– Привет, – говорит кто-то.
Я поднимаю взгляд. Передо мной стоит высокий, мускулистый, светлокожий юноша. Он красив настолько, что у меня сердце разрывается: идеально симметричное, с правильными чертами создание. Мускулатура его – прямиком из учебника анатомии. У него маленькие черные глаза, которые смотрят прямо на меня, не мигая, излучая благожелательность. Рубашки на нем нет, только трусы цвета хаки. Ни шрамов, ни единой отметины. Ни единого волоска на теле. Мне хочется коснуться его, убедиться, что это не голограмма. На его левой щиколотке – металлический браслет, к которому приделана толстая серебряная цепь, уходящая из комнаты в коридор, а оттуда – неизвестно куда.
– Привет, – говорю я. А потом: – Я гость.
Он улыбается.
– Естественно.
Я прерываю звонок. Трудно сосредоточиться, когда это блаженное лицо сияет надо мной, а ксеносфера молчит. Голос у него звучный, тон вежливый и приветливый. Мой голос по сравнению с его звучит как ослиный рев. Я гадаю, что бы такое сказать, когда возвращается Аминат, неся поднос с запотевшим стаканом воды и долькой лимона.
– Я вижу, вы познакомились, – говорит она.
– Сестренка! – говорит юноша.
Она ставит поднос на столик рядом со мной и обнимает брата.
– Кааро, это мой брат, Лайи. Лайи, Кааро – мой друг из Роузуотера.
Я поднимаюсь и протягиваю ему руку, но он тепло обнимает меня, и я отвечаю тем же. Он тверд, точно машина, мышцы его словно натянутые канаты – они не просто для показухи.
Аминат опускается на колени и осматривает лодыжку Лайи – на ней мозоль и ссадины от браслета. Все-таки шрамы у него есть, я ошибся. Она недовольна.
– Ты ее не обрабатывал, – говорит она. И уходит, прежде чем я успеваю сказать хоть слово.
– Ты из Роузуотера? – спрашивает Лайи.
– Да.
– Пойдем со мной. Я тебе кое-что покажу, Кааро. Кааро. Хмм. – Он поднимает взгляд и, кажется, пробует слово на вкус, повертев его у себя в голове. – Твое имя значит «Доброе утро».
– А твое значит «Богатство мимолетно». И что из этого?
– Необычное имя, вот и все.
– Все имена когда-то были необычными.
– И то правда, – он, кажется, удовлетворяется этим и ведет меня в свою комнату, таща за собой цепь. С обеих сторон от двери – по два огнетушителя и по ведерку с песком. Живущие здесь, должно быть, привыкли к звуку. Я замечаю, что цепь прикована к железному кольцу, приделанному к полу сбоку от двери в его комнату. Обиталище Лайи выглядит огромным и явно состоит из нескольких комнат, между которыми сломали стены. Западную стену из конца в конец занимают книжные полки метров двадцать в длину. Окна забраны решетками. Есть световой люк, на нем тоже решетка. В дальнем конце прямоугольного помещения – гири, боксерская груша и беговая дорожка. А еще – рабочее место с дисплеем-сферой. Я такие только в журналах видел. Это прозрачный пластиковый шар с проходом для пользователя компьютера. Вся внутренняя поверхность – это дисплей. Говорят, это лучше, чем голополе. В разных местах комнаты в полу утоплены еще несколько железных колец.
В жилище Лайи царит чистота на грани невроза. Нигде ни пылинки. Все на своем месте, и единственный источник беспорядка – мы, потому что мы движемся. Он открывает шкафчик и роется в нем, пока не находит старый, поломанный розовый мобильник. Экран разбит, но все кусочки на месте, словно фрагменты пазла.
Он передает телефон мне.
– Я купил его в Нимбусе.
– Тебя обманули. Он не заработает. Это машинка 2040, что ли, года.
– Я его купил не для того, чтобы звонить. Просто хотел показать тебе, откуда взялось видео.
– Какое видео?
Он щелкает пультом, и в воздухе перед нами формируется черное плазменное поле, и на нем проступает изображение. Изображение движется, и место, где его сняли, мне знакомо.
– Временных меток нет, но я уверен, что ты это уже видел, – говорит он.
