Лет двадцать спустя один из Колчаковских добрался до самой Москвы, место получил «в органах» и вплоть до кончины своей, по выслуге лет, не ленился подсказывать новым друзьям ударять в его фамилии на третий слог, а кто гнушался подсказками – того поправляли; разные были методы способствовать лучшему запоминанию, большинству хватало одного их перечисления. Его единственный отпрыск уже, само собой, иначе чем Колчаковским себя не именовал, а поскольку пошел по стопам отца – никто вопросов не задавал, а кто имел такое право – знали ответы.
Манерами молодой человек был не в родителя – сдержанный, спокойный. Говорил без спешки, со значением, много читал, правда в основном газеты. Во взгляде, вместо вечной отцовской подозрительности, с прищуром, временами проскальзывало высокомерие, тоже, кстати сказать, с прищуром. Статью тоже пошел в отца, но без мужицкой медвежистости и кажущейся неуклюжести. В плечах такой же, но талия узкая, складный, подогнанный каждой частью. Начальство таких любит, а жены начальников – и того больше. Проще сказать, если в папаше и чувствовалась «пивоваровщина», то сын все досужии домыслы разом перечеркнул – эта ветвь Колчаковских точно не была на совести братьев.
Итак, после короткого и, поверьте на слово очевидцу, впечатляющего выхода младшего Колчаковского, дядюшка виновато разводил руками – «Увы, правила устанавливаю не я, вам ли не знать, сами видите…» – и мы вдвоем загружались в теплый салон с темно-вишневыми бархатными чехлами.
Интересно, зачем моему заслуженному – перезаслуженному родственнику все это было нужно? Неужели тоску таким образом разгонял? Нет, не с тоски. Со скуки, наверное. Дурачатся именно что со скуки, у тоски шутки злее.
В авто главный пассажир непременно комадовал: «Поехали!». При этом, его губы никак не желали разжиматься – обижались на хозяина за никчемную болтовню и склеились между собой. Не так сильно, конечно, чтобы раздувался дядька до размеров воздушного шара… И тут я на нем – юный, легкий, красивый – за восемьдесят дней вокруг света… Увы, вообще не раздувался, но команда «поехали» вырвалась наружу как из сифона, быстро теряющего давление. Выходило «Пха…ли», последний слог я скорее додумывал, нежели слышал; даже не междометие, просто звук.
Для Колчаковского команда «Пха…ли» превратилась в ритуал, без которого начало движения было бы так же невозможно, как если бы сам он забыл завести двигатель. Интересно, рассказал ли он кому-нибудь об этом, и как сложились отношения Колчаковского с новым пассажиром, когда дядюшку поперли отовсюду, сохранив лишь звания и регалии, как гирлянды на срубленной елке, и заперли на госдаче доживать и крапать мемуары в блокноты с пронумерованными страницами в компании с одноруким философом – банщиком, Савельичем. Старик нарочито напирал на мягкий знак в отчестве. У меня на этот счет была своя теория: Савелич – это для обыкновенных банщик, а если банщик-философ, то непременно с мягким знаком. Надо сказать, большинство банщиков, а их я перевидал в жизни множество, могли претендовать на такой же вербальный знак отличия, что есть – то есть. Вобщем, Савельич. Как сейчас слышу его голос:
«Без мужества, сынок, не бывает славы, а без трусости – не понять, где мужество, а где нет его. Слава, она тоже не от характера зависит, а от судьбы оказаться там, где хочешь – не хочешь, а приходится что-нибудь проявлять: силу там, или слабость, мужество или трусость… Там так не получается, как вы нынче живете: проходил мимо, и прошел… Просто живете, по-глупому, и других также судите. Бывает, уж поверь старому солдату, что если есть в тебе хоть кроха мужества – трусить надо и бежать без оглядки, а если не повезет – тут и будет тебе вечная слава…»
Он зажимает в коленях очередную бутылку «Жигулевского» и окостеневшим ногтем большого пальца подбивает пробку снизу вверх. Она послушно, со щелчком, срывается с места, летит вверх. Мечтает, наверное, дотянуть до Жигулевских гор – не выходит, для такого перелета ногтя мало. Я послушно подбираю пробку из травы и опускаю в банку из под халвы, где ее принимают или не принимают в компанию такие же горе- путешественницы.
