Он посмотрел сквозь меня и принял тело.
– Сьюзен… Мишель, я…
Банда отвернулась.
Он прокашлялся и стал натягивать на тело мешок-кондом.
– Сарасти вызывает всех в вертушку.
– Мы светимся, – напомнила Бейтс.
Даже прервав вылазку до срока, мы набрали летальную дозу зивертов. Слабая тошнота уже покалывала в горле.
– Потом дезактивируем, – один взмах руки, и Шпинделя скрыл маслянисто-серый саван. – Ты, – он обернулся ко мне, ткнул пальцем в прожженные дыры в комбинезоне. – Со мной.
Роберт Каннингем, еще один архетип. Темные волосы, впалые щеки, челюсть можно использовать в качестве линейки. Он был спокойнее своего предшественника и жестче. Если Шпинделя дергали тики и спазмы, будто от электрического разряда, лицо Каннингема обладало выразительностью восковой маски. Комплекс, управляющий мимическими мышцами, забрили в другую армию. Даже судороги, сотрясавшие его тело, сглаживал никотин, который биолог впитывал на каждом втором вдохе.
Сейчас у него не было сигареты. Только мертвое тело неудачливого коллеги и свежеоотаявшая неприязнь к бортовому синтету. Пальцы биолога дрожали.
Бейтс и Банда поднимались по хребту молча. Мы с Каннингемом ползли следом, направляя труп Шпинделя. После напоминания у меня снова заболели нога и бок. Хотя помочь мне Роберт ничем не мог: лучи прижгли плоть, а если бы задели какой-то жизненно важный орган, я бы уже умер.
У люка нам пришлось выстроиться цепочкой: первым Шпиндель, в ногах у него – Каннингем. К тому времени, как в вертушку пробрался я, Бейтс и Банда уже спустились на палубу и заняли свои обычные места. С дальнего конца стола на них взирал Сарасти, во плоти.
Он снял очки. С того угла, где стоял я, приглушенный белый свет смывал блеск из его глаз. Если не приглядываться внимательно, их почти можно было принять за человеческие.
Медотсек к моему прибытию затормозили. Каннингем ткнул пальцем в сторону диагностической кушетки на участке застывшего пола, служившего нам лазаретом. Я подплыл туда и пристегнулся. В двух метрах от нас, за проросшими из палубы перилами высотой до пояса, катилась мимо основная часть вертушки. Бейтс, Банда и Сарасти кружились передо мной, точно грузики на леске.
Чтобы их слышать, я подключился к КонСенсусу. Говорила Джеймс, тихо и без выражения:
– Я заметила новый узор среди постоянных форм. Где-то в решетке. Он походил на сигнал. Чем дальше я уходила по коридору, тем сильнее он становился. Я пошла за ним и отключилась. Больше ничего не помню до нашего возвращения. Мишель мне рассказала, что случилось. Насколько могла. Это все, что я знаю. Извините.
В ста градусах дуги от меня, в зоне невесомости, Каннингем укладывал своего предшественника в саркофаг, выполняющий иные функции, нежели стоявшие ближе к носу корабля. Я сразу задумался, начнет ли машина вскрытие прямо во время разбора полетов. И услышим ли мы при этом какие-то звуки.
– Саша… – сказал Сарасти.
– Ага, – отозвался голос с фирменной Сашиной растяжкой. – Я висела на шее у Мамочки. Когда та вырубилась, я оглохла и ослепла нафиг. Пыталась встать к рулю, но что-то мне мешало. Мишель, должно быть. Не подумала бы, что у нее сил хватит. Я даже не видела ничего.
– Но ты не теряешь сознания.
– Сколько мне помнится, я все время была в себе. Но в полной темноте.
– Обоняние? Осязание?
– Когда Мишель обоссалась в скафе, я почувствовала. И только.
Вернулся Каннингем. В зубах у него торчала непременная сигарета.
– Тебя никто не трогает, – предположил вампир. – Никто не хватает за ногу.
– Нет, – отозвалась Саша.
Она не верила в байку Мишель о невидимых чудовищах. Никто из нас не верил. Зачем, когда все, что мы испытали, легко объяснялось безумием?
– Головолом.
