Когда наконец приехали пожарные, все было закончено. Оказывается, пожара вовсе и не было. Просто Лэя Борисовна затопила печку и второпях забыла открыть трубу.
На другой день Лэя Борисовна пришла к нам с какой-то бумагой и сказала, что подает на Кондратьича в суд за разбой, а мы все должны подписаться как свидетели. Папа стал объяснять ей, что Кондратьич вовсе не виноват, а виновата печка Лэи Борисовны и, если уж вникать глубже, то ее собственная неосмотрительность.
– Вы все тут одна шайка-лейка! – запальчиво сказала Лэя Борисовна. Еще она сказала, что все мы получим по пятнадцать суток, а кое-кто и побольше.
Но мы так и не получили по пятнадцать суток, потому что скоро вышло распоряжение сносить дом.
Свержение шифоньера
Первым уезжал Кондратьич. Папа сказал, что надо бы помочь ему грузить вещи. Мы вышли во двор. Посреди двора стояло грузовое такси. Кондратьич старался затолкать в кузов большой, мрачный, как гроб, шифоньер, со старинной оградкой поверху.
– Квартиру новую дали! – свирепо закричал он, увидев нас. – Пропади она пропадом! С ванной! Чтоб ей ни дна ни покрышки!
Шифоньер скрипел, потрескивал, упирался и никак не хотел влезать. Рядом стоял молодой шофер, курил и презрительно сплевывал в снег.
– Папа, – сказал я. – А ведь Кондратьич сердится не на квартиру, а на свой шифоньер. И если смотреть глубже, то на пережитки – ведь шифоньер ему в новой квартире не понадобится.
Папа заморгал, открыл рот и удивленно посмотрел на меня.
– Ты вот что, – сказал он наконец, – не умничай. Понимать много начал.
В это время что-то громко треснуло, у шифоньера отвалилась дверца и на снег выкатилось несколько узлов.
– Гори оно все синим огнем! – закричал Кондратьич и пнул ногой шифоньер с оградкой. Потом, воодушевившись, он выбросил из кузова фикус и какую-то картину, на которой был изображен не то слон, не то чайник. Кондратьич бросал и приговаривал:
– К чертовой матери! К чертовой матери!..
Со всеми удобствами
На другой день переезжали все остальные. В новой квартире нам достались две комнаты, а в третьей поселилась Елизавета Степановна. Лэя Борисовна и Кондратьич заняли соседнюю квартиру. Мы разместили всю мебель, и еще осталось много свободного пространства. Мама вдруг сделалась очень задумчивой и все ходила, ходила по комнатам, словно что-то потеряла. Славка забрался в ванную, открыл все краны и запустил свой пароход. Папа сел на диван и развернул газету. Ему попалась заметка о нашем доме и папа прочитал ее вслух.
– Видали! – кричал он. – «В новом доме есть лифт»! А вы говорили!
Мы ничего не говорили. Мы со Славкой даже два раза прокатились на этом самом лифте. Но одно дело – кататься, и совсем другое – читать об этом в газете, и папа продолжал выкрикивать:
– Ого! Дом снабжен мусоропроводом!
Мама вздохнула. Полчаса назад мы выбросили в мусоропровод яичную скорлупу.
И вдруг к нам вошла Лэя Борисовна. Вошла и попросила ложку соли.
– Чего же ложку! – радостно сказала мама. – Вот, берите! – и дала Лэе Борисовне целую пачку.
Лэя Борисовна села на табуретку посреди комнаты и вдруг… заплакала.
– Всю жизнь я топила печку, – всхлипывая, говорила она, – и когда носила Шелю, и когда Шеля родилась, и когда Исака забрали на фронт, и когда он не вернулся оттуда. Я все топила и топила. И колола дрова, и носила воду… А теперь у меня паровое отопление, у меня, можете себе представить, ванна и горячая вода…
Когда Лэя Борисовна дошла до мусоропровода, открылась дверь и появился Кондратьич в калошах на босу ногу. Кондратьич не стал здороваться, но и не закричал Он потоптался на месте, покашлял и сказал:
– Старуха пирог соображает… На новоселье просим.
Лэя Борисовна перестала плакать и закричала на Кондратьича:
– Что соображает! Представляю себе, какой пирог может соображать ваша старуха! Пирог должна печь Елизавета Степановна. Это будет пирог так пирог! И пусть возьмет мою чудо-печку.
