Что сразу поражает: аромат и жар пищи, которые тут же запускают слюноотделение и голодные спазмы у меня в животе. Бола вручает мне полевой бинокль и проводит в гостиную. Такой же бинокль болтается на ремешке у нее на шее. На ней рубашка с расстегнутыми нижними пуговицами, открывающая ее голый беременный живот. Тяжелые груди Болы давят на две пуговки, держащие их в подчинении, и я гадаю, сколько еще законы физики будут это терпеть. Двое детишек, мальчик и девочка, лет восьми-девяти, бешено носятся вокруг, хохочущие и счастливые.
– Стой, – говорит Бола. Я застываю посреди комнаты, а она приносит тарелку, полную акары, додо [4] и дунду [5]. Потом ведет меня за свободную руку на веранду, где стоят четыре шезлонга, повернутые к куполу. В одном сидит ее муж, Деле, второй пуст, третий занят незнакомой мне женщиной, а четвертый – ждет меня. Пухлый Деле Мартинез полон жизни, но тихоня. Мы встречались уже много раз и неплохо друг с другом ладим. Бола представляет женщину как Аминат, сестру, хотя она произносит это слово так, что оно может означать и старую подругу, близкую, как член семьи, но не кровную родственницу. Она довольно приятная, глаза улыбаются, волосы затягивает в некое подобие узла, одета в простые джинсы, но возраста примерно моего или моложе. Бола знает, что я одинок, и взяла на себя задачу найти мне подругу. Мне это не нравится, потому что… ну, когда люди сводничают, они знакомят тебя с теми, кто, как им кажется, достаточно на тебя похож. Каждый человек, которого они приводят, это комментарий к тому, каким они тебя видят. Если мне не нравилась ни одна из тех, с кем знакомила меня Бола, значит ли это, что она плохо меня знает, или что знает хорошо, но я себя ненавижу?
Я сажусь и уклоняюсь от разговора, принявшись за еду. Зрительного контакта я избегаю, глядя в бинокль.
Толпа собралась на площади Санни, обычно широком открытом пространстве, окруженном лавочками спекулянтов и турагентов, за которым прячется улица Ошоди. Взрывается фейерверк, слишком рано, по ошибке. Большинство откладывает торжества на потом. Улица Ошоди – удачное место. Ее освещает купол, и все мы залиты этим сливочно-голубым электрическим сиянием. Щит Утопия-сити не ослепляет, и вблизи можно разглядеть жидкость, что колеблется и течет прямо под его поверхностью.
Бинокль очень навороченный, с инфракрасной чувствительностью и каким-то опциональным имплантат-хаком, который показывает личные сведения о тех, на кого я смотрю, получая данные тега через лазерный целеуказатель и скачивая информацию со спутника. Немного похоже на погружение в ксеносферу; я отключаю эту функцию, чтобы не напоминала о работе.
Долетает музыка, принесенная ночью, неприятная и какофоническая, потому что ее источник – конкурирующие религиозные группы, буйные личности и туристы, пялящиеся на купол. В основном это пение в сопровождении перкуссии.
По моим прикидкам, там собралось несколько тысяч человек. Всех цветов и вероисповеданий: чернокожие нигерийцы, арабы, японцы, пакистанцы, иранцы, белые европейцы и куча всех остальных. Все надеются исцелиться или измениться каким-то особенным образом. Они поют и молятся, чтобы ускорить открытие. Купол, как всегда, безразличен и к их благоговению, и к богохульствам.
У одних на лицах застыл восторженный религиозный трепет, и они не могут произнести ни слова, другие подолгу и непрерывно вопят. С крыши на самодельных с виду страховочных ремнях свисает имам и проповедует через громкоговоритель. Его слова тонут в шуме, который пожирает смысл и интонации и высирает однородный рев. Завязываются драки – и тут же прекращаются, потому что никто не знает, может, нужно быть «хорошим», чтобы заслужить благословение Утопия-сити.
