Евгений Борисович слушает вполуха.
На профлисте, служившем и вывеской, и козырьком, слово “ПриЕм” было выведено красной краской. Когда-то здесь тоже висели объемные буквы. Сейчас от них остались только выцветшие на солнце контуры с.т.е.к.л.о. и круглые дырки от болтов.
– Давно сняли? – махнул он рукой на вывеску.
– Что? – удивился приемщик и тоже вышел наружу.
Долго задумчиво изучал полоски на профлисте.
– Дак да, – наконец вынырнул из глубины своих воспоминаний. – Года три назад, когда бизнес поменялся. С бутылками невыгодно стало возиться, ну и… Мужик-электрик скрутил аккуратненько и унес куда-то, обещали починить. Мне-то что – я подневольный, хозяин даже расписки с них брать не просил. Ну и…
– Не вернул, – медленно-медленно проговорил Евгений Борисович.
В его воображении заколебался бумажный бантик на тонкой веревочке. Вот оно, совсем близко.
– Мышиного такого типа человек… и еще с ним сынишка – серьезный на вид пацан, молчаливый, надутый…
– Сынишка? – поднял бровь участковый. – Три года прошло. Откуда такие детали?
– А, вспомнил, – нахмурился приемщик, не спуская пристального взора со светлых контуров «стекло». – Мальчишку ударило током. Прикинь, держался руками за кабеля и трясся… Я такое только в фильмах раньше видел.
Он коротко заржал, а Евгений Борисович наконец заметил выжженную кляксу над «е», автоматически сдвигающую её на одно место дальше в алфавите.
* * *
В тесной раздевалке взрослому смешно, как в домике-аттракционе «Гулливер» – только мебель не большая, а маленькая. Средняя между игрушечной и нормальной: шкафчики по пояс, лавочки ростом не выше сапога. Взрослые, оказавшись здесь, разом скукоживаются, пытаясь втиснуть себя в крошечные пропорции это странного ярко зелено-желтого-розового мирка.
И только дети чувствуют себя здесь уютно.
На крошечных узких дверках грибочки: мухомор, синявка, лисичка, боровичок. На сидушках лавочек – цифры. На подоконнике – прикрученные шурупами цветочные горшки. Фикус кажется огромным – как пальма. Когда стоящий под ним малыш подпрыгивает, чтобы дотянуться до ветки, его подхватывает нянечка и ласковым профессиональным движением отбрасывает в сторону родительницы, стоящей на пороге.
– Пока, Ванечка, до завтра, – ласково поет она ему в спину, но для Ванечки перестала существовать уже и она, и пальма, и шкафчик с боровичком.
– До свидания, Маргарита Петровна, – шелестит вместо Ванечки высокая рослая блондинка в лыжном костюме и забирает сына за дверь.
На лавке под рыжей дверцей осталась только девочка, нахохлившаяся в коричневой шали, как январский воробей. Мама опаздывала – как обычно по пятницам. Маргарита Петровна, рассовавшая остальные кульки по рукам, теперь возвышалась где-то сверху и слева темной мрачной птицей, нервно поглядывая на большие ромашковые часы. Короткая черная стрелка угрожающе сдвинулась левее на градус. Короткие черные брови Маргариты Петровны угрожающе сдвинулись ближе друг к другу.
Входная дверь подалась внутрь не быстро и виновато. С таким шелестом в полной, звенящей тишине открывается обычно дверь во время контрольной по математике, чтобы запустить внутрь опоздавшего ученика. Вместо опоздавшего ученика внутри сначала оказалась кудрявая барашковая шапка на темноволосой голове, а потом – все тело в черной блестящей шубке.
– Здравствуйте, – проговорила вошедшая извиняющимся тоном. – Я за…
– Заходите, – проговорила нянечка, и ее брови сомкнулись в одно сплошное нарисованное тире. – Вы опоздали.
– Вечерняя смена, – откликается мать. В этом лилипутьем царстве она – виноватая морозная тень. – Пришлось задержаться.
Девочка хмурится от знакомой фразы. Вечерняя смена. Сквозь испарения тающего на шубе снега она чувствует знакомый и сложный запах. Мамины духи, не мамины духи, сигаретный дым, хотя дома мама не курит. Приторный и спиртовый запах того, что наливают обычно в бутылки с высоким горлышком. Девочка на лавочке дернулась вперед – но ласковым, профессиональным движением Маргарита Петровна придвинула её локтем к шкафу.