Потом Лэя Борисовна сказала, что мама должна делать пельмени, а рыбу она берет на себя.
И тогда Кондратьич закричал:
– Вот баба! Генерал!
Он подмигнул папе и сказал, что надо бы сбегать в «Гастроном», раз такое дело. Папа подмигнул мне, я подмигнул Славке. Славка тоже подмигнул и поманил меня пальцем. Я вошел вслед за ним в ванную комнату.
Из всех кранов с журчаньем выбегала вода. В полной до краев ванне плавал эмалированный таз, а в тазу сидела черная кошка Елизаветы Степановны…
ЕЛКА
К нам едет Толька
– Имейте в виду, товарищи, – сказал дядя, помахивая телеграммой. – К нам едет Толька.
Толька – мой родной брат. С мамой и папой он живет на целине.
А я вот здесь, в городе, у дяди. Потому что там, где живет Толька, пока еще нет школы. Ее построят на будущий год. Тогда мы все будем вместе.
Итак, толстый, ужасно серьезный, лопоухий Толька едет к нам. Едет, конечно, с мамой и папой.
За ужином дядя провел короткое совещание. Он объяснил нам, что дети – цветы жизни. А такие, как Толька, вообще являются букетами.
– Кроме того, – сказал дядя, – Толька настоящий целинник. Надо встретить его достойно.
– Завтра возле бани будут продавать елки, – заметила тетя.
– Пусть возле бани торгуют березовыми вениками, – ответил дядя. – Елку мы достанем централизованно, по линии месткома.
После непродолжительных прений совещание постановило: елку закупить, по линии месткома, выделить дяде два рубля на ее приобретение, встретить целинника Тольку на высоком уровне.
На языке древних римлян
На другой день я шел к дяде за централизованной елкой. По коридору дядиного учреждения бродили тепло одетые сотрудники Они нетерпеливо поглядывали на часы и одну за другой курили толстые папиросы. Елки должны были привезти с минуты на минуту.
Дядя сидел у себя в кабинете и делал вид, что занят какими-то бумагами. Но это ему плохо удавалось. Дядя уже надел боты «прощай молодость» и теперь поглядывал на пальто.
Вдруг в коридоре раздался дружный топот, кто-то приглушенно вскрикнул и все стихло. Побледневший дядя бросился к вешалке. Мы прыгали через четыре ступеньки до самого первого этажа. Но на первом этаже возле вахтера дядя замедлил шаг. Он даже остановился и закурил. Потом дядя сделал солидное лицо и сказал:
– Ну как жизнь, Пахомыч?
– Стало быть, прощай, Олег Константинович, – охотно заговорил Пахомыч – На пенсию подаюсь. Радиоприемник подарили. Старухе – платок гарусный. Теперь, значит, что пар у меня, вода горячая, магазин под боком.
Дядя начал помаленьку отступать. Пока он боком подвигался к двери, Пахомыч все кричал:
– Теперь что! Петька стиральную машину прислал! Иван – теплые ботинки! Зинка, опять же, – полтораста рублей денег!
Высокие металлические ворота, ведущие во двор, оказались почему-то запертыми. Дядя постучал в них кулаком. Никто не отозвался. Со двора доносился только веселый треск разбираемых елок. Рассердившись, дядя пнул ворота ботом «прощай молодость». Потом он повернулся и молча побежал обратно: через парадное, мимо разговорчивого Пахомыча, к черному ходу. Он бежал так резво, что я едва успевал за ним. Еще в коридоре нам стали попадаться довольные, розовощекие дядины сотрудники с пушистыми елками в руках, но когда мы выбежали во двор, у стены сарая лежало лишь несколько печальных прутиков.
– Вот, – сказал распорядитель от месткома, – все, что осталось… Четыре штуки – за три рубля.
– М-да… – пробормотал дядя – Как говорили древние римляне. «Поздноприходящему – кости».
Две тысячи Колумбов
На другой день было 30 декабря. Занятия в школе закончились. Дядя взял однодневный отпуск. Мы проснулись в шесть часов утра, положили в рюкзак четыре бутерброда с колбасой, термос с горячим чаем и две коробки спичек (на всякий случай). Дядя достал из чулана настоящие собачьи унты. Мне достались тетины валенки.
– Шли бы лучше в пятый магазин, – вздохнула тетя. – Саблины вчера купили там очень милую искусственную елочку.
