно. Просто говорили два-три раза за учебный день гадости, изредка кидали снежки в спину и просто били туда кулаками. Спина у Светы – широкая, твердая, затянутая в серый корсет шерстяного сарафана. Бившим казалось, что ей не больно. Друзей у Светы не было, это её не волновало. Она что-то смотрела, что-то читала в Интернете. Так как-то вяло загружалась жизнь. Свете ничего толком не было интересно.
Родители умеренно пили по очереди, пятнашками выталкивали друг друга на время в жизнь. Они вели малоприбыльный овощной бизнес, по вахтам папа заменял маму, мама – папу. Сами вставали за прилавок, продавцы от них часто уходили. Растили дочь как овощ – следили за удобрением – чтобы она ела, следили за общим состоянием – проверкой школьного дневника. Первым занималась мама, вторым – папа. В остальном Света вроде как ничего не чувствовала, была овощем вообще. Привыкла и правда ничего особенно не чувствовать. Родители уже определили её в какой-то глупый недорогой институт для таких же полуовощей, как она. Света существовала в полусне, в полуреальности. Наполовину. Полкабачка.
В трех кварталах от их многоэтажки в хрущевке жил Светин дедушка, инженер-пенсионер. Уже не работал. Тихо занимался ревизией всей своей жизни и навыков. Бабушка умерла пару лет назад. У дедушки осталась красная «копейка». Ещё на ходу, но он не водил из-за потерянного зрения, но всё равно заботился о машине: счищал снег, прогревал её зимой, протирал от пыли хорошо сохранившиеся кожаные сиденья салона. «Копейка» выглядела аккуратно и скромно, как правильно стареющая учительница. У дедушки был гараж, но почему-то очень далеко, поэтому он оставлял «копейку» во дворе.
Однажды Света зашла к дедушке после школы и увидела его красные глаза. Они бывали и раньше красными – от капель. Но сегодня эта краснота не краснела, а пылала – вокруг глаз, в ушах и на щеках дедушки. Его потемневшие от времени руки тряслись. Весь дедушка разом постарел, уменьшился в размерах и превратился в совсем старика. Он бы никогда так не поступил в иной ситуации, Свету не было принято во что-либо включать, но тут стрясся особенный случай, когда эмоции вылезли из-под контроля. Ничего не объясняя словами, дедушка привел Свету во двор, на кустарную стоянку, к своей «копейке».
Эти «жигули» появились у дедушки, когда ему было уже пятьдесят три года. Ему выплатили разово большую премию на заводе за какое-то изобретение. Год дедушка стоял в очереди на покупку. Прийти и просто купить было нельзя. Света знала эту машину с младенчества. Всегда задирала голову в салоне: наверху – белая, в мелкую маковую крапинку обивка. При долгом взгляде казалось, что маковая поверхность отрывается от обивки и плавает под ней в десяти – пятнадцати сантиметрах. Это было очень красиво. Вся эта машина – один большой красный мак с черными семечками внутри – приносящий нездешнюю, южную радость. Светин дедушка никому не рассказывал, что счастливей всего он был, когда садился за руль красной «копейки» без пассажиров и бесцельно катался по округе. Сейчас Света чувствовала это отчетливо.
Над маком надругались. Красный металл на крыше, бампере, капоте и дверях был исцарапан полосами и дурными словами. Покорёженные дворники тыкали в разбитое переднее окно, по которому в двух местах расходилась белая паутина. Боковое окно у водительского места и вовсе было выбито и скалилось острыми стеклянными клиньями. Красная кожа салона была полусодрана, из неё торчало мясо пожелтевшего синтепона. Вместо магнитолы зияла дыра. Дедушка иногда приходил в машину просто посидеть и послушать радио, попредставлять, как он водит. Магнитолу он обычно вытаскивал и уносил, но вчера забыл. Белую кожу с маковыми родинками на потолке тоже поцарапали и полусодрали. От «копейки» несло – в салон не раз помочились. Синтепон впитал в себя желтую жидкость, она же лужицами сидела на сохранившейся обивке. Вырванный погнутый руль валялся под кривыми креслами. Три колеса были спущены и впали, как щеки лагерника.
Света и дедушка стояли, молча смотрели на поруганную «копейку». Дедушка часто дышал ртом, пуская тонкую, как из выхлопной трубы, струю пара. Света сняла очки и положила их в карман чёрного пуховика, который обтягивал её фигуру как резиновый (она до сих пор вырастала из вещей). Может, помогло избавление от стекол – но с глаз пропала мутная серая пленка, и они оказались светло-голубыми. И видела Света теперь свободно и отчётливо.