– Может быть, сначала расскажем, что сегодня произошло? – спросила она ласково настолько, что из уголков её губ брызнула крошечная розовая слюна.
Девочка всхлипнула, открыла дверцу с лисичкой, вытащила наружу полусмятый листочек, протянула матери. На белом фоне плясала выведенная синим фломастером фигура с круглой головой. В правой руке фигура сжимала палочку. Красную палочку. Красный и синий. Маргарита Петровна торжествующе молчала, и по её лицу гостья поняла, что должна обо всем догадаться сама.
– Кто это, милая?
– Папа, – ответила она исподлобья.
Маргарита Петровна заложила точеные, покрытые темным пушком руки друг за друга, важно кивнула, но продолжала молчать.
– Ну… А почему у него лица нет? – аккуратно спросила мама, разглядывая синий пустой круг на тонкой короткой шее.
– Мама, это кафа-а-а-андр, – тянет девочка, – а это шлем у него.
– Зачем папе шлем?
– Потому что он космонавт! Ты же сама сказала!
Мама, приоткрывшая было рот, сейчас же плотно сомкнула фиолетовые губы.
– А что тогда… за палочка у него в руке?
– Ин-ди-ка-тор, – с выражением произнесла малышка, нахмурив крошечный розовый лоб.
– Индикатор, – завороженно, качнувшись вперед, повторила Маргарита Петровна. – А теперь расскажи, зачем ты насыпала Ванечке в кашу стакан соли?
Глава 6. Семья электролетчика
– Ничего не пойму, – раздосадованно бормотал Евгений Борисович, по третьему разу перекладывая с места на места протоколы допросов. – Вы разговаривали с его семьей? Матерью? Соседями? Где все это?
Веня вместо ответа брякал ребром ложечки в кружке. Задумчиво наблюдал, как синица за окном клюет разложенное на железном подоконнике печенье.
– Вениамин!
– А?
– Где, говорю, протоколы допроса родственников?
– А… – отозвался Веня вяло. – Там, в файлике посмотри…
Евгений Борисович нащупал в ворохе гладкий, липнущий к пальцам файлик. Толщина файлика не оставляла надежд: три тонких листочка А4. Пробег глазами по диагонали подтвердил ожидания: не знаем, не подозрительный, не шумел, хорошо чинил. Жена: Анастасия Буранова. Дети: Иван Буранов, Авдотья Буранова.
– Они что, незарегистрированные?
– Не-а, – ответил Веня. – Жена библиотекарша, получает копейки. Тихо ненавидит мужика. Зачем рожала от него двоих – непонятно. Сын какой-то ненормальный, не разговаривает совсем, и дерганый. Дочка тогда еще только по полу ползала – какой там допрос.
Он помолчал. Отпил кофе. В тишине было слышно, как комок растворенного неспрессо скатился вниз по пищеводу и со всхлипом шлепнулся в желудок.
– Знаешь, нам ведь даже не пришлось их искать, – сказал Веня, прицепившись взглядом к черной дорожке шрифта. – Она сама на нас вышла. Сказала, мол, муж пропал. Так и так, электрик. А мы как раз искали злодея из Чистяков, ну и сложили два и два. Выходит, баба сама его и заложила нам, пусть и не нарочно.
– Так, может, не он? – нахмурил брови Евгений Борисович. – Вдруг она сама его порешила и следы заметает, а там, в поселке – совсем другой тип?
– Может, – покорно согласился Вениамин. – Только улик никаких не нашли. Хотя… она была рада, что он исчез. Говорила, жизнь всю испортил. Мол, обещал забрать в новый дом и все такое, а сам… Типичная бабская песня.
Евгений Борисович, хмыкнув, переписывает адрес огрызком карандаша в свой потрепанный блокнотик. «Интересно, кто такой Горбоносов, что в его честь улицу назвали? – думает он, выводя последнюю букву круглым, как в начальной школе, почерком. – А, впрочем, нет. Неинтересно».
* * *
Троллейбус. На стекле – вмерзшая в снежные завихрения открытка. Мэр города с бородой Деда Мороза держит мешок с субсидиями и прибавками к пенсиям и стипендиям.
