Работнику, наморенному за день устройством вновь прибывающих, как бы падающих со всей страны людей, было на что поглядеть в падуне: все там показывалось вновь, что за день в глазу набралось.
Ехали, будто падали, из неведомых недр разноплеменной страны десятками, сотнями, тысячами люди белые, желтые, черноглазые, голубоглазые, светловолосые, и черные, и рыжие. Были среди них худые и гибкие телом, с горящими как уголь глазами горцы, были коротенькие, на кривых ногах, жители степей, черкесы, киргизы, узбеки, были даже в чалмах, татары в халатах, раскосые монголы в своих тюбетейках, и русские смешивались в наречиях: орловские, рязанские, владимирские, ростовские, сибирские…
Уланова вошла в один из наскоро сколоченных бараков, имея задание живым впечатлением понять начало жизни строителей, и ей хотелось бы в душе добиться от каждого, чем бы он мог быть лично полезен общему делу.
Она сидела за простым некрашеным столом в своей кожаной куртке, со своим собственным приказом в душе, и он выражался на лице строгостью и готовностью во всякий момент к решительному действию.
В этом закованном в закон рядовом воине строительства в не снимаемой с головы военной фуражке, с пистолетом за поясом только один Зуек мог видеть где-то в глубине глаз и движении головы скрытую, затаенную Марью Моревну. Но и Зуек даже временами терял ее из виду и вспоминал ее только по зеркальцу, спрятанному в камнях.
Они подходят бесконечной очередью и так же исчезают потом, как брызги водопада. Но весь труд Улановой в том, чтобы не дать вконец ослабеть вниманию, ожидающему встретить в каждом новом лице образ человеческий, соединяющий все мельчайшие брызги в единое существо человека с мерным шагом вперед и вперед.
Вот выходит красивый молодой человек в женском малиновом берете, брюнет с голубыми глазами, в черных усиках, с мелкой надменной улыбкой, со скрещенными на груди руками.
– Вы – русский? – спрашивает Уланова.
– Совершенно верно, мадам, я русский.
– Ваше имя, отчество и фамилия?
– Фамилии у меня не было, отчество свое – увы! – я забыл, а имя мое – честь имею представиться, мадам, я – Рудольф.
Зуек с восхищением, не мигая, глядел на Рудольфа, удивляясь, что вся власть над этим человеком была у начальника Улановой, а он вел себя, будто вся власть была в его собственных руках.
Приложив руку к своему малиновому берету, Рудольф в то же время обнажил свою грудь, расписанную синими знаками.
– Перестаньте ломаться, – ответила Уланова совершенно спокойно, как будто имела дело с ребенком. – Меня вы не удивите ни татуировкой своей, ни выдуманным именем: вы для меня не демон, и нечего вам так мне улыбаться.
Что-то дрогнуло в лице Рудольфа, улыбка сама собой сбежала с лица, и руки опять возвратились на грудь.
Тогда Зуек перевел свой пристальный, немигающий взгляд с Рудольфа на Уланову и понял, что Рудольф сдал и власть перешла к Улановой.
– Чем вы раньше занимались, чем вы можете быть здесь нам полезным?
– Только пальчиками, – ответил Рудольф.
И, опять отняв от груди одну руку, возле самого лица Улановой заиграл своими пальцами, бледными, тонкими и длинными, как у пианиста.
– Фальшивомонетчик? – догадалась Уланова.
И совершенно спокойно, даже с чуть-чуть заметной усмешкой вглядываясь в лицо фальшивомонетчика, тихонечко, настойчиво и выразительно постучала по столу.
– Уберите свою руку, – сказала она. – Ничего фальшивого нам здесь не надо. Мы здесь на правде стоим. Вы пойдете у нас на лесные работы, и вас там научат работать не пером, а топором.
– Мерси, мадам! – ответил Рудольф и присоединился к тем, кто отправляется в баню.
После своего великого пахана и лорда по очереди подходили всякие урки, скокари, домушники, «лепарды», шакалы, волчатники, медвежатники, мастера мокрого дела и самые мелкие воришки, мелкие люди – хорьки и мышата, какие ходят в городах по карнизам домов, проникают в квартиры, спускаются по водосточным трубам, – бедные мышата! – бывает, обрываются и летят с высоты больших этажей, с балконов и крыш на мостовую.