Изображение с камеры наружного налюдения, день клонится к вечеру. В кадре незастроенная территория, за исключением единственной залитой гудроном дороги да одинокой цепочки столбов с проводами. На земле дымится рухнувший черный армейский вертолет, но толпу, что удивительно, он не интересует. Толпа вообще странная, потому что люди в ней неподвижны. Они смотрят на что-то за пределами кадра. Съемка дерганая, любительская, но я знаю, чего не хватает. Биение сердца подсказывает мне, что я нервничаю.
Камера дергается и резко перемещается на объект, к которому приковано внимание толпы.
Купол того, что будет названо Утопия-сити, растет, поднимается к небесам, точно одеяло из плоти. В полотне есть прорехи, но они закрываются с той же скоростью, с какой увеличивается купол, стремительно, точно раны, заживающие на ускоренной съемке. В прорехах можно заметить мимолетное, нечеткое движение силуэтов, напоминающих людей.
Купол становится непроницаем, и жидкость в мембране вихрится, преломляя свет. С угрожающим электрическим потрескиванием в небо устремляется ганглий. Погибнут девяносто два человека, прежде чем мы поймем, что это: источник энергии от щедрого божества.
Кадр застывает.
– Это ведь тот день, правда? Первый день Роузуотера. Историческое событие.
– Он получил статус города спустя…
– И я знаю, почему ты показался мне знакомым.
– Я не знал, что показался тебе знакомым.
Он указывает на молодого человека в толпе. Человек не смотрит ни на купол, ни на вертолет. Он глядит в другом направлении, и на лице его написано совсем не восхищение. Я это знаю точно.
– Это ты, Кааро.
Глава шестая. Роузуотер, Майдугури: 2055
– Я могу все объяснить, – говорю я Феми. – Я требую, чтобы меня сначала выслушали.
– Какое объяснение, чайник ты безмозглый, – говорит Феми. – У тебя было одно задание. Оно не требовало ни насилия, ни вообще применения силы, потому что мы все знаем, какой ты трус.
Мы в полевом штабе. Буквально. Это палатка в поле, хаотично усеянном лошадиным и коровьим навозом. Солдаты и агенты О45, наставившие на меня оружие, покрыты пылью. Большинство остальных людей в лагере – легкораненые. Воздух наполнен низким электрическим гулом, исходящим от купола и ганглия. Феми ухитряется быть безукоризненно чистой, будто пыль и грязь отказываются к ней липнуть. Она выглядит и пахнет потрясающе.
– Меня не учили говорить или торговаться с инопланетянами, Феми.
– Для тебя я миссис Алаагомеджи. И ты сказал, что можешь это сделать.
– Я сказал, что постараюсь. Это не одно и то же. Ты же меня не с отрядом солдат послала, хотя разницы бы никакой не было.
– Исполнительный орган О45 – все мертвы или в коме.
– А я тут при чем? Они проявили агрессию, и чужой среагировал соответственно. Я зашел внутрь после этого, помнишь? – Я сопротивляюсь искушению намекнуть Феми, что теперь командует она, а она этого хотела уже давно. На ней облегающий красный костюм и туфли на высоком каблуке. Кто прибывает в лагерь беженцев в такой одежке? Или источая запах… чем бы ни был этот божественный аромат. – Ладно, о’кей, я обосрался. Я не такой уж гордый, чтобы не признавать своих ошибок, но я не твой агент. Я этому не учился. Ты подставила меня, чтобы заманить сюда.
– Нельзя подставить того, кто на самом деле совершил преступление, голова ты ямсовая.
– Да плевать. Значит, спровоцировала. Просто заплати мне, и я уйду.
Тут Феми вообще начинает смеяться. Ей весело.
– У тебя в черепе термит, и он жрет твой мозг, Кааро. Позвонил бы ты доктору, или экстерминатору, или еще кому.
– Ладно. Не плати. Сходите, пожалуйста, нахуй, миссис Алаагомеджи. – Я пытаюсь уйти, но солдаты не позволяют мне. Я заглядываю одному из них в глаза, а там ничего нет. Ни любви, ни злобы, только пустое, бесчувственное подчинение. Он мясной робот, а вовсе не человек. Это меня пугает, и мой взгляд соскальзывает с его лица. Я сосредотачиваюсь на вене, что пульсирует у него на шее.
– Твои вольнонаемные дни кончились, Кааро, – говорит Феми.
Я поворачиваюсь к ней:
– Что тебе от меня надо?
– Ты становишься сотрудником сорок пятого отдела Министерства сельского хозяйства и работаешь с нами, чтобы разгрести это говнище, насколько возможно.