За стеклом проплывает чернильная тьма леса. Там, за стволами, угадывается прямоугольник дома. Дома, окна которого не светятся, вопреки обещаниям того самого мэра. Женщина в кудрявой барашковой шапке недоверчиво поджимает губы, вздыхает. Облачко серебристого пара сейчас же растворяется в воздухе.
– О чем ты думала, Дуня? – раздраженно говорит женщина девочке на соседнем сиденье.
Девочка увлеченно и ритмично пинает серым валенком спинку сиденья напротив.
С сиденья встает, тревожно оглядываясь, худощавый мужик неопределенного возраста. Близоруко щурится в круглых очках, замечает девочку, закрывает рот прежде, чем выплеснуть свой дрожащий упрек. Мать нервно и быстро мотает головой. Дуня быстро подмигивает правым глазом, и незнакомец тотчас расплывается в улыбке. А потом старик в нелепой шляпе, неровно балансируя от поручня к поручню, исчезает в глубине салона. Дуня разворачивается валеночками в проход.
– Дуня, – вкрадчиво тянет мать. – Зачем ты насыпала соли в кашку этому… мальчику?
– Стакан соли может убить человека, – серьезно отвечает она, не оборачиваясь. – Я читала в твоем журнале. Мама, он сказал, что не бывает электриков-космонавтов! – срывается она вдруг на жалобный крик. – Он сказал, что я сама придумала все! Он сказал, что нету никакого папы.
Мать вздыхает, выпуская облачко винного пара. Привычно быстро считает цифры на красно-белом билете: несчастливый.
– Глупенькая, – проговаривает она ласково. – Он ведь заметил бы, что каша соленая.
– Да, – грустно констатирует девочка. – Он и заметил.
Про отца речь не заходит: правду знают обе женщины, и маленькая, и большая.
– Пошли, бедовая, – вздыхает мать, подталкивая девочки к двери. – И брат твой такой же…
До дома Дуня и мать идут молча.
У подъезда стоит синеватая тень с надписью во всю спину.
Оборачиваясь к ним от сломанного домофона, Евгений Борисович приветливо машет рукой:
– Вы не знаете, как Анастасию Буранову найти?
Женщина замирает на месте с открытым ртом, мучительно вглядывается в краснощекое лицо.
– А зачем вам? – осторожно интересуется она, закрывая спиной девочку в маленьком полушубке.
– По поводу мужа, – суровеет участковый.
В его ладони – небольшая, распечатанная на плохом принтере фотография с портретом. Даже среди горизонтальных помех можно различить прямой нос, большие впалые и будто вечно уставшие глаза, сжатые тонкие губы – и понять, что хозяйка портрета стоит напротив.
– Не знаю я, где он, – сердито отвечает женщина. – Он не приходил, не звонил, не писал, я переехала на новую квартиру и вообще никому из соседей не говорила куда. Не хочу ничего о нем слышать, и знать его не хочу.
– Ма-а-ам, не ври, – отчетливо произносит девочка за спиной.
Дуня наклоняется вбок – чтобы выглянуть из-за шубяной маминой спины и внимательно рассмотреть полицейского. Полицейский наклоняет голову вниз, чтобы внимательно рассмотреть крошечную девочку – с высоким лбом отца и прямым маминым носом.
* * *
В тесной кухне только и хватает места для двух взрослых. Все остальное сжирает сервант, ящики, ящички, холодильник – советский, потрепанный, рычащий северным зверем, полоска белья на диагональной веревке, кастрюли. Каждый квадратик занят посудой, прихваткой, статуэткой. Евгений Борисович ловит себя на двойственном ощущении: все эти мелочи кажутся очень уютными и напоминают кухню в собственной (поправка: материнской) квартире. Но здесь их будто больше, чем нужно: отчаянная попытка заполнить малейшее проявление пустоты. Даже красивая хрустальная ваза для цветов не пуста: на три четверти она засыпана цилиндриками из спрессованной стружки. На выпуклых донцах – латинские буквы. Евгений Борисович прищуривается: среди обычных пробок парочка пластиковых. Хмыкает в пустоту.
Дуня сидит в коридоре, возится у самого порога с инструментами. Прикасается к пальцу индикаторной отверткой, отчего в полупрозрачном брюшке вспыхивает крошечный оранжевый огонек.
– Рассказывайте.
– Нечего рассказывать, – разводит руками Анастасия.
Бросает косой взгляд на дочь.
