– Вот это правильно! – воскликнул Рудольф. – Вот, пацан, слушай и мотай и мотай на веретено в своей голове: вечность в рубле.
– Хороший, правильный рассказ, – одобрил и тот худой с козлиной бородкой Кащей. – Без этой основы не может быть вечности, и Богу от богатого церква, и бедному тоже копеечка: возле богатого и бедному хорошо.
Зуек перевел глаза на Кащея и догадался не по себе, а по нем, что, наверно, так и правильно и что все так живут в царстве Кащея, все умные друг от друга учатся догадываться в пользу себя и богатеют.
– И понял я, – говорил дальше добрый человек, – понял, Рудольф, что рубль на земле – это как вечность на небе, и если жить на земле, вечность понимать надо только в рубле.
– Правильно, Волков! – одобрил Рудольф. – Правильно, умный ты человек, учись, учись, пацан.
– Понял я, – продолжал Волков, – что работать можно не силой рук, как рабочие, не утруждением мозга, как работают на службах, а даже прямо на слуху. Иду раз по базару и слышу, люди между собою говорят о подошве: что дешевая подошва сейчас в Варшаве. Услыхав эти слова, я забрал все свои деньги, поехал в Варшаву, привез два вагона подошвы и на одной только подошве со слуху нажил сто тысяч рублей и выстроил на них в Талдоме два больших каменных дома. И все только со слуху!
– А с пальцев не пробовал? – с уважением и с насмешкой спросил Рудольф.
– С пальцев нет, – ответил Волков. – Я шел законным путем и первое время работал только по слуху: схватываю и смело иду своему счастью навстречу.
– Хорошо, слов нет, как хорошо, – говорил Рудольф, – а все-таки с пальчиками дело скорей бы пошло.
– Какие тебе пальчики, друг, – чуть было даже не рассердился Волков. – Я шел настоящим законным путем. Ты думаешь, я, как урка, все тащил себе и тут же все проедал и раздавал? И так жил для себя? Не было жизни у меня для себя никакой. Ты говоришь пальцами работать. Пальцы эти самые, как я ими все ночи в холодной лавке деньги считал, я себе отморозил, на руках и на ногах, и жена рядом считала и тоже себе отморозила. Я, брат, не на себя, я на вечность работал. И так руку себе засушил, глаз потерял и нажил миллион. И только уж когда нажил три миллиона, вспомнил сам про себя, и поехал со всей своей семьей, как ездили у нас все богатые люди, за границу, в Париж.
– В Париж! – воскликнул Рудольф. – Ну, теперь все знаю вперед: поедешь в Париж и там угоришь!
– Там-то вот наконец-то я и увидел на деле, как правильно я взял свой курс – вечность человеческая в рубле. Не было у меня французского языка, и за рубли мои ходил сзади меня переводчик. Не было глаза, вставили искусственный глаз. Рука была сухая, руку мне оживили. На радостях приказал я переводчикам: «Веди меня в самую главную церковь, желаю поблагодарить за все их Бога». Переводчик послушался меня и привел меня в великий собор Нотр-Дам-де-Пари. Тут увидел я великолепие несказанное. Упал на каменные плиты со слезами и радостью, понимая в сердце своем, что Бог одинаковый и у французов, и у нас, и по всей земле люди молятся и просят своего Бога о вечном рубле.
После этого воспоминания Волков прослезился, а Рудольф стал хохотать, не меняя холодного и злого выражения своих глаз.
– Чего ты, окаянный, хохочешь? – спросил Волков.
– А как же мне не смеяться, – ответил Рудольф, – песенка твоя давно уже спета, все ее знают, а ты, русский мужичок-простачок, попал в Париж, услыхал, удивился, прослезился… И нас хочешь теперь умилить. Об этом есть песенка.
– Какая такая песенка?
– Ну, раз ты был в Париже, должен бы знать ее.
И Рудольф, сделав мефистофельский жест, запахивая невидимый плащ, ударил рукой по струнам невидимой гитары и, отставив стройную ногу, пропел довольно хорошим баритоном и очень верно:
– Телец – это Кащей Бессмертный? – ввернул свое слово Зуек.