Дядя заметил, что нам не надо «милую». Нам надо своенравную лесную дикарку, гордую и элегантную.
– Мы поедем на одну базу, – сказал он. – Ее знаю только я да еще человек пять-шесть. Заведующий – мой знакомый. Медвежий угол! Вот увидишь, Валька, мы будем Колумбами. Приготовься снимать пенки!
Далеко за городом мы вылезли из автобуса и пошли пешком. Мы пошли не по хорошо укатанной санной дороге, а по тропинке, потому что она была «гипотенузой», как объяснил дядя. Скоро гипотенуза привела нас к небольшому пригорочку.
– Клондайк начинается за этим перевалом, – сказал дядя. – Можно перекурить.
Пока дядя перекуривал, я взобрался на пригорок. Светало. Метрах в двухстах впереди я увидел базу, которую знал только дядя да еще человек пять-шесть. Вокруг базы глухо роптала огромная черная толпа. Здесь было, по крайней мере, тысячи две «Колумбов». Горели костры. Возле одного из них пели угрюмо и бескрыло:
Степь да степь кругом, Путь далек лежит …
– Дядя! – крикнул я вниз. – А если бы Колумб был не самый первый?
– Тогда он стал бы Магелланом! – ответил дядя.
«Того и вам жеваем»
Мы не стали Магелланами. Мы купили четыре точно такие же тощие веточки, от которых отказались во дворе дядиного учреждения. Только здесь они стоили восемь рублей.
– Это ничего, – пряча глаза, сказал заведующий, хороший дядин знакомый. – Их можно связать вместе. Получится как настоящая.
Возвращались мы поздно вечером. У Саблиных горел свет. Через окно было видно, как они наряжают высокую искусственную елку. У других наших соседей в комнате стояла, правда, сосна, но зато мохнатая и раскидистая. Как видно, возле бани продавали не только веники.
На другой день мы с дядей не пошли встречать Тольку, потому что устраивали елку. На вокзал поехала одна тетя. Мы связали наши ветки старым дядиным ремнем, моими шнурками и куском бельевой веревки, который, пользуясь отсутствием тети, отрезали от большого мотка. Одна ветка оказалась сосновой, и мы повернули ее в угол. Когда елка засияла игрушками, когда ее окутал разноцветный дождь и осыпало конфетти, дядя нравоучительно сказал мне, что человеческий гений способен творить чудеса.
Не клеилась у нас только электрическая часть. При первом же включении что-то подозрительно треснуло в розетке – и лампочки погасли. Дядя четыре раза разобрал и собрал розетку, но причину аварии установить так и не смог. Когда он в пятый раз собрал ее, воткнул штепсель и лампочки снова не загорелись, распахнулась дверь и в комнату вошел Толька. Толька не стал здороваться и простуженным целинным басом сказал:
– А у нас в пвошвом году вучше быва, из пвастмассы.
Дядя бессильно опустил руку с отверткой. Отвертка коснулась розетки, там что-то треснуло – и вдруг вспыхнули желтые, красные, синие, оранжевые лампочки.
И неиспорченный, самокритичный Толька рассудил по справедливости:
– Нет, – сказал он. – Эта вучше, чем наша.
Тогда дядя положил отвертку, торжественно шагнул вперед и сказал:
– Здравствуй, бесстрашный и честный целинник Толька! С Новым годом тебя, с новым счастьем!
– Спасибо, – ответил серьезный Толька. – Тово и вам жеваем.
Рассказы из сборника
Только правда,
ИЛИ КОШМАРНЫЕ ВЕЩИ
1965 г.
ДВЕНАДЦАТЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ
Судили нас с удовольствием. Чувствовалось, что члены товарищеского суда соскучились по настоящей работе. Дом наш тихий, бесконфликтный. По контингенту жильцов, не считая меня да еще двух-трех человек, предпенсионный. Так что бури все отгремели. А тут – здрасте пожалуйста!
Нам для первого раза вынесли общественное порицание. Заставили помириться. Посоветовали жить в дружбе.
– А мы проконтролируем, – сказал председатель, – всем коллективом. – Он сделал широкое обнимающее движение, – Верно, товарищи?
Так в решении и записали: взять под контроль всего коллектива.
Мы-то сами окончательно помирились уже после суда.
– Ты мне прости этого «барбоса», Ваня, – сказал сосед – Прости лысому дураку.