– А где же Ваня? – деловито интересуется Евгений Борисович, быстро делая пометки в блокноте.
Дуня вскидывает круглую голову.
– В школе, – отвечает мать после паузы.
Чашка в руках подрагивает, и женщина торопливо ставит её на стол.
– Времени – семь часов, – комментирует участковый. – Не поздновато ли для школы? Мальчик учится во вторую смену?
Женщина все-таки подносит к губам кружку, хлебает темный напиток, проглатывает – быстро, как алкоголь.
– Мальчик учится в интернате, – говорит она четко и размеренно, глядя в темную заоконную пустоту.
Стараясь не смотреть на треугольное нахмуренное лицо мальчика с холодильника, похожее на отцовское. Его день рождения обведен красным фломастером на крошечном квадратном календаре, который дали ей в банке. Календарь кричащего розового цвета – неизвестно, кто придумал, будто розовый – это женский, так ещё и возле месяца крошечным апострофом дописано слова «Мария». А возле двузначного числа – только одна буква.
Январь – «Мария».
13 – В.
Но участковый тоже бродит глазами по холодильнику. Наткнувшись на знакомое слово, в первый момент Евгений Борисович щурится, потом достает блокнот.
– Вы обращались в банк «Мария»?
– Да, – отвечает собеседница. – Надо было платить за квартиру, а зарплата в том месяце была совсем маленькая. Никому сейчас не нужны книги. А кроме этого женского банка, никто кредит не давал.
Она растерянно посмотрела на обветренные пальцы гостя, сжимающие крохотную записную книжку.
– Телефоны продавать пойду, наверное, – рассуждает она вслух. – Или какие профессии нынче в ходу?
– Электрики, – подает голос из коридора Дуня. – Хороший мастер всегда пригодится, так папа говорил…
– Да откуда ты вообще помнишь, что он говорил? – срывается мать. – Тебе только два исполнилось, когда… когда… Когда он улетел.
Дуня вскакивает с места, убегает в глубину комнаты. Немерцающая отвертка остается лежать в коридоре, направив жало к двери.
Евгений Борисович улыбается, трясет головой. Чудная семейка. Все с прибабахом. Дочь-вундеркинд, мать, застрявшая в книжках. Сыночек, которого нет. Призрак отца, заключенный крошечным огоньком в крошечном индикаторе. «А своего-то помнишь?» – напоминает он сам себе бессильно. Его мать на вопросы, когда он был в Дунином возрасте, не отвечала. А потом он перестал спрашивать.
И все-таки он это чуял своим тем самым шестым чувством, охотницким носом, зудящей фантомной трубкой Холмса – что напал наконец на нужный след.
– Скажите… – произнес он после паузы. – А у вас не найдется фотографии Озерцова?
Женщина вздыхает, уходит в темноту комнаты, возвращается с цветным, но старым снимком. На нем они оба – она со взбитыми темными кудрями и он с рыжими волосами. Футболка с Че на нем, красная блузка с необычно широкими плечами на ней.
– Почему вы не дали эту фотографию год назад?
Она опустила взгляд, отвела в сторону.
Слова давались ей тяжело, особенно правда.
– Я тогда не хотела, чтобы его нашли. Сказала, что нет никаких фотографий.
– А теперь?
– А теперь надеюсь, что, может, хоть вы его найдете. Живого… или… или…
Она всхлипнула, затряслась. Сначала молча, прикусывая губу, но потом все громче, уронила лицо в вытянутые ладони, волосы скрыли её темным занавесом, как девочку из колодца. Евгений Борисович положил ладонь на гудящую спину. Оглянулся – зачем-то.
Из глубины комнаты внимательно смотрела на него маленькая девочка с отверткой в руках.
Глава 7. Пробелы и столбы
14.01
Ваня пошевелился на кровати, сел в темноте.
Поводил носом. Душная комната наполнена дыханием семерых его спящих соседей. В полумраке они медленно вздымаются на своих кроватях, освещенные фонарем из окна.
Прислушался: из коридора не доносились шаги, свет погашен. На этаже, по правилам, должна сидеть и бдеть покой ночная дежурная; но в такой час она тоже засыпает – на узкой лавке, накрытой тонким шерстяным одеялом. Мимо неё можно прошмыгнуть незаметно и свернуть к туалету – если проснется, то ничего не заподозрит: парень просто пошел отлить.