– Спасибо, нет. Хватит с меня этого цирка.
– Ты работаешь с нами или подыхаешь в тюрьме. Я отправлю тебя в Кирикири прямо сейчас. Сегодня. Без суда, без прощания с родителями.
В этот момент ее плеча касается помощник:
– Президент.
Она берет трубку, прикрывает микрофон.
– Так что? Не беспокойся, мы тебя обучим. Выплатим все, что мы тебе на сегодня задолжали, потом будешь получать зарплату. Очень хорошую зарплату. Я тебе услугу оказываю, Кааро.
В эту секунду я испытываю абсолютную ненависть к этой красивейшей из женщин. Мне хочется ее прикончить, хоть я и не склонен к насилию. Мое молчание – знак согласия. Феми кивает, и агент хватает меня за руку, когда она начинает говорить с президентом. Она не сводит с меня глаз, пока я не покидаю палатку.
– Да. Мы скажем, что это эксперимент с возобновляемыми источниками энергии и экологически чистой жизнью в биокуполе. Мы все в восторге от того, что Нигерия опережает весь мир…
Я звоню Клаусу с армейской базы, где прохожу начальную подготовку. Тело у меня ноет, челюсть болит. Несмотря на это, таким здоровым я еще никогда не был, потому что занимаюсь бегом. У меня плоский живот, загорелые руки и костяшки, сбитые от ударов по му рен джан [17].
– Ненавижу это рукопашное дерьмо, – говорю я.
– Ты никогда не любил драться. Помнишь, как однажды в Иди-Оро мы ввязались в потасовку из-за шлюхи?
– Она не была шлюхой, Клаус.
– Я ей платил.
– Сколько раз тебе повторить, что местные женщины порой просят денег у своих мужчин?
– Но почему? Ты платишь им за любовь, или что? Они контрактницы?
– Клаус…
– Ладно. В общем, драться пришлось мне. Старичку.
– Ты не старый, Клаус, – я замолкаю. – Ты понимаешь, о чем я говорю, да?
– Ты говоришь, что нашему сотрудничеству конец из-за этих ублюдков.
– И сук. Не забывай про сук. Точнее, одну суку.
Клаус – что-то вроде моего агента. Он находит для меня задания, а я их выполняю. Комиссия – пятнадцать процентов. Он, однако, далеко не только агент. Он был мне отцом, с тех пор как мои родители меня вышвырнули. Он многому меня научил и сделал из бестолкового подростка-телепата чуть более толкового нелегального взрослого телепата с деньгами. Мы оба, он и я, лиминальны, всегда на окраине цивилизации.
– Все в порядке. Я много заработал на этой последней сделке. Ты ее заключил, можешь забрать деньги себе, – говорю я.
– Нет. Ты их заработал. Я положу их в банк на срочный депозит. Вот переживешь подготовку, вернешься в общество, тогда сможешь их забрать.
– Они мне не нужны, Клаус. Я… какой смысл?
Мне на самом деле не нужны деньги. Я на автопилоте, я автомат. Жизненно важная часть меня, élan vitae, умерла, когда поднялся купол. Я скучаю по Ойин Да, а она там, навеки недостижимая.
Звонит колокол.
– Мне надо идти, Клаус, – говорю я.
– Собачка Павлова, – отвечает Клаус. – Не высовывайся.
– Не буду.
Вешаю трубку и пускаюсь трусцой в спортзал вместе с такими же, как я.
Я в классной комнате. Сто лет в такой не был.
Учеников всего десять, включая меня, и я – самый старший. Они – хамоватые детишки, мальчики и девочки. Я знаю, что мы с ними родственные души, и они это тоже знают, но это совсем не то же, что было со мной в юности, когда я обнаружил свой дар, а Селина и Кореде приняли меня, дав мне некое подобие семьи. Здесь же – tabula rasa безразличия. Это как прийти на семейную встречу и обнаружить, что ты – старик, а новое поколение срать хотело на тебя и твой опыт. Я знаю, где они прячут деньги, музыку и любовную переписку в своих телефонах. Я знаю, что они ценят и как до этого добраться, а они знают, что я знаю. Я среди них единственный искатель. Как и раньше, рядом с ними мои способности усиливаются.
В классе висит белая доска, на ней большими буквами написано и подчеркнуто слово «микология». Перед словом стоит щуплый мужчина в очках и свысока взирает на нас, точно Господь, излучающий благодать и судящий нас.