– Ничего не знаю, – я так и не привык слышать, как мужской голос слетает с губ Джеймс.
Лом был трудоголиком. В смешанной компании он обычно не выходил на свет.
– Ты на месте, – напомнил ему Сарасти. – Ты должен помнить…
– Мамуля передала мне данные для анализа, и я их обрабатывал. Обрабатываю до сих пор, – добавил он с намеком. – Ничего не заметил. Это все?
Я никогда не мог его хорошенько прочесть. Временами казалось, что у Головолома больше общего с десятками бессознательных модулей, работающих в голове Джеймс, чем у разумных ядер, составляющих остальную Банду.
– Ничего не чувствуешь? – настаивал Сарасти.
– Только данные.
– Что-то существенное?
– Обычная феноматика, спирали и решетки. Но я еще не закончил. Могу быть свободен?
– Да. Позови Мишель, пожалуйста.
Что-то бормоча про себя, Каннингем обкалывал мои раны анаболиками. Между нами висел синеватый дымок.
– Исаак нашел несколько опухолей, – заметил он. Я кивнул и закашлялся. Саднило в горле. Тошнота отяжелела настолько, что начала продавливать диафрагму.
– Мишель, – повторил Сарасти.
– Я обнаружил еще несколько, – продолжал Каннингем. – В основании черепа. Всего пара десятков клеток, не стоит пока выжигать.
– Здесь, – голос Мишель был едва слышен даже через КонСенсус, но, по крайней мере, она снова стала взрослой женщиной. – Я здесь.
– Что ты помнишь, расскажи нам, пожалуйста.
– Я… почувствовала… я просто висела у Мамули на шее, а потом она ушла, и никого больше не было, так что мне пришлось… взять управление…
– Ты видишь, как закрывается диафрагма?
– Нет. Я заметила, что потемнело, но когда обернулась, мы уже были в ловушке. А потом я почувствовала, что у меня за спиной кто-то есть: бесшумно, несильно оно просто толкнуло и схватило меня, и… и… Извините, – пробормотала она после некоторой задержки. – Меня немного… ведет…
Сарасти ждал.
– Исаак, – прошептала Мишель. – Он…
– Да, – пауза. – Нам очень жаль.
– Может… можно его починить?
– Нет. Мозговая травма.
В голосе вампира прозвучала нота, похожая на сочувствие, – заученное притворство опытного лицедея. И сквозило что-то еще: почти неуловимый голод, слабая тень искушения. Правда, вряд ли кто-то, кроме меня, это заметил.
Мы были неизлечимо больны, а хищников тянет к слабым и раненым.
Мишель замолчала. Когда она заговорила снова, ее голос лишь чуть дрогнул:
– Много не расскажешь. Оно меня схватило и отпустило. Я сошла с катушек и не могу объяснить, если не считать того, что это проклятое место достает тебя до печенок… Я… не справилась. Простите. Больше нечего сказать.
– Спасибо, – после долгой паузы проговорил Сарасти.
– Могу я… если можно, я бы хотела удалиться.
– Да, – отозвался вампир.
Мишель ушла на дно. Кубрик вращался, и я не увидел, кто занял ее место.
– Пехотинцы ничего не видели, – заметила Бейтс. – К тому времени, когда мы пробили перегородку, тоннель за ней был пуст.
– За такое время любой домовой уже сделал бы ноги, – заметил Каннингем. Он опустил ноги на палубу и уцепился за поручень: вертушка тронулась с места. Меня повело, я наискось повис на ремнях.
– Не спорю, – отозвалась Бейтс. – Но стопроцентно мы знаем об этом месте лишь то, что не можем верить там собственным чувствам.
– Поверьте чувствам Мишель, – отчеканил Сарасти.
Я чувствовал, как с каждой секундой становлюсь все тяжелее. Вампир открыл окошко: кадры, заснятые пехотинцем. За полупрозрачными волокнами ошкуренной перегородки, как за вощеной бумагой, колыхалось яркое расплывчатое пятно – фонарь Джеймс, видимый сквозь преграду. Изображение дернулось, когда робот пошатнулся на магнитной кочке, потом все повторилось. Качнулось и повторилось. Шестисекундная петля.
– Видите объект рядом с Бандой?
