Она поставила стакан.
– Историю, которую я расскажу, тоже придумала не я. Она произошла на самом деле и началась ещё в моём детстве.
– А, понятно! – хихикнула Нин. – В палеолите.
– Именно. До того как наступила эра компьютеров, смартфонов, mp3 и интернета. Можешь себе представить?
– Ну… вообще-то не очень. Кстати, ты случайно не догадалась взять с собой мою зарядку?
– Потом посмотрю, зайчонок. Я собиралась впопыхах, не знаю, что там. Но сеть здесь всё равно не ловит. Ничего? Сумеешь это пережить? Я могу продолжать?
Нин сидела с полным ртом рагу и пыталась прийти в себя: ни праздника, ни сети, а значит, совершенно не с кем поговорить.
Титания сосредоточенно смотрела в невидимую точку где-то над окном.
– Когда я впервые поднялась на эту забытую богом возвышенность, мне было четыре года. Ну, почти пять. В то время моя мать водила что-то вроде небольшого фургона, «панар» пятидесятых годов. Тебе это, конечно, ни о чём не говорит. Но если коротко, то машина была ещё древнее, чем наш драндулет.
– И ещё уродливее?
– Представь себе летающую тарелку небесно-голубого цвета с двумя иллюминаторами сзади, круглыми, как рыбьи глаза!
Нин подцепила несколько грибов и улыбнулась. Машина с глазами как у рыбы? Отлично. Вот подходящая карета для феи.
– В тот вечер, – продолжала Титания, – когда моя мать остановилась на заправочной станции, стрелка бензина уже зашла за красную полоску.
Фея саспенса закрыла глаза. Она представила себе во всех подробностях эту сцену из далёкого прошлого.
– И небо тоже было красным, – добавила она.
Глава 3
Июль 1970
Я сидела, прислонившись лбом к одному из иллюминаторов, на заднем сиденье нашего «панара» и уже несколько часов молчала. Я высматривала первые признаки ночи. Боялась, что машина сломается и нам придётся опять спать на обочине. Меня пугал лес, из которого мы только что выехали. Но и облезлые холмы, показавшиеся впереди, мне тоже не нравились.
– Ну, – проговорила мать, выключая зажигание, – кто был прав?
Я отлепила лоб от стекла и увидела две колонки заправки, а чуть подальше – магазинчик с чудно́й закруглённой витриной.
– Ты, – признала я с облегчением.
– Очень важно, чтобы ты мне доверяла, Консолата. Иначе у нас ничего не получится.
Я повернулась к ней. В свои четыре года (почти пять) я уже понимала, какой моя мать была красивой, юной и одинокой. Слишком красивой, слишком юной и слишком одинокой, чтобы заботиться о таком количестве детей.
– Ты не голодна?
– Всё нормально, – соврала я.
После варёных яиц, которыми мы закусили в Сен-Бонне, у нас в желудках ничего не было. Яйца уже давно переварились. Хорошо, что малыши спят.
– Мне тоже нормально, – сказала мать. – Но я бы не отказалась от чего-нибудь вкусненького. Например, от супа из тапиоки. А ещё тартинок с тунцом-и-помидорами и перчёных сухариков!
У меня тут же слюнки потекли. Роз-Эме умела подобрать верные слова. Она знала их силу, их вкус. Жонглировала ими, как мячиками.
– Ух ты, смотри! Думаешь, вон тот месье не угостит нас?
Она распахнула дверь фургона и вытянула наружу ноги, длинные и стройные, как у фламинго. Из глубины «панара» я хорошо видела этого типа: он стоял у заправки, неподвижный, как манекен, и смотрел на мою мать. На нём был рабочий комбинезон, в левой руке – пластмассовая канистра, а над головой – нимб. То есть всего лишь закат, красное солнце, которое залило всё вокруг и подожгло витрину магазина у него за спиной.
Я перебралась через сиденья и тоже выпрыгнула из фургона. Мне совсем не хотелось, чтобы опять было как в сквоте и чтобы этот тип возомнил себе всякое про мою мать. Я думала, что моё присутствие хоть как-то защищает её от мужчин.
– Я уже закрываю, – сказал он.
– Мы на секунду, – ответила мать. – Наверное, вы наш ангел-хранитель.
Заправщик направился к ней, щурясь от яркого света заката.
– Уж не знаю, кто из нас двоих ангел, – сказал он, опуская канистру на землю.
Я поняла, что он меня не увидел, поэтому подбежала и вцепилась в мамины ноги. Пусть знает, что это моя территория.