– Самый Кащей, – ответил охотно Волков. – Но только в сказках он был бессмертным, да нет, даже и в сказках на него смерть пришла. Шестьдесят лет изо дня в день я крепко веру держал, понимал вечность в рубле. И когда время пришло против веры моей, я на крыше своего каменного дома утвердил пулемет.
– Неплохо, – сказал кто-то с верхних нар.
– Нет, друг, оказалось плохо. Пулемет мой с крыши стащили. Сам я в лес убежал, жил долго по лесам и оврагам, скитался, как дикий зверь, пока не понял после всех испытаний…
Волков склонил голову.
– Что ты понял? – спросил Рудольф.
– Понял я, что в рубле вечности нет.
– В рубле вечности нет! – повторил с хохотом Рудольф. – И ты вернулся в собачью конуру?
– Нет, – ответил с твердостью Волков, – и в конуре, понимаю, тоже вечности нет. Никакой вечности на земле человеку нет и не может быть: ни в рубле, ни в собачьей конуре.
– Ну, это ты опять свои пустяки заливаешь сначала, а я говорю: вечность есть, и сейчас тебе открою, в чем вечность, – сказал Рудольф.
– В чем же твоя вечность? – рассеянно и недоверчиво, как маленького, спросил Волков.
– В пальцах, – ответил Рудольф. – Ты вот работал только на глаз и на слух, я же работал пальцами. Ты шестьдесят лет работал день и ночь. И нажил только три миллиона, а я себе своим пером в одну ночь сколько хочешь миллионов наделаю. Мое перо в славе!
– Какое перо, Рудольф? – восхищенно спросил Зуек срывающимся от волнения голосом.
– Золотое, – ответил охотно Рудольф. – Мое золотое перо, и мои золотые пальцы, и мои золотые руки никого на свете не подводили. И еще есть у меня сто отмычек, и любая шкатулочка со всяким добром, с золотом, с драгоценными камнями, мне открывается.
После слов о волшебной шкатулочке Зуек перестал складывать свою сказку о Кащее Бессмертном. Вся жизнь ему обернулась в волшебную шкатулочку, но через минуту сомнение, как рябь на чистую спокойную воду, набежало на его глаза, и он Рудольфа, как близкого друга, дрожащим душевным голосом спросил:
– А как же, Рудольф, ты шкатулочку откроешь, унесешь драгоценности, а хозяин придет и увидит: его любимая шкатулочка пустая.
Один только мальчик, и, может быть, единственный мальчик на свете, мог таким задушевным голосом спросить отъявленных воров о судьбе хозяина разграбленной шкатулочки. Сам Рудольф смутился, и много глаз из разных углов поглядели на него вопросительно.
– Хозяин шкатулочки, – ответил Рудольф дружелюбно, как равному, – так он же, твой хозяин, единственно для себя одного и владеет шкатулочкой. Я же не для себя работаю. Ко мне каждый идет и берет, сколько хочет. Мне каждый друг.
И он кивнул головой на урок, и все мычанием, легкими жестами, морганием и молчанием подтвердили правильность слов своего пахана: ничего он не берет себе, и перо его золотое, и отмычки работают для всех.
Зуек растерялся. Глаза его потускнели, как от страданья, так все на лице его было ясно и всем понятно: все это так и не так. Но сказать никто больше ничего не захотел, и наступило то молчание, когда каждый вспомнил в себе такого же мальчика и каждому захотелось вернуться туда, в свое детство, и понять, почему он пошел по какой-то кривой дороге и путь свой истинный, прямой теперь навсегда потерял.
Тогда весь заросший волосами с одним только красненьким носиком на всем волосатом лице, с глубоко запавшими голубыми глазами-щелочками бродяга Куприяныч склонился к мальчику и шепнул ему на ухо:
– Милок! Не слушай ты никого. Иди сейчас потихоньку со мной.
Очень приятными и близкими для Зуйка были слова Куприяныча после трудных рассказов о вечном рубле. И он быстро встал и доверчиво пошел за бродягой к далеким нарам на вторых мостках.
Устроившись на ночлег рядом со своим маленьким другом, Куприяныч сказал:
– Я тебе, милок, говорил, у меня есть птичка, и я ее слушаю. Люди говорят все по-разному, всех не переслушаешь и ничего не найдешь. А ты гляди только на меня, когда птичка позовет – я тебе скажу, и мы с тобой от них уйдем, никого не слушайся, гляди на меня.