Невампиры ничего не увидели. Сарасти, очевидно, это понял и остановил картинку.
– Дифракционные узоры не согласуются с единственным источником света в пустом пространстве. Я вижу более тусклые, отражающие элементы. Два темных предмета, близких по размеру и находящихся недалеко друг от друга, рассеивают свет здесь, – курсор указал на две непримечательные точки в кадре, – и здесь. Один – это Банда, сведений о втором у нас нет.
– Погодите, – вмешался Каннингем. – Если вы это раскусили, почему Сью… почему Мишель ничего не видела?
– Синестезия, – напомнил ему Сарасти. – Ты видишь. Она чувствует.
Медотсек слегка вздрогнул, синхронизировав вращение с большой вертушкой; ограждение втянулось обратно в палубу. Из дальнего угла что-то слепое следило за тем, как я наблюдаю за ним.
– Черт, – прошептала Бейтс. – Значит, дома кто-то есть.
* * *
К слову сказать, они вовсе не так разговаривали. Если бы я передавал их настоящие голоса, вы бы слышали белиберду – полдюжины языков, вавилонское столпотворение личных диалектов.
Конечно, причуды попроще пробивались и в их беседу: добродушная воинственность Саши и неприязнь Сарасти к прошедшему времени. Каннингем из-за непредвиденного сбоя при операции на височной доле потерял большую часть гендерных местоимений. Но отличия лежали глубже. Команда через фразу мешала английский с хинди и хадзани [53]; ни один настоящий ученый не позволит концептуальным ограничениям единственного языка стреножить свои мысли. Временами они вели себя почти как синтеты, общаясь ворчаньем и жестами, бессмысленными для любого исходника. Дело даже не в том, что сингулярникам недостает социальных навыков, а в том, что после определенной границы грамматически правильная речь становится слишком медленной.
Но только не для Сьюзен Джеймс. Это ходячее противоречие: женщина, настолько преданная идее Общения как Объединяющей силы, что ради нее она раскромсала собственный мозг на отдельные куски. Похоже, ей одной был небезразличен собеседник. Остальные говорили сами с собой, даже когда обращались к другому. Более того, даже другие личности в мозгу Джеймс вели себя так же, предоставляя окружающим право переводить, как могут. Никаких проблем – на борту «Тезея» каждый мог понять любого. А для Сьюзен Джеймс это просто не имело значения: она каждое слово предназначала конкретному адресату, приспосабливала фразу под реципиента.
Я – проводник, существую, чтобы наводить мосты, но никакого моста не получится, если я передам лишь то, что говорил экипаж «Тезея». Поэтому я рассказываю, о чем он говорил, а вы черпайте столько смысла, сколько в состоянии воспринять. За одним исключением: Сьюзен Джеймс, лингвисту и вожаку Банды, я доверяю говорить за саму себя.
* * *
Пятнадцать минут до апогея; максимально безопасное расстояние на случай, если «Роршах» решит нанести ответный удар. Далеко внизу магнитное поле объекта продавливало атмосферу планеты, словно мизинец Господень. Под ним собирались тяжелые, темные грозовые тучи, а по его следам клубились вихри размером с Луну.
Пятнадцать минут до апогея, а Бейтс еще надеялась, что Сарасти передумает.
В каком-то смысле это была ее вина. Если бы она отнеслась к новому испытанию как к очередному кресту, который придется нести, возможно, все пошло бы более-менее по накатанной. Еще жила слабая надежда, что Сарасти позволит нам стиснуть зубы и продолжить, включив в список напастей не только зиверты, магниты и чудовищ из подсознания, но и двери-капканы. Но Бейтс подняла шум: для нее этот случай стал не очередным куском дерьма в канализации, а шматом, который забил трубу.
«Мы ходим по краю, мы едва выживаем в среде, которая обычна для этой штуковины. Но если она начнет сознательно с нами бороться… Мы не можем так рисковать».
Четырнадцать минут до апогея, и Аманда Бейтс до сих пор жалела об этих словах.
За время предыдущих вылазок мы обнаружили двадцать шесть переборок на разных фазах развития. Мы просвечивали их рентгеном и пробовали ультразвуком. Наблюдали, как ими заплывают коридоры и как они неторопливо втягиваются обратно в стены. Диафрагма, захлопнувшаяся за спиной у Банды четырех, была совершенно иной породы.