– О… – произнёс заправщик, впервые взглянув в мою сторону. – Так вон он где, ангел!
– Её зовут Консолата, – сказала мать. – Это итальянское имя.
– Вы итальянки? – удивился заправщик, глядя на наши светлые волосы.
– Нет, но у меня большая страсть к языкам! – Роз-Эме рассмеялась как-то чересчур громко.
Заправщик тоже чересчур громко рассмеялся, и я нахмурилась.
С тех пор как восемь дней назад мы уехали из сквота без единого су в кармане, нам встретилось уже несколько ангелов-хранителей: старик-свиновод, сваривший нам сосисок, хозяйка продуктовой лавки, у которой я спала в настоящей постели и пила лимонад, добрая женщина из Сен-Бонне с варёными яйцами… Но на сей раз, хоть у нас и не осталось ни капли бензина, я была недовольна. Я люто невзлюбила этого типа с заправки – конечно же, из-за того, что он понравился матери.
– И куда же вы едете? – спросил он, снимая с колонки заправочный пистолет.
– Куда глаза глядят, – сказала Роз-Эме, играя прядью волос. – Я работу ищу.
Я вздрогнула.
– Но ты же сказала, что нам надо найти…
– Конечно, мы найдём что-нибудь поесть! – перебила мать и пристально посмотрела на меня. – Но для этого, представь себе, надо сначала найти работу.
Она с раздражением закатила глаза. Мне хотелось её укусить.
– Какую работу ищете? – поинтересовался заправщик, пока бензин рывками заливался в бак фургона.
– У меня много талантов, – соврала мать.
– А, ну да! Например, к языкам! – расхохотался он.
– Не знаете никого, кому я могла бы пригодиться? – вдруг очень серьёзно спросила Роз-Эме.
Тип медленно вернул пистолет в гнездо и, не сводя с неё глаз, вытер руки о комбинезон.
– Уже поздно, – сказал он. – Тут, на возвышенности, даже летом ночи холодные. Я живу в Сен-Совере, несколько километров отсюда. Вам есть где ночевать?
Помимо всех прочих талантов моя мать обладала великолепной улыбкой. В тот самый миг, когда солнце окончательно исчезло за линией горизонта, она подарила её заправщику.
Вот так и получилось, что на следующий день, припарковав фургон на склоне, мать подсунула под передние колёса тормозные колодки и принялась выгружать из машины наши вещи. Я пыталась ей помешать.
– Консолата, прекрати!
Но я не слушалась.
– Перестань! – крикнула мать, уронив сумку в мокрую траву.
– Но ты обещала, что мы поедем к…
Она приложила палец к моим губам.
– Поедем чуть позже, Консо. Но, если я ещё хоть раз об этом услышу, не поедем уже никогда, понятно?
Вне себя от злости, я развернулась и побежала прочь.
Мать даже не попыталась меня остановить. Вокруг была такая глушь – куда здесь было деваться малышке четырёх лет (почти пяти)?
Метров через сто я остановилась и посмотрела на свои ноги. Как сейчас помню: стёртые на мысках белые сандалии с вышитым цветком сбоку. Мне ничего не оставалось, только повиноваться матери.
Я вернулась к дому. Заправщик сидел на подоконнике, голый по пояс, свесив одну ногу вниз. Он умиротворённо курил, а за его спиной громоздились рыжие кровли Сен-Совера, похожие на кубики, которые кто-то рассыпал у подножия церкви. Утреннее небо над головой было совершенно прозрачным.
Проснувшись в тот день довольно рано, я слышала через перегородку, как они разговаривают – моя мать и он.
– В издательстве каталогов есть рабочие места, – говорил заправщик. – Я там кое-кого знаю. Могу про тебя спросить.
Мать в ответ хихикнула, и вскоре из-под одеяла донеслось их приглушённое дыхание. Роз-Эме, как обычно, думала только о себе, забывала свои обещания, не считалась со мной, не говоря уж о малышах.
У меня даже в глазах потемнело от бешенства.
– Не хочу тут оставаться! Не хочу тут оставаться! – вопила я и изо всех сил топтала насыпь над дорогой.
Каблуки сандалий крушили комья глины, из-под ног врассыпную мчались муравьи и выползали из укрытий дождевые черви.
– Не хочу! Не хочу! Не хочу!
Конечно, никакого проку от этого не было, но я топтала землю и кричала ещё довольно долго.
А потом колокола церкви Сен-Совер пробили полдень, я вернулась к дому и прямо в сандалиях, облепленных землёй, направилась на кухню.