Доступ к куполу преграждает баррикада, перед ней выстроились вооруженные констебли. Первые из гражданских стоят в сотне метров от купола Утопия-сити, их сдерживает незримый шлагбаум. У полицейских такой вид, словно готовы стрелять на поражение. В прошлом они это уже делали, последний случай был три года назад, когда толпа вела себя беспрецедентно агрессивно. Семнадцать убитых, хотя жертвы встали на ноги во время тогдашнего Открытия. Они были… уничтожены две недели спустя, поскольку явно перестали быть собой. Такое случается. Утопия-сити может восстановить тело, но не душу. Бог сказал мне это в далеком пятьдесят пятом.
Переперченная акара обжигает, и я закашливаюсь. Подняв голову, мельком смотрю на небо и замечаю ущербный месяц, отважно бьющийся со световым загрязнением.
Я вижу, как ведет съемку пресса, как корреспонденты говорят в микрофоны. Ученые-любители тут и там тыкают огромными сканерами, точно пальцами, в сторону купола. Скептики, истинно верующие и те, кто между, – все собрались здесь.
Я чувствую легкое прикосновение к левому плечу и выныриваю из своих наблюдений. Аминат смотрит на меня. Бола с мужем отодвинулись, чтобы не подслушивать.
– Что вы видите? – спрашивает Аминат. Она улыбается, будто услышала какую-то шутку, но не уверена, что это не в мой адрес.
– Людей, жаждущих исцеления. А вы что видите?
– Нищету, – говорит Аминат. – Духовную нищету.
– Что вы имеете в виду?
– Ничего. Может быть, человечеству надо время от времени болеть. Может быть, болезнь может чему-то научить.
– Вы противник Утопия-сити по политическим причинам?
– Едва ли. У меня нет политических взглядов. Я просто люблю рассматривать проблему со всех сторон. Вы не против?
Я качаю головой. Я не хочу здесь находиться, и, если бы не предложение Болы, я сидел бы дома и изучал свой уровень холестерина. Я заинтригован Аминат, но не настолько, чтобы захотеть проникнуть в ее мысли. Она пытается завести беседу, но я не люблю говорить об Утопия-сити. Зачем тогда я живу в Роузуотере? Мне бы переехать в Лагос, Абуджу, Аккру, куда угодно, только подальше отсюда.
– Мне тоже не хочется здесь находиться, – говорит Аминат.
У меня мелькает догадка, что она прочла мои мысли и что Бола свела нас, потому что она тоже сенситив. Это бы меня выбесило.
– Давайте просто притворимся, чтобы Бола не расстроилась. Можем обменяться номерами в конце вечера и никогда друг другу не звонить. Если она спросит завтра, я ей скажу, что вы были внимательны ко мне, с вами было интересно, но искорки не проскочило. А вы скажете?..
– Что вечер был приятный, и вы мне понравились, но что-то не сложилось.
– И еще что у меня прекрасные туфли и восхитительная грудь.
– Э… ладно.
– Хорошо. Договорились. Пожмем руки?
Только руки мы пожать не можем, потому что мои все в масле от акары, но соприкасаемся тыльными сторонами ладоней, как заговорщики. Я вдруг замечаю, что улыбаюсь ей.
Звучит сигнал, и мы видим смутное пятно на куполе, первый знак. Темное пятно становится отверстием. Я видел это не так часто, как должен бы. Первые несколько раз еще смотрел, а спустя пять лет перестал заморачиваться.
Отверстие почти круглой формы, диаметром шесть-семь футов. Черное как ночь, как уголь, как деготь. Выглядит как те темные штуки на поверхности Солнца. Это скучная часть. До первых исцелившихся еще полчаса. Пока что ничего не видно. Микробы носятся в воздухе. Ученые лихорадочно мечутся. Берут пробы воздуха, чтобы попытаться вырастить культуры на кровяном агаре. Тщетно. Ксеноформы не растут в искусственной среде.
На балконе все, кроме меня, делают глубокий вдох, пытаясь набрать в легкие как можно больше воздуха. Аминат отрывает взгляд от купола, изгибается в шезлонге и целует меня в губы. Это длится пару мгновений, и никто этого не видит, все сосредоточены на отверстии. Вскоре я и сам не уверен, что это случилось. И не представляю, что это может значить. Я умею читать мысли, но женщин все равно не понимаю.