«Вот так, сынок… А я с детства плохо бегаю. Ходить могу сутками напролет, а вот бегаю плохо. Что-то со ступнями не так, от недоедания, наверное, когда малой был, от недоедания много разных хворей… Теперь вот – герой…», – Савельич кивает в сторону пустого левого рукава, словно не имеет к нему прямого отношения. А может быть этот кивок всего-лишь вопрос-приглашение, потому что в следующий момент Савельич протягивает мне опробованное «Жигулевское»…
Не думаю, что порядком поднадоевшая, «фирменная» шутка с предложением подкинуть гостей до дома могла сыграть каую-то роль в незавидной судьбе моего дядьки, как бы и кто бы на него ни обижался, настолько больших начальников я в его окружении не помню. Кстати, те могли и сами таким же образом забавляться – у всех был персональный транспорт. Скорее уж внимательный Колчаковский порадел старшему товарищу. Решил, видимо, что пора менять пассажира на другого – посолиднее, достало его все-таки это неизменное «Пха…ли!», и «заПха…ли» дядьку на вечную дачу. Однако, не факт.
Как бы ни было, жаль дядьку. Еще жаль, что вчерашняя дебоширка пропала куда-то. С чего я решил, что она обязательно должна быть из Портафино? Вполне могла заехать-забрести случайно… Чертовски жаль, что нельзя вернуться назад – во вчера… Удивительно, что почти такими же словами заканчивалось последняя весточка, полученная мною от дядьки.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ТРЕБУЕТСЯ МОЗГ
Вчера… Вчера примерно в это же время, а может быть и того раньше – второй день просыпаюсь ни свет ни заря – я увидел на берегу девушку. Точнее не на берегу, а на причале Умберто Первого. Так правильно, и звучит, наверняка обратили внимание, очень достойно, весомо, хотя, поверьте опытному человеку – берег берегом. Не самое, на мой взгляд, заслуживающее упоминания место, если не принимать во внимание, что именно там пришвартована лодка вашего покорного слуги. И совсем уже не вяжется с ним имя короля – щедрого, храброго, целеустремленного, правившего Италией в конце девятнадцатого века. Кстати, это на него – на Умберто Первого – в Неаполе бросился с кухонным ножем повар – анархист. Да вот незадача – попал в премьер-министра. Понимаю, стрелял бы. Ну промахнулся, с кем не бывает. А тут – с ножем. И попал в другого… Перепутал… И что делало с людьми отсутствие цифровых камер? Великая жизнь была спасена неспешностью поступи технического прогресса. А может быть, все дело в Италии? Каждый день, проверяя в ресторанах сдачу, нахожу, что эту страну населяют великие путаники.
Начатое в Неаполе, все-таки довели до конца, но только через двадцать два года, в одна тысяча девятисотом. Где – не скажу, не помню. Да и неважно это, раз получилось… На сей раз авторы покушения не полагались ни на поваров, ни на кухонную утварь: выстрелили из пистолета три раза в упор – и всё. Попали в того, в кого просили попасть. Кто стрелял? Не каждый экскурсовод сходу ответит. А вот неудачника повара Джаванно Пассаннанте итальянцы не забывают. Даже мозг его сберегли, плавает себе до сих пор в формалине в какой-то посудине. Говорят, недавно мэрия его маленькой родины вытребовала эту посудину из римского Музея криминалистики. Отцы города убеждены, что экпонат привлечет к себе толпы туристов. Совершенно с ними согласен: чего не хватает туристам, так это мозгов.
ПЕЙЗАНКА
Девушку нельзя было не заметить. Она вышагивала, как автомат, раз за разом повторяя строго заведенный порядок: пять шагов в одну сторону, разворот на месте, еще пять в другую, разворот. Все это босиком. Я считал, а она ходила. Молча, сосредоточено, туда-сюда. Если бы не наушник с микрофоном, при всей своей миниатюрности неказисто громоздкий для изящного ушка, можно было бы предположить, что девушка про себя репетирует гневную речь, сулящую собеседнику трудно, в мучениях провести скупые минуты оставшейся жизни. Отчего-то вспомнилось давнишнее, из обрушенной жизни, партсобрание и симпатичная, глазастенькая молоденькая дура, настучавшая на мужа, будто он обозвал тещу толстожопой тварью при том, что та – ветеран труда, орденоносец и одна, без мужа, подняла четверых детей. И юбки, между прочим, покупает сорок четвертого размера, это – к жопе… В такт резкой отповеди «хамству в быту» она молотила маленьким кулачком в раскрытую ладонь, а когда закончила, то костяшки на ее правой руке горели ярче чем щеки.