Было странно Улановой, что эти люди в своем падении, теряя образ человеческий, сами себя называли леопардами, волками, медведями, хорьками, мышатами, как будто вся природа была явлением падения чего-то великого, что называется у нас человеком.
«А если человек поднимается, – подумала Уланова, – то ему всегда кажется, будто и вся природа с ним поднимается».
И так захотелось ей отдохнуть на восходящем человеке, узнать хотя бы одно лицо!
После множества урок и урканов стали приходить люди из деревенской массы, которых раньше у нас называли просто мужиками. Но и эти мужики здесь были тоже не просты и только для виду по старой привычке представлялись иногда дурачками. Вот из них выходит высокий, статный, в черной окладистой бороде.
– Ты кто?
– Иван Дешевый. – Ясные, открытые глаза его моргнули так же быстро и незаметно, как бывает у ястребов, мелькнет на глазу на мгновение белая пленка. И уж если у человека такое мелькнет, то это надо непременно заметить и быть осторожным.
Уланова это заметила.
– Чем виноват?
– Землю потерял, – ответил Дешевый.
И опять мелькнуло у него в глазах, как у сокола.
– Можно рассказать?
– Расскажите.
– Пошел я свою землю искать и попал в большое собрание. Выходит человек от партии эсеров и говорит нам, делегатам: «Смотрите, мужики, крепко, спаянно держитесь, чтобы земля у вас не проскочила между пальцами». Я это хорошо запомнил и крепко-накрепко сжал пальцы. После того выходит другой оратор и говорит: «Ежели первый оратор сказал вам „а“, то я сейчас скажу вам „б“».
– Кончай скорей, – потребовала Улавнова. – К чему ты ведешь?
– К чему я веду?
– Ну да, к чему, скорей?
– Вот я и забыл.
– Ты дурака валяешь?
– Нет, нет, я вспомнил: как это он сказал нам, что ежели вышло «а», то сейчас у нас будет «б», я задумался, и как только я крепко задумался, то, может быть, и заснул, и тут во сне мои пальцы разжались, а земля проскочила между пальцами.
Кругом все засмеялись, и Уланова тоже не могла удержаться от улыбки.
– Что ты можешь? – спросила Уланова.
– Способен на всякую вещь, и в особенности на дела отчаянные.
«В подрывные бригады», – заметила себе Уланова.
– А вы кто, дедушка? – спросила Уланова.
Вышел Куприяныч, лесной бродяга, до того заросший по лицу волосами, что один только носик виднелся, как у перепелки. А глазки из-под этих перышков глядели устойчиво и ясно. До того устойчивы были глаза у Куприяныча, что делалось, будто их нет и нет ничего, а это виднеется сзади сквозь его щелки выкрашенная синькой стена.
– Милок! – сказал он Улановой, принимая ее за юношу. – Ты не записывай меня, я бродяга лесной и все равно убегу.
– Ну да, убежишь! – поддразнила Уланова.
– Милок, не смейся – улыбнулся ей Куприяныч.
И от улыбки с раздутыми щеками в волосах стал очень похож на ежа, и носик его из-под иголок торчал совсем как у ежа.
– Какие люди бывают! – вслух удивленно сказала Уланова.
– Всякие, милок, бывают, – ответил спокойно Куприяныч. – А я тебе просто скажу, вьюнош: буду работать и всякую работу могу, особенно лесную. Буду хорошо работать, ежели мне будет самому хорошо. А когда не захочется, все равно убегу. Только одного прошу у тебя, молодой человек, и давай с тобой сговоримся: буду работать и тебе самому услужу и удружу, только не записывай ты меня в книгу. Не будешь?
– Конечно, не буду, – ответила Уланова.
Проходили какие-то духовные лица с длинными волосами, и разноглазая монашка, и другая, красноглазая, вечно мигающая и какая-то страшная девка Анютка Вырви Глаз, какой-то китаец в косе; какой-то старый каторжник заявил, не мигнув глазом, что он на арбузной корке с Сахалина по Тихому океану вокруг света приплыл.