В качестве ритуала они написали заявление в милицию. Худощавый, мельче Светы, милиционер принял заявление молча. Света проводила дедушку домой. Они нашли в шкафу старые простыни. Света соединила их степлером. Она всегда носила его с собой. Ей нравились больше всего два предмета на свете – степлер и венчик. Правда венчик она не носила с собой. Вместе с дедушкой они прикрыли поруганную «копейку» получившейся накидкой. Дома поели щей с хрустящей полусырой капустой, которая венчала обычно поверхность супной воды. Дедушка готовил такие щи сам. В качестве ритуала позвонили маме, потом папе. Последний обещал организовать транспортировку машины в далёкий гараж.
Света шла домой среди рядов многоэтажек. Серые их камни отчего-то теперь виднелись ярче, блестели металлом. Покрашенные в желтый или розовый хрущевки вносили в глаза тропики и превращали серобокий полупоселок в карнавальный Мехико. Света щурилась от валяющихся на асфальте оберток и бутылок. Под шапкой-ушанкой стучало, кулаки самопроизвольно собирались в шары. Впервые в жизни Света чувствовала бешеную, беспредельную страсть. Внизу живота выстукивало будто второе сердце – главное сердце. Этой страстью была ненависть.
Света стала невероятно деятельной. Включились прежде отключенные функции. Она неожиданно стала хорошо учиться. Размытая память, нецепкое внимание, мутная голова прояснились и работали как исправные механизмы. Света теперь легко решала задачи по математике и физике, монотонно – но верно читала стихи по памяти на уроках литературы, дивила историчку и географичку точными датами, труднопроизносимыми именами и названиями, хорошо выстроенными причинно-следственными связями. Света не замечала своих успехов. Они не имели значения. По ночам она лежала и представляла себе, как избивает этих подростков мужского пола (а кто ещё мог сотворить такое?) ногами, а потом сдирает с них кожу точно так же, как они содрали кожу с дедушкиной «копейки».
Полугород – меленький. Все друг друга знали. Света знала, что найдёт отморозков. Первым делом она, не способная прежде выдать слово незнакомому человеку, в воскресенье обошла всех соседей, окна которых глядели на место копейкиной стоянки. На машину напали днем, многих не было дома. Так и говорили. Кто-то огрызался, особенно нестарые мужики, советовали, грозили Свете не лезть, а оставить дело взрослым мужчинам из милиции. Света и раньше видела это, но не осознавала – а теперь понимала точно, что взрослые мужчины – самые безназдежные для деланья чего-либо люди. Всё обычно осуществлялось женщинами разного возраста, но обязательно растящими детей. Света не знала, как это объяснить, но сейчас это было неважно. Пенсионеры тоже ничего не видели или не признавались. Одна только слепая старуха-столетка с пятого этажа, годящаяся даже дедушке в матери, рассказала, что слышала тогда мат трёх невыросших людей. Столетка не ходила давно на улицу, но ей выставляли табурет на загаженный птицами балкон, и она по часу летом и по двадцать минут зимой два раза в день кормила там голубей и воробьёв. Когда внучка столетки с опухшим от быта лицом пинала Свету за дверь, старуха проскрипела, что нужно идти к Вере из дома напротив, так как та давно уже боится телевизора и вместо него смотрит в раму окна.
Света допросила во дворе дома напротив старух моложе, засеявших сухими кореньями своих тел лавочку. Света впервые в жизни подумала, что странно, что её мёртвая теперь бабушка никогда не сидела вот так на лавочке и не общалась с ровесницами. Старухи знали Веру из третьего подъезда, но не хотели ничего говорить про неё. Явно они не любили её, таили какие-то старые обиды. Света обняла их своими чистыми голубыми глазами и объяснила, что найти Веру – вопрос жизни и смерти сейчас. И не стала добавлять, что скорее смерти для отморозков. Вдруг один из кореньев возбужденно закачал отростками и вспомнил, что Света – внучка своей бабушки, которая работала медсестрой и так хорошо, так небольно ставила уколы. Света с досадой подумала, что она почему-то совсем не использует вот этого полезного куска прошлого, забывает. Старухи-коренья зацвели все, закачались, завспоминали. Ещё через минут пятнадцать они наконец-то выдали ей адрес Веры.