«Комиссарское племя, – пришло мне тогда на ум чужое определение. Чужое и чуждое по настроению, по интонации. – Странно, что расстрелять мужика не требует. Главное, чтобы завтра руки на себя бы не наложила, узнав, что по ее дури мужу трехмесячную стажировку в Британском суде зарубили…»
С учетом опыта прожитых лет, думаю, хуже всех на следующий день пришлось ее маме.
Объект моего нынешнего наблюдения попеременно то хмурил брови, то прищуривался недобро, потом глаза неожиданно широко распахивались, а губы, чуть полноватые для тонко вылепленного лица, наоборот – плотно сжимались. Трудно было представить себе больше внешних несоответствий лекалу, по которому родной советкий кинематограф выпилил в моем мозгу образ женщины – комиссара, однако лишенная предрассудков услужливая фантазия легко упаковала стройную фигурку в хром, подпоясала широким ремнем, перетянула грудь портупеей. Стильно: кожан вышел от Армани, сапоги о Эрме. Что поделаешь: какое время – такие и комиссары. А вот косынка оказалась совершенно лишней, неуместной, перебор. Я ее стер мгновенно, еще завязаться не успела, и упрекнул фантазию во вредительстве – такие раскошные волосы нельзя прятать, грех. Тем более, что в душу мою ниоткуда проникла уверенность, что темно каштановый с медным отливом – родной цвет. Спросите – а разница есть? Не отвечу. Одно знаю: на подушке они бы выглядели бесподобно, просто потрясно, нет у меня других слов. Образов, увы, тоже – годы берут свое и требуют экономить время.
«Что это на уме у нас, смелый парень? – постукивает в моей голове науке неведомое передающее устройство, я его называю «дятлинг». – Последняя твоя пассия, из сверстниц, если бы разметала по подушке прическу, могла бы и не собрать…»
Я представил себе, как улыбалась бы девушка, слушая мои бессвязные бредни, и подумал, что хотел бы эту улыбку видеть. А еще – «Ну же, господа подержанные и траченые молью эротоманы!» – здорово было бы провести ладонью по этим волосам, разбросанным по подушке, потом поднести к лицу…
«Какое там «комиссарское племя»?! Пейзанка…»
Девушка остановилась напротив моей лодки, лицо повернуто в мою сторону, и я, грешным делом, подумал, что сейчас она улыбнется, а мне на старости лет не останется ничего иного, как уверовать в Господа, что, признаюсь, было бы крайне обременительно для нас обоих… Дальше и в самом деле произошла удивительная метаморфоза. Увы, не та, о которой я грезил. Девушка выхватила из кармана широкой цветастой юбки телефон – по-видимому «хэндс фри» забастовал или просто решил уйти в сторону от накаляющеяся обстановки – и неожиданно сдержанным тоном, но явно на пределе, внятно выговорила в микрофон, поднесенный к самым губам: «Убирайся из моей жизни, Бобан! Только попробуй отключиться…»
«Во как?! – ахнул я про себя. – Вот это по-нашему, по-русски!»
У девушки был легкий, едва заметный акцент, скорее всего польский, а может быть так «мягко» по-русски говорят где-нибудь на Львовщине или в Закарпатье – я, правда, не замечал, но это еще ничего не значит. Кстати сказать, ни по лицу, ни по одежде не подумал бы, что соотечественница… И эти разноцветные ногти на правой руке… Почему для среднего пальца она выбрала желтый? По-моему, не очень политкорректно.
В этот момент наши взгляды пересеклись.
– Вас это тоже касается! – получил я в свой адрес все в той же тональности.
«И неплохой английский, явно не школьный, легко перешла, без запинки…»
Также естественно девушка вернулась к родной речи:
– Гондон мальтийский!
Было ясно, что плотина не просто дала течь – рухнула, и притом сразу, до основания.
Я все еще по инерции улыбался – с возрастом все реакции замедляются, – когда телефон с обидно невыразительным для производителя стуком врезался в борт моей яхты и завершил свои земные часы серией внятных всплесков.
«Соединяем людей… ценой собственного разъединения!»
