– Какие планы на остаток дня? – интересуется Костя, затушив папиросу в импровизированной пепельнице – срезанной наполовину алюминиевой банке из-под коктейля.
– Надо бы с Вадиком пересечься, узнать, во сколько он нас завтра подобрать сможет.
– Где встречаемся?
– Сейчас узнаем…
По телефону Вадик назначил нам встречу на перекрёстке у центральной площади. Совсем я забыл, что сегодня день города. По сему случаю на площади организованы массовые мероприятия: гремит музыка – вживую играет какая-то группа, у сцены толпится народ, тут и там на ветру реют триколоры.
– Привет, – приветствует нас Вадик и протягивает руку.
– Привет, – сжимаю я его ладонь. – Вадь, это Костя, познакомься.
– Вадик… Костя… – парни обмениваются рукопожатием.
– Ну, что скажешь, Вадь?
– В норме всё, – сообщает Вадик. – Я три дня выходной, так что в любое время в вашем распоряжении.
– На чём поедем?
– Завтра утром в гараж смотаюсь, там ясно будет. Либо ГАЗ шестьдесят шестой с кунгом, либо ПАЗик.
– Отлично! Ну что, по пивку?
– Можно! – с готовностью соглашается Костя.
– Завтра рулить… – сомневается Вадик. – Если только одну…
– Пошли, я угощаю!
В ларьке, на краю площади, я покупаю пиво. По периметру площади установлены скамейки, но сейчас все они заняты, так что нам приходится распивать стоя прямо у ларька. Вокруг снуёт уже успевшая подгулять молодежь. Звучит перекрывающий музыку мат и смех. Считаются деньги, покупаются коктейли и пиво, «стреляются» сигареты, заводятся знакомства на вечер, а может быть и на ночь. Откуда-то доносятся звуки ссоры, грозящей перерасти в драку. В общем, праздник удаётся.
– Это нечестно! – восклицает Костя, оторвавшись от бутылки.
– Чего?
– Гляди какая! – тычет Костик рукой.
Я смотрю в указанном направлении. Там группка из трёх девушек. Среди них выделяется одна: рыжеволосая особа с пышной грудью, упакованной в коротенькую маечку, и шикарными ножками, прикрытыми душераздирающе короткой миниюбкой.
– Это нечестно, иметь такую грудь и не быть знакомой со мной… – изрекает Костя, и нас с Вадиком разбирает смех.
– Ну, иди, восстанови справедливость! – подначиваю я Константина.
– И пойду, – заявляет он. И действительно идёт.
Поравнявшись, как бы невзначай заговаривает о чём-то. На лицах девушек появляются выражения сначала лёгкого недоумения, а потом – заинтересованности. Не давая им опомниться, Костя говорит ещё и ещё. Не знаю, что он там плетёт, но дамам, судя по всему, нравится. Они благосклонно улыбаются, и вскоре между ними и Костей завязывается оживлённая беседа.
– Профессионал, – улыбается Вадик. – Я так лапшу вешать не могу, – добавляет он и, протяжно зевнув, сообщает: – За двое суток часа четыре спал.
– Чего так? Любовь-морковь или…
– Или, – морщится Вадик. – В столицу мотался.
– По работе?
– Ага, – зевает ещё раз. – Целый вагон казахов на Казанский припёрли… Забирал их.
– Не понял… Сюда их, что ли, привёз? – уточняю я.
– Ага, – лениво кивает Вадик.
Брови мои лезут на лоб.
– На кой они здесь в таком количестве?!
– Как на кой? На заводе работать. Своих-то разогнали: то сокращение плановое, то хозяева меняются – вне плана гонят. Классных токарей выперли. А сейчас спохватились – заказы пошли, а работать некому. Мужики все в Подмосковье уехали и возвращаться не хотят: кто обиделся, кого зарплата не устраивает. Сам посуди, они там за ту же работу в три раза больше получают! Вот и везут этих. А они… – со вздохом Вадик машет рукой, – не то, что у станка не стояли, а вообще не знают, что это такое, зачем и с какой стороны к нему подходить. Мужики плачут, когда работу от них принимают, – почти всё переделывать приходится. Работнички… – брезгливо морщится Вадик. – Наплетут с три короба, какие они классные и умелые, их сюда и везут, а у них цель одна – из аулов своих выбраться любой ценой, здесь обосноваться. Там что они имеют: голую степь или голые горы, а здесь – цивилизация. Здесь для них настоящий рай.