Их были тысячи разных людей, разных народностей, и каждый, на мгновение мелькнув, выпадал из памяти, как будто его вовсе и не было, и в то же время, мелькнув, закрывал надежду на появление какого-нибудь смысла в этом потоке людском.
И на улице так постоянно бывает со всеми нами, пока особенное лицо не покажется и не осветит человека.
Вышел пожилой, но крепкий живой человек с лицом смуглым, иссеченным морщинами, как ударами сабли.
– Волков я, – сказал он, – бывший торговец кожевенными товарами.
И охотно рассказал, что у него было несколько миллионов в банке, два каменных дома в Москве и два земельных владения под Саратовом и что он, обороняя свое имущество, поставил на крыше своего дома пулемет и в последний миг успел скрыться, но после через несколько лет его нашли. А теперь он переменил свои убеждения.
– Я не богатство свое защищал, а вечность. Я тогда думал, что все на свете меняется, все мишура, а в рубле заключена вечность.
– В рубле вечность? – удивилась Уланова.
– А как же, мы все купцы про себя в уме это держали. Русские купцы, конечно. Как из мужиков вышли, так в простоте и держали.
– В рубле вечность! – повторила удивленно Уланова.
– На этом вся моя жизнь прошла. А теперь, – продолжал Волков, – я круто переменил убеждения и понимаю: в рубле вечности нет.
Уланова положила перо.
– А разве, – спросила она, – есть на земле что-нибудь вечное?
– А как же? – ответил Волков. – Есть вечная мысля.
– Мысли тоже постоянно меняются.
– Мысли меняются, но одна мысля у человека всегда остается.
– Какая же это мысль?
– А такая мысля, чтобы на каждом месте и во всякое время как бы нам лучше.
Уланова как будто дожидалась чего-то долго, искала и вдруг нашла и вспыхнула, и глаза ее загорелись.
Зуек с восторгом глядел на нее, узнавая в ней прежнюю свою Марью Моревну.
– Если мысль эта, – сказала она, – на каждом месте, то, значит, и сейчас тут у нас в заключении, и тут тоже, как бы нам лучше?
– Ни минуты нет времени, ни вершка на земле, – ответил Волков, где бы не было этой мысли: делай лучше другим, и через это себе.
– Так это служба, – сказала Уланова с большими блестящими глазами. – Понимаю вас.
И вопреки запрету начальника называть заключенных товарищами, пожала Волкову руку и сказала:
– Понимаю, товарищ.
Так было теперь, будто сквозь хаос и гул людского падуна Уланова услышала мерный шаг человека, идущего все вперед и вперед.
XI. Имеющий власть
Раньше у нас на Севере лесные пространства медленно заполнялись своими людьми.
Так бывало в селе, что кто-нибудь в какой-нибудь большой семье уйдет на сторону куда-нибудь в лес подальше, построит себе дом, и этот свой человек сделает на новом месте починок. А когда и тут станет тесно, опять кто-то отделится и сделает новый починок, и все будут знать, что в таком-то урочище, в таком-то починке живет свой человек. Так заселялась земля на Севере своими людьми. И острова на Выгозере тоже заселялись починками, своими людьми, и все еще даже на Выгозере множество островов оставалось незаселенными, и так множество лет проходило, и все еще Север оставался почти пустым.
Но теперь пришел чужой человек, с новой мыслью, разрушающей старое медленное время расселения людей только своими людьми.
Мысль эта была в том, чтобы не своим только родом идти вперед по земле и не для себя самого строить починок, а для всего народа своего и всего соединенного великого человека.
Теперь в этой службе всему народу стали соединяться не свои люди близкие, а и всякие, и этот соединенный человек с огромной быстротой стал переделывать край.
Сказал имеющий власть:
– Всех бросить в лес!
И не прошло даже месяца после приказа, как вот уже на месте тайги стоят готовые просторные бараки, и улицы складываются, как в городе, и собака бежит с костью по улице, за ней вороны летят, и повар, весь в белом, высунулся из жаркой кухни дохнуть свежим воздухом, и треплется красный флажок на ветру, и радио из невидимого рта своего бросает слова, уговаривает, приказывает, и орет, и поет.