А может быть и не «Нокия». Честно говоря, не успел рассмотреть.
«Неудачно бросила: отскочил бы назад, на причал – «симку» удалось бы спасти Боже, какая же здесь грязь после шторма… – я невольно поморщился, глянув за борт, и подумал уже о телефоне: – Неудачно попал».
Наверное, в такой воде мучали в бочке Человека-Амфибию в застенках Буенос-Айреса. Вспомнилось, с каким трудом, чтобы не опозориться на весь двор, я сдерживал слезы сочувствия к Ихтиандру, любви к Гуттиэре и ненависти к Зурите. Весь кинотеатр страдал вместе со мной, даже на «Трех мушкетерах» такого не было, когда умирала отравленная Констанция. Во французской версии ее называли Констанц, если кому-то важны детали.
Не так давно совершенно случайно пересмотрел «Человека- Амфибию». По-моему, фильм показали по разу на каждом канале, что могло означать юбилей кого-то из снимавшихся в этой ленте корифеев советского кинематографа, самого фильма или детское увлечение Беляевым кого-то из нынешних первых мужей государства, кого-то из двух. Сегодня я думаю, что Ихтиандр не так уж сильно и пострадал – отправился себе на вечный нерест в морские дали, от людей подальше, и все. Сегодня я завидую такой судьбе.
– Черт! Черт! – девушка со всей силы впечатала в камень босую ногу.
Я невольно охнул, по низу живота полоснула судорога. Со мной такое бывает, когда, к примеру, смотрю кино, а там кто-нибудь прыгает на асфальт с большой высоты. Возможно, это последнее, что осталось во мне от способности переживать чужую боль. Вчера, кстати, с трудом перенес собственную: перепрыгнул с дуру босиком с трапа на причал – будь они неладны, эти чертовы камни, даже если помнят они самого Умберто Первого…
От неожиданной резкой боли девушка вкрикнула и присела, но почти сразу же распрямилась, поджав ушибленную ногу. Она закусила нижнюю губу и с ненавистью посмотрела сквозь меня полными слез глазами. Позже я так и не вспомнил, какого они были цвета, но точно какого-то необычного.
Натуральная цапля в образе птичьего бога войны.
«Да, дорогая, кто же еще, кроме меня, мог разбросать здесь эти колючие камешки…»
Дразнить страдалицу улыбкой, однако, я поостерегся – кто знает, что еще найдется в её карманах? Сдернул вниз козырек бейсболки, сближая его с собственным носом и пересел на поручень, демонстрируя обращенным к берегу профилем, что все происходящее на причале меня более не интересует. Бицепс, однако, напряг и живот подобрал, насколько хватило сил. Надеюсь, что хоть на сколько-то хватило.
На самом деле, сел плохо, не туда, как раз на тот борт, где отметилось прилетевшее средство связи, так что пришлось напрягать волю, преодолевая искушение оглядеть, окинуть взглядом последствия.
«Вот ведь жлоб! А пробоину увижу – что стану делать? – издевался я над собой и все косился, косился… – Вязать страдалицу и карабинеров кликать? Какая, к черту, пробоина… Нас и «Верту» не пробьет, а у барышни явно что-то попроще было, хлипкое, если судить по звуку… По результату тоже.»
В конце концов, насчет собственности я успокоился, но обнаружил возможность бессовестно, в оба глаза, следить за событиями на твердыне – выпуклая стеклянная дверь вцелом неплохо отражала происходившее. Конечно, картинку она искажала, портила – фигурка уже не казалась такой прилекательной – размера три в плюс – и рост поубавился, но если держать в уме пропорции оригинала, то смотреть можно. Да и вообще – интересно же…
КОТ
Девушка на меня уже не смотрела. Она устроилась на причале в позе васнецовской Аленушки, целомудренно натянув юбку до самых щиколоток и сильно растирала ладонью ушибленную ступню. Лица разглядеть я не мог, но подозревал, что ничего общего с хрестоматийным образом горькой сиротской доли, созданной живописцем-сказочником, в нем не найду.
«У такой сестрицы-Аленушки в братьях-Иванушках ходить – всю жизнь козлом проживешь, в лучшем случае, а то и прибьют кавалеры, чтобы под ногами не путался… – подумалось мне и я устыдился вероятной несправедливости суждений. – На «гондона», старик, обиделся?! Ну-ну.»