– Птичка! – сказал Зуек. – Это самая та, Пикалка? Тебе на работе помогает?
– Нет, – ответил Куприяныч, – это птица желна, и ты ее знаешь.
– Желна, – вспомнил Зуек, – черная птица с красной головой?
– Вот, вот, та самая птица с огненной головой, летает после пожаров на гарях от одного черного дерева к другому, долбит.
– И кричит, – вспомнил Зуек, – на весь свет на лету часто, а когда на сучок сядет, то: «пить-пить-пить…»
– Не «пить-пить», – ответил Куприяныч, – а «плыть-плыть»! И то не всегда, а только ранней весной перед водой: это слышит и понимает каждый бродяга. Вот и мы, когда желна к весне закричит свое «плыть-плыть», мы тоже с тобой поплывем.
Так и уснул Зуек под уговоры Куприяныча, и спать бы ему так до утра. Но когда разошлись тучи, на небо вышла зеленая луна, и свет ее вошел во все окна барака спящих каналоармейцев. Мы не знаем, как лунный свет забирается в душу людей, но только многие в этих лучах нашли у себя в голове какие-то мысли и, обдумывая, открыли глаза. Лунный свет нащупал и в Зуйке место, пронзенное обидой и закрытое на время рассказом о вечном рубле, золотом пере и волшебной шкатулочке. Обида развернулась, как глубокая душевная рана с невозможностью возвращения к прежнему. Лунный свет охватил кругом маленькую человеческую головку Зуйка, и она открыла глаза с определенным, рожденным острой болью вопросом: «Как же быть?»
Только-только определился было вопрос, как перед открытыми глазами у окна показалась залитая лунным светом бритая голова человека с маленькой бородкой. Маленькие глазки светились, губы непрерывно шевелились, обе ладони время от времени поднимались вверх и охватывали все лицо, движением сверху вниз как бы умывали его, а из губ вылетали слова: «Алла, алла!»
Зуек сразу не понял, что это делается у окна, только ему стало неприятно и немного страшно. А дальше так в лунном свете что-то похожее делали два китайца, и у них в руках было по желтому фонарику. Зуек не хотел этого видеть и повернулся в другую сторону. Но и на другой стороне сверху тоже виднелись нары, и тут совсем уже близко у окна в лунном свете он узнал длинное худое лицо с жидкой бородкой. Кащей Бессмертный шепотом молился и время от времени поднимал руку и крестил себя мелким крестом. Тут только Зуек и понял, что и там, назади, разные люди по-разному тоже молились.
Зуек так теперь понимал Кащея, что он молится о вечном рубле, как молился когда-то и добрый человек Волков, и ему страшно стало. Правда, и бабушка по-своему молилась, и дедушка, но у тех не было это тайно, как здесь, в Кащеевом царстве. Тогда-то свое горе «как быть с обидой» и эти ужасные тайны лунного света сошлись, Зуек весь задрожал, схватил Куприяныча за бороду и начал трясти его.
– Что с тобой, дурачок? – спросил Куприяныч.
– Погляди, – зашептал он, – вон Кащей сидит.
– Молится богу своему, – сказал Куприяныч.
– О вечном рубле?
– Он заклады брал, ростовщиком называется, – о чем же больше ему молить, как не о рубле.
– А вот там другой сидит, – шептал Зуек, – тот умывается и шепчет все время: «Алла, алла!»
– Это татарин.
– И тоже о рубле?
– А о чем же?
– А вот еще с фонариком.
– Это китайцы.
– Как же нам быть, Куприяныч, они все тайно молятся и нас изведут.
– Э, полно, брат, не тужи, мы с тобой от них удерем. Вот как только дождемся весны, желна «плыть-плыть!» закричит, и мы с тобой поплывем.
– Куда же мы с тобой поплывем?
– Мы поплывем с тобой, куда нас желна поведет.
– Там не работают? – спросил Зуек.
– Не! – ответил бродяга.
– И не молятся о вечном рубле?
– Не!
– И не открывают чужие шкатулки?
– Не, там царствуют.
– И не приказывают?
– Не у чего там приказывать.