– А вы мне – «старую кочерыжку», Иван Никифорович! Молодой я, глупый.
– Эх, чего там! – махнул рукой сосед. – Возьмем, что ли, маленькую?
Мы взяли маленькую и обмыли наше замирение. Чудесно провели вечер.
На другой день к нам заявился первый представитель коллектива. Инженер из шестнадцатой квартиры.
– Вот, – сказал он, вымученно улыбаясь. – Шел мимо, думаю – дай заскочу.
– Аа, вы насчет этого! – бесцеремонно зашумел Иван Никифорович. – Помирились мы! Так и доложите: тишь, мол, и гладь, и божья благодать!
Разоблаченный инженер оробел вовсе. Я понял, что его надо выручать, и сказал:
– Ах, как хорошо, что вы зашли! Раздевайтесь, будем чай пить.
Потом, уже за столом, представитель осмелел. Он прихлебывал чай и ликующим голосом человека, вырвавшегося из одиночного заключения, рассказывал:
– Иду, понимаете, а у самого ноги трясутся. Ведь в свидетелях за всю жизнь не был!..
Ровно через сутки пришел второй представитель. Им оказался совсем ветхий старик Рубакин – бывший мужской парикмахер.
– Патревожу, молодые люди! – бодро крикнул старик, устремился вперед и повалил вешалку.
Уступая приобретенной еще в дверях инерции, он дробной рысью обежал всю квартиру, стукнулся рикошетом о гладкий бок холодильника и с возгласом «патревожу!» исчез.
– Мда! – произнес Иван Никифорович. – Ну и ну!
– Ладно, – сказал я. – Раз надо – что поделаешь! Наступил третий вечер – и пожаловала представительница.
– Нас уже проверяли, – занервничал Иван Никифорович. – Два раза. – И показал зачем-то на пальцах – два.
– Неважно, милый, – успокоила его представительница, – Семь раз проверь – один раз поверь.
Видимо, она имела опыт в таких делах, потому что сразу прошла на кухню и заглянула во все кастрюли. Потом отворила дверь в мою комнату, увидела на стене боксерские перчатки и спросила:
– Это что?
– Перчатки, – ответил я.
– Для чего?
– Для бокса.
– Так, так, – сказала представительница и потыкала перчатки пальцем. – Чтобы, значит, следов не оставалось.
– Каких следов? – не понял я.
– На теле человеческом! – зловеще округлила глаза представительница.
Она задержалась на пороге, окинула соболезнующим взглядом угрюмо молчавшего Ивана Никифоровича и поджала губы.
Четвертый вечер мы провели в сквере, на скамеечке. Иван Никифорович достал из внутреннего кармана несколько журналов с кроссвордами и сказал:
– Вентиляция мозгов. Очень полезно на свежем воздухе.
Дотемна мы вентилировали мозги, а потом со всеми предосторожностями отправились домой. Мы прошли через соседний двор, прокрались вдоль дома, чтобы нас не заметили с балконов, выключили свет в подъезде и ощупью, стараясь не топать, стали подниматься наверх.
– Пять, шесть, семь, – шепотом отсчитывал марши Иван Никифорович.
На площадке четвертого этажа ктото зашевелился.
Иван Никифорович вскрикнул и зажег карманный фонарик.
Возле нашей двери сидел на корточках представитель.
– Ну-с? – яростно спросил Иван Никифорович. Представитель поморгал глазами и сказал:
– Закурить вот ищу…
Я отдал ему всю пачку.
Он осторожно выбрал одну сигаретку, возвратил пачку и пошел за нами в квартиру.
– Что вам еще?! – зашипел Иван Никифорович, отрезая ему дорогу.
– Спичку, – пробормотал тот.
Иван Никифорович выстрелил у него перед носом пистолетом-зажигалкой.
Представитель отшатнулся, слегка побледнев, но назад не повернул.
– Кхе, ххе, – сказал он, прикурив. – Посмотреть надо бы… То да се… Пятое – десятое.
…Двенадцатого представителя мы ждали с большим нетерпением. Волновались. Иван Никифорович даже расстелил в коридоре новую дорожку. Но я критически осмотрел ее и сказал:
– Пожалуй, лучше убрать. Пол у нас хороший. Еще запутается в ней, чего доброго.
Наконец раздался звонок. Я открыл дверь и сказал, кланяясь и отступая: