Когда он сообщил Корнелии, что оставался невинным в ожидании ее, она сказала: «Мой милый, дорогой мальчик» – и обняла его крепче обычного. Корнелия тоже была невинна. «Поцелуй меня так еще раз», – сказала она.
Хьюберт объяснил ей, что об этом способе целоваться ему рассказал один приятель. Он был в восторге от своего открытия, и они совершенствовали его, насколько было возможно. Иногда, после того как они долго целовались, Корнелия просила его еще раз повторить ей, что он действительно оставался невинным в ожидании ее. Это признание неизменно придавало ей сил.
Сначала Хьюберту не приходило в голову жениться на Корнелии. Он никогда не думал о ней как о женщине. Они были просто друзьями; а потом как-то вечером они танцевали под граммофон в маленькой комнате позади кафе, пока за кассой сидела ее подруга, и она посмотрела ему в глаза, и он поцеловал ее. Он так и не мог потом припомнить, когда именно было решено, что они поженятся. Но они поженились.
Ночь после свадьбы они провели в Бостоне, в отеле. Оба ожидали большего, но в конце концов Корнелия уснула. Хьюберт не мог уснуть и несколько раз вставал и ходил взад и вперед по коридору отеля в новом егеровском халате, который он купил для свадебного путешествия. Он смотрел на бесконечные пары ботинок – маленьких туфель и больших штиблет, – выставленных за двери номеров. От этого сердце у него забилось, и он поспешил к себе в номер, но Корнелия спала. Ему не захотелось будить ее, и скоро все снова пришло в порядок, и он мирно заснул.
На следующий день они были с визитом у его матери, а еще через день отплыли в Европу. Теперь они имели возможность подумать о ребенке, но Корнелия не особенно часто была расположена к этому, хотя они желали ребенка больше всего на свете. Они высадились в Шербуре и приехали в Париж. В Париже они тоже старались иметь ребенка. Потом они решили поехать в Дижон, где открылся летний университет и куда поехали многие из тех, кто был с ними на пароходе. В Дижоне, как выяснилось, нечего было делать. Впрочем, Хьюберт писал очень много стихов, а Корнелия печатала их на машинке. Все стихи были очень длинные. Он очень строго относился к опечаткам и заставлял ее переписывать заново целую страницу, если на ней была хоть одна опечатка. Она часто плакала, и до отъезда из Дижона они несколько раз старались иметь ребенка.
Они вернулись в Париж, и многие из их знакомых по пароходу тоже вернулись туда. Дижон им надоел, к тому же они теперь получили возможность рассказывать, что, окончив курс в Гарвардском, или в Колумбийском, или в Уобашском университете, они слушали лекции в Дижоне, департамент Кот-д’Ор. Многие из них предпочли бы поехать в Лангедок, Монпелье или Перпиньян, если только там есть университеты. Но все это слишком далеко. Дижон всего в четырех с половиной часах езды от Парижа, и в поезде есть вагон-ресторан.
Так и случилось, что все они несколько дней ходили в кафе «Дю Дом», избегая показываться в «Ротонде» напротив, потому что там всегда полно иностранцев, а потом Эллиоты, по объявлению в «Нью-Йорк геральд», сняли château[20] в Турени. Эллиот успел приобрести много друзей, восхищавшихся его стихами, а миссис Эллиот уговорила его выписать из Бостона ее подругу, которая работала с нею в кафе. С приездом подруги миссис Эллиот заметно повеселела, и они не раз всплакнули вдвоем. Подруга была на несколько лет старше Корнелии и называла ее «крошка». Она тоже была южанка родом, из очень старинной семьи.
Они трое и еще несколько друзей Эллиота, называвших его Хьюби, поехали вместе в туреньский château. Турень оказалась плоской, жаркой равниной, очень напоминавшей Канзас. У Эллиота к этому времени накопилось стихов почти на целый томик. Он собирался выпустить его в Бостоне и уже послал издателю чек и заключил с ним договор.
Скоро друзья один за другим потянулись в Париж. Турень не оправдала надежд, которые на нее возлагали. Через некоторое время все друзья уехали в приморский курорт близ Трувиля с одним молодым поэтом, богатым и холостым. Там все они были очень счастливы.
Эллиот остался в туреньском château, потому что он снял его на все лето. Они с миссис Эллиот очень старались иметь ребенка, когда спали в большой жаркой спальне на большой жесткой кровати. Миссис Эллиот училась писать на машинке по слепой системе, и оказалось, что хотя писать так быстрее, но опечаток получается больше. Почти все рукописи теперь переписывала подруга. Она работала очень аккуратно и быстро, и это занятие, видимо, доставляло ей удовольствие.
Эллиот стал пить много белого вина и перебрался в отдельную спальню. По ночам он писал стихи, и утром вид у него бывал утомленный. Миссис Эллиот и ее подруга теперь спали вместе на большой средневековой кровати. Они всласть поплакали вдвоем. Вечером они все вместе обедали в саду под платаном; дул горячий вечерний ветер, Эллиот пил белое вино, миссис Эллиот и подруга разговаривали, и все они были вполне счастливы.
Глава десятая
Белого коня хлестали по ногам, пока он не поднялся на колени. Пикадор расправил стремена, подтянул подпругу и вскочил в седло. Внутренности коня висели голубым клубком и болтались взад и вперед, когда он пустился галопом, подгоняемый моно, которые хлестали его сзади прутьями по ногам. Судорожным галопом он проскакал вдоль барьера. Потом сразу остановился, и один из моно взял его под уздцы и повел вперед. Пикадор вонзил шпоры, пригнулся и погрозил быку пикой. Кровь била струей из раны между передними ногами коня. Он дрожал и шатался. Бык никак не мог решить, стоит ли ему нападать.
Кошка под дождем
В отеле было только двое американцев. Никого из тех, с кем встречались на лестнице, покидая номер или возвращаясь в него, они не знали. Их комната располагалась на третьем этаже и выходила окнами на море. Из окон был виден также городской парк и памятник воинам. В парке росли большие пальмы и стояли зеленые скамейки. В хорошую погоду там всегда можно было увидеть какого-нибудь художника с мольбертом. Художникам нравилось, как росли пальмы, и нравились яркие фасады отелей, обращенные к парку и морю. Итальянцы приезжали издалека посмотреть на военный монумент. Он был сделан из бронзы и блестел под дождем. Как раз шел дождь. Дождевые капли стекали с пальмовых листьев. На гравиевых дорожках вода стояла в лужицах. В пелене дождя длинная кромка моря преломлялась, то отступая от берега, то возвращаясь. Все машины разъехались с площади перед монументом. На противоположной стороне в дверях кафе скучал официант, глядя на пустую площадь.
Американка стояла у окна и смотрела на улицу. Прямо внизу, под одним из зеленых столиков, с которых струилась вода, свернувшись, пряталась кошка. Кошка старалась сжаться как можно плотнее, чтобы уберечься от капель.
– Спущусь заберу киску, – сказала американка.
– Давай я спущусь, – отозвался с кровати муж.
– Не надо, я сама. Бедная кошечка, как она старается не намокнуть.
Муж не отрывался от книги, полулежа головой к окну на высоко подоткнутых подушках.
– Смотри сама не промокни, – сказал он.
Женщина спустилась по лестнице, хозяин гостиницы встал и поклонился ей, когда она проходила через вестибюль. Его конторка находилась в дальнем конце вестибюля. Хозяин был старым и очень высоким.
– Il piove[21], – сказала американка. Ей был симпатичен хозяин отеля.
– Si, si, signora, brutto tempo[22]. Очень плохая погода.
Он стоял за своей конторкой в дальнем конце тускло освещенного вестибюля. Американке он нравился. Ей нравилась искренняя серьезность, с какой он выслушивал любые жалобы. Ей нравилось его чувство собственного достоинства. Ей нравилась его несуетная услужливость. Ей нравилось, как он осознает себя хозяином в гостинице. Ей нравились массивное лицо старика и его крупные руки.
Размышляя об этом, она открыла дверь и высунулась наружу. Дождь усилился. Мужчина в прорезиненном плаще направлялся в кафе через безлюдную площадь. Кошка должна была быть где-то поблизости справа. Вероятно, до нее можно дойти, прячась под карнизом. Пока американка стояла в дверях, над ее головой раскрылся зонтик. Это была горничная, убиравшая их номер.
– Чтобы вы не промокли, – с улыбкой сказала она по-итальянски. Несомненно, ее послал хозяин.
Под зонтом, который держала над ней горничная, американка пошла по гравиевой дорожке, пока не очутилась под окном своего номера. Стол стоял на месте, вымытый дождем, ярко-зеленый, но кошка исчезла. Американка вдруг очень расстроилась. Горничная взглянула на нее.
– Ha perduto qualque cosa, signora?[23]
– Здесь была кошка, – сказала молодая американка.
– Кошка?
– Si, il gatto[24].
– Кошка? – Горничная рассмеялась. – Кошка под дождем?
– Да, – сказала американка, – вот под этим столом. – И добавила: – О, я так хотела ее взять. Мне хотелось киску.
Поскольку она говорила по-английски, лицо горничной напряглось.
– Пойдемте, синьора, – сказала она. – Лучше вернуться в дом. Вы промокнете.
– Да, пожалуй, – сказала американка.
Они прошли обратно по гравиевой дорожке и вошли в дом. Горничная задержалась на пороге, чтобы сложить зонтик. Когда американка проходила по вестибюлю, padrone[25] поклонился ей из-за конторки. Какой-то маленький плотный комок сжался у нее внутри. Под взглядом хозяина она почувствовала себя совсем маленькой, но в то же время по-настоящему значительной. На миг она испытала ощущение собственной величайшей значимости. Она прошла вверх по лестнице и открыла дверь своего номера. Джордж по-прежнему читал, лежа на кровати.
– Принесла кошку? – спросил он, откладывая книгу.
– Она ушла.
– Интересно, куда? – сказал он, давая глазам отдых от чтения.
Она села на край кровати.
– Я так хотела ее взять, – сказала она. – Не знаю, почему мне так этого хотелось. Хотелось эту бедную киску. Невесело несчастной кошке под дождем.
Джордж уже снова был погружен в чтение.
Она прошла к туалетному столику и села перед зеркалом, разглядывая себя в нем с помощью другого, ручного зеркальца. Она изучила себя в профиль, сначала слева, потом справа. Потом стала внимательно рассматривать затылок и шею.
– Тебе не кажется, что мне бы пошли длинные волосы, может, отпустить? – спросила она, снова вглядываясь в свой профиль.
Джордж поднял голову и посмотрел на ее затылок, остриженный коротко, как у мальчика.
– Мне нравится так, как сейчас.
– А мне надоело, – сказала она. – Мне так надоело выглядеть, как мальчишка.
Джордж, не вставая с кровати, переменил позу. Он не сводил с нее взгляда с тех пор, как она начала говорить.
– Ты сегодня чертовски мило выглядишь, – сказал он.
Она положила зеркальце на столик, прошла к окну и посмотрела наружу. Темнело.
– Хочу гладко стянуть волосы на затылке и собрать в узел, чтобы чувствовать их тяжесть, – сказала она. – Хочу, чтобы на коленях у меня сидела кошечка и мурлыкала, когда я ее глажу.
– Гм, – отозвался с кровати Джордж.
– И хочу есть за столом, сервированным моим собственным серебром, и чтобы горели свечи. И хочу, чтобы была весна и чтобы я сидела перед зеркалом и расчесывала свои длинные распущенные волосы, и хочу кошечку, и хочу новое платье.
– Слушай, помолчи, возьми лучше что-нибудь почитай, – сказал Джордж. Он снова углубился в чтение.
Его жена смотрела в окно. Было уже почти темно, и в пальмах по-прежнему шелестел дождь.
– Во всяком случае, я хочу кошку, – сказала она. – Хочу кошку. Хочу кошку прямо сейчас. Если уж нельзя иметь длинные волосы и нельзя, чтобы стало весело, то уж кошку-то по крайней мере можно?
Джордж ее не слушал. Он читал книгу. Его жена смотрела на площадь, где начали зажигаться фонари.
Кто-то постучал в дверь.
– Avanti[26], – сказал Джордж, оторвавшись от книги.
На пороге стояла горничная. Она прижимала к себе огромную пеструю кошку, которая покорно свисала с ее рук.
– Простите, – сказала она. – Хозяин велел отнести это синьоре.
Глава одиннадцатая
Толпа кричала не переставая и со свистом и гиканьем бросала на арену корки хлеба, фляги, подушки. В конце концов бык устал от стольких неточных ударов, согнул колени и лег на песок, и один из куадрильи наклонился над ним и убил его ударом пунтильо. Толпа бросилась через барьер и окружила матадора, и два человека схватили его и держали, и кто-то отрезал ему косичку и размахивал ею, а потом один из мальчишек схватил ее и убежал. Вечером я видел матадора в кафе. Он был маленького роста, с темным лицом, и он был совершенно пьян. Он говорил: «В конце концов, со всяким может случиться. Ведь я не какая-нибудь знаменитость».
Не в сезон
За четыре лиры, что заработал, вскопав землю в гостиничном саду, Педуцци напился. Увидев молодого человека, идущего по тропинке, он посекретничал с ним. Молодой человек сказал, что еще не ел, но охотно пойдет с ним, как только позавтракает. Минут через сорок – час.
В погребке у моста Педуцци налили в долг еще три стаканчика граппы, уж очень уверенно и загадочно он говорил о предстоящей ему сегодня работе. День был ветреный, солнце то выглядывало из-за облаков, то пряталось снова, и начинал накрапывать дождь. Прекрасный день для ловли форели.
Молодой человек вышел из отеля и спросил насчет удочек. Надо ли, чтобы его жена с удочками держалась позади?
– Да, – сказал Педуцци, – пусть следует в отдалении.
Молодой человек вернулся в отель и поговорил с женой. Потом они с Педуцци двинулись по дороге. На плече у молодого человека висела холщовая сумка. Педуцци видел, как женщина в горных ботинках и синем берете, такая же молодая на вид, как ее муж, направилась за ними, неся в каждой руке по разобранной удочке. Педуцци не понравилось, что она идет так далеко позади.
– Синьорина, – позвал он, подмигнув молодому человеку, – идите сюда, пойдем вместе. Синьора, ближе, пойдемте рядом.
Педуцци хотелось, чтобы они втроем прошли по главной улице Кортины.
Женщина с весьма угрюмым видом продолжала держаться поодаль.
– Синьорина, – ласково позвал Педуцци, – идите к нам.
Молодой человек оглянулся и что-то крикнул жене. Та ускорила шаг и нагнала их.
Всех, кто встречался на пути, пока они шли по главной улице, Педуцци церемонно приветствовал.
– Buon’ di, Arturo! – Он слегка касался шляпы пальцами.
Банковский служащий уставился на него из дверей кафе, где собирались фашисты. Точно так же глазели на троицу люди, по трое-четверо стоявшие перед дверями магазинов. Рабочие в покрытых строительной пылью спецовках, трудившиеся на закладке нового отеля, проводили их взглядами. Никто с ними не заговорил, не подал никакого знака, кроме городского попрошайки, тощего старика со слипшейся от слюны бородой, который приподнял шляпу, когда они проходили мимо.
Педуцци остановился у витрины винного магазина и достал из внутреннего кармана затрепанной шинели пустую бутылку из-под граппы.
– Немного винца, глоток марсалы для синьоры, самую малость чего-нибудь выпить. – Он размахивал пустой бутылкой. Замечательный выдался день. – Марсалы… Вы любите марсалу, синьорина? Чуточку марсалы, а?
Женщина продолжала хмуриться.
– Ты еще пожалеешь, что с ним связался, – сказала она. – Я ни слова не понимаю из того, что он лопочет. Он же пьян, ты что, не видишь?
Молодой человек делал вид, что не слышит Педуцци. Черт, далась ему эта марсала, думал он. Кажется, это то, что обожает Макс Бирбом.
– Geld[27]. – Педуцци от нетерпения дернул молодого человека за рукав. – Лиры.
Он улыбался, чтобы не показаться излишне назойливым, но был твердо намерен заставить молодого человека действовать.
Молодой человек достал бумажник и выдал ему банкноту в десять лир. Педуцци взбежал на крыльцо «Фирменного магазина отечественных и импортных вин». Дверь оказалась заперта.