По-прежнему еще далеко слышится непрерывный гул водопада, и все больше и больше становится похожа эта падающая вода на павшего дробного человека. Разбивается вода, разбивается когда-то цельный, натуральный человек на отдельных людей. Собирается в реку падающая вода, и с большим трудом приходит в себя, в свое единство вдребезги разбитый единый человек и берет на себя власть над природой.
XII. Рабочий день
Управление строительством узла по-прежнему оставалось в Надвоицах, но работы по заготовке лесных материалов велись на той стороне Выга. И туда, на ту сторону, и оттуда сюда, в Надвоицы, с утра до ночи ходили паром и карбасы, а кроме того, воздушным путем по тросам перебегала грузовая тележка.
Однажды вечером, поздно возвращаясь с той стороны, Зуек приметил: тележка, вероятно, для ремонта, была снята, ролики оставались на тросах. Хорошо подумав об этом, Зуек пришел в контору и улегся на лавочку на своем месте в передней. В этот раз он не мог заснуть сразу, ему мешали разные впечатления, проплывающие, как кораблики по теплому морю. Так в прежнем своем виде, как прекрасная Марья Моревна, проплыла Уланова, и могучий начальник Сутулов, и черный карбас с черепами бабушки, и бородатый дедушка, и какие-то китайцы желтые с черными косами, и вслед за китайскими косами белые лошадиные хвосты. И среди них он ищет единственный, опасный для счастья Сутулова.
Одну бы минуточку задержать проплывающие хвосты, но ничего самому задержать невозможно, и загадочный хвост вместе со всеми куда-то ушел. Но тут как раз и пришло то любезное место на живой воде, из-за чего и проплывали все эти кораблики: это была грузовая тележка, пробегающая по тросам за Выг.
Оказалось, при переправе через Выг он заметил эти ролики, и ему на другой день захотелось прицепиться к ним и перенестись через Выг на вытянутых руках, как в тележке.
Всю ночь он переносился по воздуху на роликах с одного берега на другой или, может быть, так пригрезилось в одно мгновение перед тем, как пробудиться, что всю ночь он катался.
Но проснулся он рано, как это ему и надо было, до начала работ, когда, бывает, и сами сторожа еще спят крепким утренним сном. И как только открыл глаза, прямо же ухватился за эту мысль, как за ролики: ему надо бежать туда поскорее, пока не проснулись.
Неслышно он выкрался из управления, оглянулся – не смотрит ли кто – и пустился бежать туда, где ходила тележка. Неподалеку от роликов на штабелях леса шкуреного, склонив голову, дремал ночной сторож. Ролики были закинуты так, чтобы не могли сами укатиться на ту сторону. Зуек умело выправил их, попробовал, примерился, схватился, разбежался…
– Держи, держи! – закричал сторож.
Но Зуек в это время со всего разбега скакнул, поджал ноги и полетел.
– Держи, держи! – кричал сторож.
И на другой стороне, кому сторож кричал, услыхал.
Плохо бы кончилось это путешествие Зуйка по воздуху на роликах через Выг, если бы на помощь ему не пришел старый, заросший волосами Куприяныч. Случилось так, что в эту ночь старику не спалось и он рано своим бродяжьим способом неслышно выполз из палатки с чайником в руке и развел теплинку на берегу Выга.
Тихо было в воздухе, тонкой синей струйкой дымок потянулся вверх. Бродяга, умыв лицо, не вытер его и, весь в росе, делая рожи кому-то, подобные нашей улыбке, со своим бормотанием стал поджаривать корочку черного хлеба. Невидимые струйки в дыму дрожали, обнимаясь теплом, и от этого сквозь них казалось, весь мир там дрожит, колышется, и дружно все сходится в блаженстве бродяги за утренним чаем. Но вдруг, как это редко бывает у людей, но все-таки и бывает, кончики ушей Куприяныча дрогнули и повелись, как у собаки, на ту сторону за Выг.
– Держи, держи! – кричал сторож.
Куприяныч поднял глаза на шум роликов.
По воздуху несся мальчик, сжимая посинелыми от напряжения руками толстый витой стальной трос.
– Держи, держи! – кричал сторож.
– Держу! – ответил Куприяныч сторожу.