И стал рассказывать перед сном, как ему однажды очень захотелось напиться в этом чудесном краю. Поглядывал в лесах, лугах и оврагах, нет ли ручейка или лужицы. Совсем пересохло во рту от сильной жажды, но вдруг он увидел с подгорки, – сверху из темного зеленого ольшаника на камешек падает струйка чистой воды. Из камушка прямо на мох зеленый и бежит по черным, синим и красным ягодкам. Припал бродяга к ручью, пьет – не напьется. А какая-то птичка кричит часто и настойчиво, и все одно только слово:
– Птичка-яичко!
Послушался птички, оглянулся, а рядом лежит голубое яйцо.
– Большое?
– Чуть поменьше куриного и голубое.
– Это птичка снесла?
– Нет, это раньше цапля снесла, я не видал, а птичка мне указала.
– Ну и что же дальше было?
– Я посмотрел и понял: это цапля снесла яйцо свежее и ненасиженное. Значит, цапля тоже попить захотела. Попила и снесла.
– Ну и что же дальше?
– Ничего. Я развел теплинку, налил в котелок из родничка воды, яичко сварил.
– И ну?
– И скушал… как хорошо! Я тебе еще раз говорю: там не работают, там все нам приготовлено, там мы цари.
Часть II. Скалы
XVI. Божья колея
Два раза по Карелии, наступая и отступая, проходил Скандинавский ледник и оставлял после себя длинные холмы песка, морен, напластований гравия, хрящеватого песка и песка-плывуна.
То же говорят ученые, будто подземные силы, поднимая Скандинавский полуостров, к ледниковому нагромождению прибавили еще и свое: поднятие было неравномерное, земля была перекошена, каменные пласты местами были поставлены на голову.
Дальше было так, что впадины наполнились водой и морская рыба начала искать себе путь в верховьях рек. Камень, подверженный действию воды и ветра, покрывался лесом и мохом, леса стали убежищем зверей. И первобытный человек жил тут, как и всякий зверь, не оставляя после себя заметных следов. Только после уже многих тысячелетий, когда над местом жительства первобытного человека образовался толстый слой плодородной земли, когда заработали в этой почве кроты, ученые заметили в кротовых кучах черепки разбитой глиняной посуды и кремневые наконечники орудий того человека. И мало-помалу под этим почвенным слоем были открыты места длительного его пребывания, и по направлению стойбищ можно было понять: и тот первобытный человек сквозь хаос нагроможденного камня, покрытого водой и лесом, пользуясь направлением узких, удлиненных озер и морен, старался пробить свою разумную прямую человеческую линию намеченного в наше время Беломорско-Балтийского пути.
Недалеко от нас и то время, когда русский человек, пробираясь вперед путем первобытного человека, принимал след ледника за след колесницы Ильи-пророка, и весь этот путь ледника из Белого моря в Балтийское стал известен в северном русском народе как Божья колея.
И правда, путь ледника был очень похож на след колесницы. Там, где колесо уходило в землю поглубже, потом в эту глубокую колею набегала вода и оставалось удлиненное озеро. Там, где колесо поднималось, на этом камне после него вырастал лес, и это сухое место между двумя озерами стало называться по-местному тайболой. А то и просто бывало, из одного озера в другое бежала река, и человек переплывал на лодке даже и тайболу. Вот по этой же самой Божьей колее озерами, реками и горами, покрытыми лесом, царь Петр перевел свои корабли из Белого моря в Балтийское. Просека в лесах, сплываясь от времени, была в наши дни еле очерчена: надо было издали на краю заревого неба увидеть темный зубчатый лес, и тогда ясно становилось, как темный лес на красной заре расступался на две черные стены и показывал след, как волю человека, имеющего власть над природой: человек захотел – и леса расступились, пропустили корабли, и этот след Осударевой дороги остался видим до нашего времени.
Так вот и теперь тот же человек, имеющий власть над природой, собрал множество людей со всех сторон необъятной страны, чтобы вновь соединить разделенные моря и, может быть, в этом великом деле показать еще более великое: показать, чего может достигнуть в природе человек, соединенный в труде как единый человек, неустанно идущий вперед и вперед.
XVII. Красная черта
Скандинавский ледник своей чудовищной силой, сползая, растирал скалы, но были такие скалы первозданных пород, что и ледник, упираясь в них, свертывал с прямого пути.