Вадик умолкает, отхлёбывает пиво из бутылки, полощет им рот и, проглотив, добавляет:
– Здесь они плодятся, набирают силу. Тут всё невыносимее и тяжелее становится жить нам, но им, приехавшим из абсолютной нищеты и разрухи, тут сказка…
– Вадь, – перебиваю я, – ты не перегибаешь, так ли уж невыносимо? Посмотри, – киваю в сторону скачущей у сцены толпы, – им вроде хорошо, им нравится…
– Да? – грустно улыбается Вадик. – А ты присмотрись, кто там! Молодняк до двадцати лет. Не понимают, не соображают, что происходит! Им пока ещё всё равно. Бесятся, пиво-водку пьют. И не замечают, нет им дела до того, что мы потихоньку вымираем… А нас заменяют эти… гости из соседних республик! Слышал, в верхах обсуждают новую миграционную политику: собираются восполнять недостаток населения за счёт мигрантов?
– Слышал.
– А к чему это приведёт, задумался? – Вадик испытующе смотрит на меня и, не дождавшись моего ответа, отвечает сам: – Да при таком подходе лет через пятьдесят всякий, кто захочет, будет звать себя русским – несмотря на цвет кожи и разрез глаз!
– Вадь, ты прям националист какой-то… Что ж теперь гнать всех нерусских, не давать в страну въезжать?
Лицо Вадика искажается, на нём появляется гримаса – смесь боли и полнейшей безнадёги.
– Да какой я националист, Иван? – спрашивает он тоном полным отчаяния. – Почему, как только кто-то заговаривает о том, что у русских в этой стране должны быть какие-то права, его сразу же обвиняют в национализме и, вообще, во всех смертных грехах? Национализм тут при чём? И зачем кого-то гнать? Я всего лишь о том говорю, что, может, хватит решать проблемы через заднее крыльцо? Может, наконец-то поднять наш уровень жизни, чтобы мы плодились и множились, а не рассчитывать, что приезжие заменят нас, согласятся жить и работать в этом дерьме, – Вадик разводит руками, как бы пытаясь захватить побольше пространства вокруг, – так как дерьмо это не такое дерьмовое, как на их родине? Может, наконец, властям по-настоящему задуматься о благополучии населения этой страны – бросить показуху и бредовые идеи и заняться делом?
– Ага… – вздыхаю я. – Делом заняться давно пора…
Музыка на сцене внезапно умолкает.
– А сейчас с обращением к вам выступит депутат городской думы Пётр Васильевич Востриков, – эхом разносится по площади.
На сцену поднимается низенький, коротконогий дядечка с солидным, нависающим над поясным ремнём брюшком. Пристроившись к микрофону, вещает:
– Здравствуйте жители нашего любимого города! Рад приветствовать вас!
В ответ из толпы у сцены раздаются редкие аплодисменты.
Вадик хмыкает, ставит опустевшую бутылку под ноги. Произносит лукаво:
– А ведь я теперь тоже партийный, Вань!
– Как же тебя угораздило? – удивляюсь я искренне.
– На прошлой неделе зашёл за зарплатой. Мне кассирша и говорит: «Распишись тут и тут». Я без всякой мысли расписался и по делам пошел. А к вечеру меня вдруг сомнения мучить начали: почему два раза расписаться пришлось, обычно же один! Деньги пересчитал: нет, премию не дали… Я бегом в бухгалтерию: «За что второй раз расписывался?», – интересуюсь. «Теперь ты в партии!» – отвечают мне… Ты, Вань, догадываешься в какой?
– Тут, Вадь, к гадалке не ходи, – усмехаюсь я.
– Я, как представитель самой лучшей партии, – тем временем выкрикивает со сцены депутат, – партии «Единая Россия», не могу не отметить, что год от года жить становится всё лучше, я бы даже сказал веселее! Да жить становится веселее, доказательством тому сегодняшний праздник! Наше с вами единение, единство! Да! «Единая Россия»!
– Сынки, – раздаётся за нашими спинами. – Можно я бутылочку заберу?
Синхронно обернувшись, мы видим перед собой сгорбленную, не по-летнему укутанную в шерстяную шаль бабушку.
– Сынки, бутылочку можно?.. – повторяет она, не поднимая глаз. В руках её огромные, едва не в пол её роста, сумки, доверху набитые бутылками.
– Конечно… – Вадик поднимает бутылку, протягивает ей.
Поставив сумки на землю, бабушка принимает бутылку, прячет в одну из сумок.
– Спасибо сынок, – произносит устало. Чистая, опрятно одетая она совсем не вяжется с бомжами и уличными побирушками, вызывая у меня ощущение дискомфорта: что она здесь делает, зачем? – Ещё чуть-чуть похожу и можно домой… – говорит она едва слышно, скорее для себя, чем для нас, подхватывает сумки и уходит тяжёлой шаркающей походкой.
– Растут заработные платы! – несётся ей вслед со сцены. – Увеличиваются пенсии! Наши пенсионеры чувствуют уверенность, ощущают заботу государства! Многие из них уже ездят отдыхать за границу!
– А что это вы тут делаете?! – одновременно с хлопком по плечу звучит у меня над ухом Костин голос. Судя по голосу, Костя пребывает в отменном расположении духа.
– Да так, в общем, ничего… – отвечаю я, оборачиваясь.
– Что-то вы кислые какие-то… – произносит Костик неуверенно. – Стряслось чего?
– Стряслось, – цедит Вадик. Лицо его побледнело, уголки губ опустились, а брови съехались к переносице.
– Что?
– Да так, – машет Вадик рукой. – Пойду я, мужики, ладно? Завтра созвонимся.
Мы обмениваемся прощальными рукопожатиями, и Вадик уходит.
– Что это с ним? – спрашивает Костя, настороженно глядя ему вслед. – Вид у него такой, словно привидение увидел.
– Угу, – бурчу я неопределённо. – У тебя-то как дела? Справедливость восстановил?
– Нет справедливости на свете, – кисло улыбается Константин.
– Это почему же?
– Парень у неё. Жениться собираются.
– Это она тебе так сказала?
– Ага.
– И ты сразу на попятные? Ну ты даешь!
– Да иди ты, – беззлобно посылает меня Константин.
– Эх, Костик, ты прямо последний романтик какой-то… – картинно вздыхаю я.
– Да иди ты… – повторяет Костя.
– И пойду! – заявляю я. – Домой пойду, – поясняю, поймав удивленно-настороженный взгляд Кости. – И тебе со мной пойти советую.
Дома мы располагаемся в моей комнате. Костику, как гостю, я выделяю кровать, для себя организую ложе из кресла и приставленной к нему пары табуреток.
Костик плюхается на кровать поверх одеяла, с наслаждением, до хруста в суставах, потянувшись, спрашивает:
– Ну что, Иван, прильнем к дибилизору?
– К чему?
– К «ящику», – Костик указывает на телевизор, – прильнём?
– А… это можно…
На мгновение вспыхнув голубым, экран «ящика» расцветает всеми цветами радуги – показывают какой-то ботанический сад. По самый подбородок зарывшись в растительность, восторженным голосом молоденькая корреспондентка рассказывает про кустики и цветочки. На следующем канале боевик, судя по массивным челюстям и квадратным задницам актёров, – Голливудский. На следующем канале начинается выпуск новостей.
– Ну-ка давай послушаем! – настораживается Константин.
«Рост цен на товары из потребительской корзины, заказное убийство в Череповце, коррупционеры в Таганрогской мэрии, пожар в доме-интернате для престарелых в селении Екатерининское Омской области и репортаж о том, как жители Комсомольска на Амуре за свой счёт собираются поставить памятник президенту Путину – всё это вы увидите сразу после короткого перерыва на рекламу. Оставайтесь с нами!», – скороговоркой выдаёт диктор, и на экране появляются до боли знакомые прокладки с крылышками.
Заметив, как сморщилась физиономия Кости, я нажимаю на кнопку пульта, переключая канал, и на фоне стоящего на постаменте танка Т-34 вижу орденоносного ветерана. Крепкий ещё, с пышной седой шевелюрой дед рассказывает о том, как воевал в экипаже именно такой машины. В голосе его гордость с лёгким налётом грусти – так и слышится «Это было недавно, это было давно…».
– Что бы вы хотели сейчас больше всего? – спрашивает ветерана корреспондент.
Лицо ветерана мрачнеет. Он долго не отвечает, морщит и без того морщинистый лоб, беззвучно шевелит губами.
– Может быть, снова стать молодым? – приходит ему на помощь корреспондент.
На мгновение ветеран оживляется и, кажется, хочет сказать «Конечно!», но вновь впадает в задумчивость.
– Знаете, – говорит он, наконец, – я бы очень хотел, чтобы не было войны… никогда.
И эта ныне избитая фраза из его уст слышится совсем по-другому – не так, как её произносят большинство моих сверстников и даже людей старшего возраста – тех, кто о войне знает лишь по книгам и фильмам. В этой фразе теперь вселенская боль и тоска. И ни капли пафоса… Пробирает до дрожи.
– Знаешь, Кость, а я бы так не смог… – произношу я, поёжившись.
– Как? – вяло отзывается Костик.
– Так, как они, – указываю рукой на ветерана в телевизоре. – Сгореть в истребителе в небе над Орлом или в танке под Прохоровкой, встать из окопа и побежать в атаку, зная, что, скорее всего, меня сейчас убьют…
– Это тебе только кажется, что не смог бы, – перебивает меня Костя. – И им, скорее всего, так казалось до войны.
– Наверное…
– Давай спать, Иван, – предлагает Костик, помолчав.
Как только в комнате погас свет, Костя начал тихо посапывать, а вскоре принялся храпеть во всю носоглотку. Не сказать, что его храп мешает мне спать – не обращать внимания на храпящих соседей я привык ещё в общаге. Уснуть мне не даёт что-то другое. Какое-то смутное беспокойство. Оно не ново, когда-то оно уже мучило меня… Вот только забыл я, что оно означает. Судя по всему, что-то со мной не так… Или вокруг меня… Есть что-то, чего быть не должно… Перевернувшись на правый бок, я пытаюсь разгадать – что именно. Не выходит… А беспокойство не отпускает, оно крепнет… Встав со своего ложа, я подхожу к окну, и сквозь стекло мой взгляд упирается в развороченный мусорный контейнер на заднем дворе. У контейнера в свете фонаря возится какое-то сгорбленное существо в затрапезного вида лохмотьях, по которым невозможно понять, мужчина это или женщина, а может быть и вовсе ребёнок… Распотрошив очередной пакет с мусором, существо откидывает его в сторону и, навалившись животом на борт контейнера, погружает в него голову и плечи. Спустя пару секунд вылезает, держа в руках деревянный ящик. Повертев его, зачем-то принимается разламывать на доски. Они крошатся, щепы разлетаются по сторонам. Хруст стоит такой, что достаёт даже через закрытое окно. И тут моё «что-то не так» неожиданно оформляется в мысль: «Да ведь нас же ломают!» Именно ломают, в бараний рог гнут! Ведь мне ещё не так давно было до боли жалко нищих калек, просящих милостыню в переходах, стариков, «достойной» пенсией выгнанных на паперть, детей, попрошайничающих в эелектричках. И я пытался понять, отчего так происходит, догадывался, что не должно так быть, нехорошо это, несправедливо, а потом… потом жизнь навалилась бетонной плитой. Проблемы, дела, желание заработать денег. И то самое «что-то не так», которое, наверное, и называется чувством социальной несправедливости, начало притупляться. Какое-то время мне ещё было стыдно, отводил глаза от просящих подаяния, а затем стыд ушёл: смотрел и не видел, как бредут по вагонам сгорбленные старики, думал о своём, жалел себя любимого. Забыл. Но теперь вспомнил. Не так что-то в этом моём безмолвном и отрешённом созерцании бедствия сотен тысяч людей. Что не так? Вот что: «молчу, не вижу» = «согласен» = «одобряю». Эта мысль пронзает меня, словно током. Жуткая математика получается… Ведь раз согласен, раз одобряю, значит и моя участь будет такой же! Так же буду брести по метро с протянутой рукой. От осознания этого меня охватывает нервная дрожь. Волосы на загривке встают дыбом. Но ведь так и будет! Все мы – безмолвствующие – будем стоять с протянутой рукой и подыхать на помойках. И поделом! Заслужили! Позволили сломать себя! Да-да, именно сломать! Нас ведь ломают каждый день, гнут в бараний рог. Нас, тех кто молод и силён, уже готовят к участи нищих попрошаек… Стоит лишь оглядеться вокруг, чтобы понять это. И мы с удовольствием гнёмся. Попрошайничающие инвалиды и побирающиеся старики примелькались нам, стали явлением обыденным. Мы привыкли, что так и должно быть. Мы совершенно спокойно воспринимаем это. Нас уже согнули – дальше некуда. И мы принимаем эти правила, ведь, очень просто согнуться, забиться в норку и отрешиться от всего. Ну, подумаешь, пенсионеры нищенствуют, подумаешь, беспризорников, как после революции… ерунда какая. Что мне до них? Я ведь единственный самый-самый, со своими самыми-самыми насущными проблемами, а остальные – плевать на остальных. Да нас уже сломали. Нам гораздо проще смириться, принять, прогнуться, чем сказать: «Хватит! Так жить нельзя!»; чем попробовать хоть что-то изменить к лучшему в этой жизни – иначе наше место действительно на паперти и на свалке…