И вот началось, внизу слышны первые восторженные крики. Невозможно ни проверить, ни узнать точно, какие болезни исчезают первыми. Если нет очевидного уродства или признака вроде желтухи, бледности или перелома кости, заметных изменений не будет, кроме эмоционального состояния исцеленного. Внизу, ближе к куполу, паломники помоложе уже делают колесо и рыдают от благодарности.
Поднимается мужчина, которого принесли на носилках. Поначалу он шатается, но потом шагает увереннее. Даже с такого расстояния мне видно, как широко распахнуты его безумные глаза и как быстро движутся губы. Новички не могут поверить.
Все происходит вспышками, а иногда кругами, которые расходятся по собравшейся толпе. Излечивается все: и незначительные, и чудовищные болезни.
Отверстие уже уменьшается. Сначала это заметно только мне и ученым. Они суетятся все сильнее. Один из них орет на остальных, но я не знаю почему.
Я слышу рядом звонкий смех. Аминат смеется от счастья, держит руки в сантиметре от лица, по щекам текут слезы. Она всхлипывает. Только сейчас я понимаю, что она тоже пришла за исцелением.
И в этот момент мне приходит сообщение. Я смотрю на свою ладонь и читаю текст на гибком подкожном полимере. Это снова босс.
«Кааро, перезвони сейчас же. Я не шучу».
Глава вторая. Роузуотер: 2066
Среди ночи я прибываю в Убар. Выхожу из последнего поезда, меня ждет машина. Убар – это район между Северным ганглием и самой широкой частью реки Йеманжа. Мы едем вдоль берега, потом сворачиваем на пустые дороги к темным зданиям. Водитель останавливается перед внушительными железными воротами и ждет, пока я выйду, потом уезжает.
Я вхожу в здание, принадлежащее Министерству сельского хозяйства. Снаружи это простая двухэтажная постройка, и табличка на ней обычная – покрытый пылью герб Нигерии. Внутри – приемная и офис с открытой планировкой. На одной стене – фотографии президента в рамках, на другой – мэра Роузуотера Джека Жака. Все как обычно. Не задерживаясь, я проношусь через помещение, и моя РЧИД считывается безошибочно, как рак.
Направляюсь прямиком к лифту, идущему на подземные этажи. Они заняты и контролируются Отделом 45, или О45. Большинство никогда не слышало об этой малоизвестной ветви власти. Я о них знаю только потому, что работаю на них. До этого я был искателем и вором.
В О45 я занимаюсь в том числе допросами. Ненавижу допрашивать.
Сейчас три ноль-ноль, мы в темной комнате для переговоров. Два агента в черных костюмах стоят по бокам от заключенного, раздетого и привязанного к стулу. Глаза у него завязаны. Агенты не разговаривают, и я не знаю, какие им нужны сведения. Я не пробую их прочитать, потому что организация не прислала бы тех, кто что-то знает. Это часть идеи какого-то бюрократишки о том, что мозг объекта должен быть не запятнан ожиданиями. Они хотят, чтобы я скопировал всю информацию из его памяти. Это невыполнимая чушь, но сколько бы я ни передавал служебных записок сильным мира сего, они все равно требуют проводить допрос таким же образом.
Нельзя переписать данные с мозга на мозг, как файлы.
Передо мной мускулистый чернокожий мужчина без следов побоев, он прерывисто дышит. Время от времени он говорит «пожалуйста» на канури или хауса. Иногда он пробует игбо и йоруба, но я не уверен, что он свободно говорит на каком-то из этих языков. Мне не по себе, и я останавливаюсь в полуметре от него. Вхожу в ксеносферу. Для начала убеждаюсь, что он не сенситив. Я-образ похож на связанного мужчину. Это хорошо, значит, я не проведу тут всю ночь.
В голове у него насилие. Я вижу двоих людей, избивающих третьего в каком-то месте, похожем на задний двор. Мужчины наносят по очереди удары руками и ногами, а их жертва пытается не упасть, прикрываясь насколько возможно рукой. Человек избит, перепачкан, изо рта и носа сочится кровь. Кажется, он не боится. Более того, он, похоже, дразнит своих мучителей. Нападающие темнокожи, носят форму, береты и очки, сделанные так, чтобы они выглядели одинаковыми. Они не из нигерийской армии или полиции, по крайней мере, судя по униформе. При ближайшем рассмотрении она кажется самодельной, как у народной дружины. Кобур у них нет, но у одного сзади из-за пояса торчит пистолет.