– Есть хочешь? – спросил заправщик.
Я в те времена всегда хотела есть.
Его бёдра были обвязаны таитянским парео, он что-то помешивал в кастрюле; пахло очень вкусно.
– Картошка со шкварками, моя фирменная. Жареный лук и омлет с зеленью.
Он победил: я выдвинула стул и уселась. Ноги не доставали до пола. Я слышала, как наверху, в спальне, плачут мои братья, а мама поёт в душе.
– Меня зовут Жан-Ба, – сказал заправщик.
Он растёр между ладоней несколько веточек тимьяна, и над кастрюлей пролился ароматный дождь.
– Я предложил Роз-Эме записать тебя в школу. Учителя зовут месье Сильвестр. Ты уже ходила в школу?
Я покачала головой. В сквоте никому и в голову не приходило об этом позаботиться. Там дети были предоставлены сами себе и бегали повсюду без штанов и без забот. Они смотрели, как взрослые играют на гитаре, курят, ложатся спать когда придётся и засыпают в путанице ног, рук и волос. Но здесь, на краю возвышенности и в стране озёр, общепринятые правила всё ещё соблюдались. Дети не разгуливали с голым задом, ходили в школу, разучивали песенки, правила спряжения и историю Франции.
– Кон-со-ла-та… – по слогам произнёс Жан-Ба. – Это на итальянском что-нибудь означает?
Я посмотрела на него опухшими от слёз глазами.
– Конечно, – всхлипнула я. – Это означает «та, которую утешили».
– Надо же, – усмехнулся заправщик.
А потом подмигнул и пустился в пляс («ва-пи-ду ва-пи-да!»), вращая бёдрами, как таитянка. И танцевал, пока я наконец не перестала дуться.
Вскоре, уже с сухими глазами, я поглощала свою порцию омлета и картошки со шкварками, а мама вышла из душа и занялась малышами.
Через три дня я впервые отправилась в школу Сен-Совера, в класс месье Сильвестра.
А в следующий понедельник мама устроилась кладовщицей в издательство каталогов.
Я тогда ещё не знала, что начинаются самые важные годы моей жизни.
Глава 4
Пятница
23:00
Рагу из кролика в тарелке совсем остыло. Ночь за окнами замерла как вкопанная. Нин – тоже.
– Ну? Ты совсем не ешь, – заметила Титания.
– Ем-ем, – встрепенулась Нин, как будто её разбудили.
Она машинально подцепила вилкой еле тёплый кусочек. Теперь она, пожалуй, не скоро сможет что-нибудь проглотить.
– Ты говорила, что…
Девушка запнулась, пытаясь собраться с мыслями, и откашлялась: в горле стоял комок.
– Ты говорила, что Окто уехал в аэропорт… встречать Ориона и Роз-Эме?
– Так он написал.
– Значит, завтра они будут здесь? Все трое? В этом доме?
– Если всё пойдёт по плану – да.
– Но… – Нин, прищурившись, посмотрела на потолок, будто надеялась сквозь него разглядеть небо. – Ты всегда говорила, что твоя мать умерла.
– Да. В определённом смысле так оно и было.
Нин мысленно повторила эту абсурдную фразу: в определённом смысле так оно и было. Её бабушка в определённом смысле умерла.
– И, значит, этот Окто… – продолжала она, – твой младший брат?
– Один из братьев, да. Они с Орионом близнецы.
– Ясно, – чуть слышно проговорила Нин.
Она набрала в лёгкие воздуха. Чтобы задать следующие вопросы, ей пришлось приложить немало усилий, тщательно проговаривая каждый слог, словно она обращалась к глуховатой старухе.
– То есть ты не единственный ребёнок в семье, как всю жизнь рассказывала?
– Нет.
– И ты не сирота?
– Нет.
– И тебя зовут не Титания?
– Не совсем. Скажем, это мой псевдоним. Ник, если так тебе понятнее.
– То есть, – подытожила Нин, – всё, что ты рассказывала раньше, было ложью. Подставой? Да?
– Я была вынуждена врать, – объяснила Титания. – Но со вчерашнего дня необходимость в этом отпала. Поэтому-то мы сюда и приехали.
Нин медленно отодвинула тарелку. Ещё немного, и она бы швырнула её в стену вместе с остатками мяса и соуса.
Девушка несколько раз глубоко вдохнула, стараясь протолкнуть ком, по-прежнему стоявший в горле. И подумала, что ещё ни разу не пила вина.