«Какова вероятность, что первая же мембрана на спусковом крючке будет с противолазерным отражателем? Мы столкнулись не с обычным процессом роста – эту штуку подготовили специально для нас».
А значит, ловушку кто-то расставил.
Вот и еще одна причина для беспокойства. Тринадцать минут до апогея, а Бейтс волновалась за обитателей «Роршаха».
Конечно, любая наша вылазка была ничем иным как кражей со взломом. Тут ничего не изменилось. Но, вскрывая замок, мы считали, что вторгаемся в пустой недостроенный дом. Думали, о его жильцах можно еще долго не беспокоиться, и не ждали, что один из них выйдет за полночь отлить и застанет нас с поличным. И теперь, когда он скрылся в лабиринте, мы крепко задумались, какой пистолет спрятан у него под подушкой…
«Эти перегородки могут изолировать нас в любой момент. Сколько их? Они перемещаются или привязаны к одному месту? Мы не можем двигаться дальше, не выяснив этого».
Поначалу Бейтс удивилась и обрадовалась от того, что Сарасти с ней согласился.
Двенадцать минут до апогея. Отсюда, с высоты, куда не доходили помехи, «Тезей» вглядывался в изломанные, перекрученные очертания «Роршаха», не сводя стального взора с крошечной ранки, которую мы прожгли в боку зверя. Палатка-прилипала закрыла ее, словно волдырь; изнутри «чертик» передавал нам картину разворачивающегося эксперимента в другой перспективе – от первого лица.
«Сэр, мы знаем, что „Роршах“ обитаем. Готовы ли мы рисковать дальше, провоцируя его жителей и подвергая их жизнь опасности?»
Сарасти не то чтобы посмотрел на нее, и не то чтобы ответил. Но если бы ответил, то, скорее всего, сказал бы что-то вроде: «Не понимаю, как такое мясо доживает до взрослых лет».
Одиннадцать минут до апогея, и Аманда Бейтс в очередной раз пожалела, что экспедиция находится не в военной юрисдикции.
Прежде чем приступить к эксперименту, мы дождались максимального отдаления. «Роршах» мог воспринять наши действия как враждебные – с этим Сарасти согласился без тени иронии в голосе. Сейчас вампир стоял перед нами, глядя, как на столешнице разворачивается изображение. Блики отражались в его глазах, не до конца скрывая глубокий блеск зрачков.
Десять минут до апогея. Сьюзен Джеймс мечтала, чтобы Каннингем затушил свою чертову сигарету. Дым вонял, втягиваясь в вентиляцию, и никакой необходимости в нем не было. Всего лишь манерный анахронизм, способ привлечь внимание; если биологу так требовался никотин, то пластырь легко подавил бы судороги, но без дыма и запаха.
Однако лингвист думала не только о курении. Она размышляла, зачем в начале вахты Сарасти вызвал к себе Каннингема, и почему тот после разговора с вампиром так странно на нее поглядывал. Меня это тоже интересовало. Пробежавшись по меткам времени в КонСенсусе, я обнаружил, что в тот же самый момент кто-то заглядывал в ее историю болезни. Я проверил статистику, образы сновали между полушариями; внимание сосредоточилось на повышенном уровне окситоцина как вероятной причине разноса. Вероятность того, что Джеймс стала, на вкус Сарасти, слишком доверчива, – восемьдесят два процента.
Понятия не имею, как я это подсчитал. И никогда не имел.
Девять минут до апогея.
Пока «Роршах» не потерял по нашей вине и пары молекул воздуха, но сейчас все изменится. Картинка базового лагеря разделилась, точно бактерия: одно окошко показывало палатку-ракушку, другое – широкоугольную панораму поверхности вокруг нее с тактическими диаграммами.
Восемь минут до апогея. Сарасти выдернул пробку.
Внизу, на «Роршахе», наша палатка лопнула, словно жук под каблуком. Из раны хлестнул гейзер; по его краям бушевала пурга, вывязывая заряженные кружева снега. Атмосфера рвалась в вакуум, рассеялась, кристаллизовалась. Космос вокруг базового лагеря наполнили искры. Это выглядело почти прекрасным.