– Меня зовут профессор Илери. Я миколог. Я разбираюсь в грибах, и моя работа – сделать так, чтобы вы разбирались в грибах, – говорит он.
– Зачем нам разбираться в грибах? – спрашивает девочка.
– Вы провалили тесты по биологии для поступления в университет, – говорит сидящий за мной мальчик. Я узнаю об этом одновременно с ним. Илери, впрочем, это разоблачение не сбивает. Ни тени смущения или злости.
– Думаете, вы у меня первая группа сенситивов? Вот первый урок, дитя: не важно, чего ты не знал в прошлом. Важно, что ты знаешь сейчас. Так что вы можете тратить свое время на считывание случайных фактов из моего разума, пытаясь меня смутить, а можете позволить мне научить вас делать свое дело как можно лучше.
– Но почему грибы? – спрашиваю я без всякой иронии. – Серьезно, я ненавидел в школе это дерьмо.
Илери бросает взгляд на мою ИД и улыбается:
– Вы слышали о Токунбо Деинде?
Никто из нас не слышал.
– А про эктоплазму?
Никакой реакции.
Илери вздыхает:
– Люди больше не читают.
Он щелкает пультом, и вспыхивает плазменное поле. На него проецируется черно-белая фотография с какими-то белыми людьми вокруг стола. Они все смотрят на женщину в черном, которая изрыгает что-то вроде белого облака. В облаке видны лица. Волосы женщины собраны в пучок. Ей, кажется, не по себе. Экспозиция не слишком удачная, но люди за столом, похоже, под впечатлением.
– Спиритуалисты, ясновидцы, медиумы, сенситивы, пророки, парапсихологи, мистики, ведьмы, некроманты, телепаты, эмпаты, шаманы, адже, эмере, ивин, оккультисты, прорицатели, психоманты, мистики. Вот некоторые термины, которыми вас могли бы называть в прошлом и могут назвать в будущем. Эта фотография сделана в Англии в девятнадцатом веке. На ней запечатлен медиум, который извергает эктоплазму. Обычная практика в то время, очень впечатляла клиентов. Считалось, что это духовная материя, проявляющаяся как физическая субстанция, с помощью которой некоторые духи могут воплощаться в реальном мире.
Он показывает еще несколько слайдов, на которых эктоплазма выходит из ноздрей, ушей, рта и, в одном случае, между ног у женщины.
– Все они были мошенниками. Общество психических исследований изучило этот вопрос и обнаружило, что они делали это с помощью заглоченной ткани, хитрого освещения и самых лучших призраков-аферистов.
Класс хихикает, но остается внимательным. Я слышу, как тихо у них в головах. Мы стали ульем, который поглощает и обменивается всем как одно целое.
– И вот, бабалаво, ведьмы, сенситивы, викторианские медиумы – все считались в той или иной мере мошенниками. Ни один приличный ученый не верил в психические способности до 2012 года.
Упоминание 2012 года вызывает поток воспоминаний в нашем коллективном сознании. Вы – не сенситивы, и никогда этого не испытаете, но поток необработанной информации, грубой информации с ошибками, которые медленно отфильтровываются, похож на высекание скульптуры из куска мрамора. Корректируя информацию, мы приближаем ее к правде, по крайней мере к той правде, которую знаем мы вдесятером.
В 2012 году в Лондоне приземляется чужой. Размером с Гайд-парк, он мгновенно прорастает под землю, как аморфная клякса. В то время это считают первым контактом, но американцы зафиксировали три более ранних приземления. Это еще до того, как Америка скрылась во тьме. Два. Три приземления. Никаких звездолетов, только камень с большим разумным существом внутри. Оказывается, это существо, прозванное некоторыми Полынью, в итоге засевает всю биосферу новыми макро- и микроорганизмами, хотя нам, людям, потребуются десятилетия, чтобы это обнаружить.
– Токунбо Деинде был микробиологом, только что закончившим Унилаг [18], служил в Юношеском корпусе [19] в Нсукке. Как многие в Корпусе, он хотел тихо прослужить этот год в сонном городишке. До него дошли слухи о могущественной пророчице в одной из деревень. Стопроцентная точность, сказали ему. Заинтересовавшись, он пришел к ней, заплатил и стал ждать. Во время визита предсказательницу стошнило, но это была странная жидкость, превратившаяся в пар, который не сразу рассеялся. Потом пророчица пересказала все, о чем он думал, и большую часть его детства. Он был поражен.