– Можно мне немного? – спросила она.
Титания оглядела бутылку «Шато Тальбо», стоявшую на столе, потом перевела глаза на дочь, такую взрослую и красивую.
– Можно тоже вина? – повторила Нин, протягивая свой стакан. – Мне надо как-то приободриться.
Титания испугалась. Рядом не было никого, кто мог бы принять решение за неё. Например, отца Нин. Впрочем, Ян никогда не проявлял к дочери большого интереса, и его мнение мало что значило.
– Нет, – решила Титания наконец.
– Почему? – воскликнула Нин, даже подпрыгнув от возмущения.
– Ты задала вопрос, я ответила. Мой ответ: нет.
– Считаешь меня ребёнком, да?
– Есть куда более интересные способы взросления, зайчонок.
– Перестань называть меня зайчонком! Это глупо!
Нин вскочила так стремительно, что опрокинула стул.
– Почему? Думаешь, меня развезёт от одного стакана вина?!
– Насколько я понимаю, тебе не требуется моего разрешения, чтобы делать всё, что взбредёт в голову, – холодно заметила Титания. – Поговорим об этом в другой раз. А пока ты будешь пить воду. И поднимешь стул.
– Нет. Всё, хватит. Я замёрзла и хочу спать! Где в этом сарае спят?
Титания спокойно заткнула бутылку пробкой, поставила её на пол и налила себе воды.
– Поспишь в другой раз, – произнесла она. – Я рассказала только самое начало, а история эта длинная, я предупреждала. Если ты замёрзла, у тебя в сумке есть одежда.
Фея саспенса снова взяла вилку и невозмутимо принялась за еду. Нин бросила на неё убийственный взгляд. Мать, оказывается, не только эгоистка, но ещё и совершеннейшая… как это вообще называется? Так и не подобрав нужного слова, она взорвалась:
– Какой-то бред! Ты мне всё это рассказываешь с таким видом, будто я… не знаю… какая-нибудь твоя читательница! Заваливаешь меня всеми этими именами, датами, воспоминаниями – шарах, шарах! Но я не читательница, если ты забыла! Я ТВОЯ ДОЧЬ!
С этими словами Нин вдруг побледнела. По спине пробежала дрожь.
– Если, конечно…
– Нет! – крикнула Титания, роняя вилку. – Конечно же, ты моя дочь! Моя единственная и неповторимая, обожаемая дочь! Клянусь!
– Супер, – невесело усмехнулась Нин. – А тебе не приходило в голову поинтересоваться, хочет ли твоя обожаемая дочь всё это выслушивать? Просто спросить, готова ли я к этому?
Лицо Титании стало очень серьёзным. Конечно, она думала об этом.
– Никто не бывает готов к правде. Поверь моему опыту. Для этого никогда нет подходящего момента. Просто однажды ты узнаёшь что-то и не можешь этому противостоять.
– Я – могу!
Нин зажала уши руками и стала громко распевать: «Ла-ла-ла-ла», – как вредная девчонка четырёх лет, которая не желает слушаться старших.
Титания закусила губу и не двигалась с места. Бунт дочери справедлив, но ей-то как себя вести?
– Прости меня, пожалуйста, – сказала она.
– Ла-ла-ла-ла-ла…
– Прости, пожалуйста, – повторила Титания чуть громче.
– Ла-ла-ла-ла-ла…
– Нин, перестань! Хватит! Всё равно теперь ничего не изменишь!
Нин замолчала, медленно опустила руки и посмотрела Титании прямо в глаза. Ей хотелось испепелить мать этим взглядом, разложить на молекулы, распылить!
– Я тебя очень прошу, прости меня, – снова произнесла Титания, уже менее жёстко.
Фея саспенса не спеша вытерла рот бумажной салфеткой, задумчиво свернула её в трубочку, развернула обратно, сложила вдвое, вчетверо, ввосьмеро… и только после этого наконец продолжила:
– Поверь, я со вчерашнего утра только и думала, говорить тебе или нет. В самом деле, я могла бы оставить тебя в Париже. Приехать сюда одной и ждать ещё несколько недель или даже лет, прежде чем рассказать тебе правду. И если я решила, что в этот раз мы поедем вместе, то как раз потому, что больше не считаю тебя ребёнком. Наоборот, Нин! Я считаю тебя человеком восхитительного ума, взрослым, весёлым, сообразительным и живым. Я слишком тебя уважаю, чтобы продолжать держать в неведении относительно твоей собственной истории. Понимаешь?