Есть еще кое-что странное: я не чувствую запаха двора и не ощущаю на языке пыли, которую поднимает троица. Нет вкуса крови во рту, какой должен быть у жертвы, нет боли от ударов в костяшках пальцев, какую должны ощущать нападающие. Наоборот, эта картина ассоциируется со вкусом еды и питья, а точнее кули-кули [6] и пива. Еще слышны обрывки мелодии на дешевых клавишных.
Я ненадолго выныриваю из ксеносферы и осматриваю заключенного. Захожу ему за спину и проверяю связанные руки. Костяшки у него темные и мозолистые. Такими они становятся, когда отжимаешься на кулаках и бьешь что-нибудь твердое, вроде стены или деревянного манекена, чтобы потерять чувствительность и стать лучшим бойцом. Я это знаю, потому что я делал это. Я проверяю, потому что никто из участников его воспоминания не выглядел опытным рукопашником. Он в этом не участвовал.
Может, он заказчик избиения? Откуда он наблюдал?
Потом до меня доходит.
– Ах ты ублюдок хитрожопый, – говорю я.
Снова вхожу в ксеносферу. Это «воспоминание» – инсценировка. Заключенный смотрел запись на повторе, и при этом, видимо, ел и пил. Нашел, наверное, малоизвестный нолливудский [7] фильм, откуда и дурацкая музыка, и дешевая постановка. Он не сенситив, но знает, что мы существуем и что он может столкнуться с одним из нас в случае ареста. А это значит, ему есть что скрывать. Я прощупываю воспоминание по краям, словно пытаюсь отклеить ценник от упаковки. Мне нужно найти зацепку. Я сосредотачиваюсь не на зрении и слухе, а на других чувствах. Осязание, обоняние, вкус.
– Привет, Грифон.
Та же женщина, что и сегодня вечером в банке, игривая, любопытная, неуловимая. Вторжение нарушает мою концентрацию, и я вижу, как избиение прокручивается снова и снова. Я ищу связанный я-образ, но нахожу только общий шум ксеносферы. Хаотичный мыслительный процесс. Бесполезно. Я раздражен, но срабатывает моя выучка, и я сосредотачиваюсь на текущем деле.
С избиением связаны ощущение легкого давления на ягодицы и еда, и это говорит мне, что он сидел в какой-то комнате и смотрел широкоэкранный телевизор или голограмму. Я улавливаю запах сигаретного дыма. Сцена смещается, дрожит, растворяется, и я оказываюсь в задымленной комнате с еще пятью людьми, которые не отрываются от экрана. Они не разговаривают, но пьют пиво, курят и закусывают едой, разложенной на подносе.
Я не люблю допросы, но у меня неплохо получается. Когда я решаю головоломку, то горжусь собой, а потом чувствую омерзение. Я стараюсь представлять себя адвокатом, который действует в рамках определенных параметров, не включающих в себя мораль. Сосредотачиваюсь на работе.
Выныриваю и говорю агентам:
– Мне нужен художник-криминалист. Срочно.
Я отчитываюсь перед начальницей, Феми Алаагомеджи. По видеосвязи, конечно же. Никто из секретных служб никогда по своей воле не войдет в одну комнату с сенситивом. Я точно знаю, что им не позволяют даже завязывать отношения с сенситивами и требуют сообщать о появлении сенситивов в семье. В последний раз я дышал одним с Феми воздухом шесть лет назад, а до этого – одиннадцать лет назад, когда она втянула меня в О45, как раз перед началом моей подготовки, когда Утопия-сити только возник, а Роузуотер еще зарождался.
Феми – самая прекрасная женщина, которую я видел. Физически она идеальна настолько, что больно смотреть. Я говорю с ней в стерильной комнате, по защищенному каналу. Сегодня у нее бордовая губная помада. Я случайно узнал, что у нее есть бордовый «Мерседес-Бенц» с откидным верхом. Должно быть, сегодня она приехала на нем на работу.