Звонок за ваш счет. История адвоката, который спасал от смертной казни тех, кому никто не верил - Мельник Элеонора Игоревна 2 стр.

Осужденный все так же стоял, ближе не подходил, а я не знал, что мне делать, поэтому подошел к нему сам и протянул руку. Он осторожно пожал ее. Мы сели, и он заговорил первым.

– Я Генри, – сказал он.

– Мне очень жаль!

Таковы были первые слова, которые у меня вырвались. Несмотря на все приготовления и репетиции, я не мог удержаться и извинился несколько раз кряду.

– Мне, право, очень жаль, ужасно жаль, э-э… ладно, я на самом деле не знаю… э-э… Я просто студент-юрист, я не настоящий адвокат… Прошу прощения, я вряд ли смогу многое вам рассказать, ведь я и сам мало что знаю!

Мужчина встревоженно всмотрелся в мое лицо.

– С моим делом все в порядке?

– О да, сэр! Юристы из комитета прислали меня, чтобы я сказал вам, что пока у них нет адвоката… Я имею в виду, у нас пока нет для вас адвоката, но нет никакого риска, что ваш приговор приведут в исполнение в следующем году… Мы работаем, ищем для вас адвоката, настоящего адвоката, и надеемся, уже в следующие пару месяцев он сюда приедет. Я просто студент юридического факультета. Я с радостью помогу вам… в смысле, если я могу что-то сделать.

Мужчина прервал мою скороговорку, торопливо схватив меня за руки.

– Значит, в следующем году мне точно не назначат дату казни?

– Нет, сэр. Мне сказали, до назначения пройдет как минимум год.

На мой взгляд, в этих словах не было ничего утешительного. Но Генри все сильнее и сильнее сжимал мои руки.

– Спасибо, приятель! В смысле – огромное спасибо тебе, чувак! Это прекрасная новость. – Его плечи развернулись, и теперь он смотрел на меня взглядом, отражавшим безмерное облегчение. – Ты первый человек за два с лишним года с тех пор, как я попал в тюрьму для смертников, который не такой же смертник, как я, и не охранник. Я так рад, что ты здесь, и я так рад этим новостям – ты не представляешь! – Он шумно выдохнул и, казалось, немного расслабился.

– Я разговаривал по телефону с женой, но не хотел, чтобы она приезжала навещать меня или привозила детей, боялся, что они появятся – и вот тут-то мне как раз и назначат дату казни. Я просто не хочу, чтобы они были здесь в такой момент. А теперь я скажу ей, что они могут приехать повидаться со мной. Спасибо!

Я был поражен тем, что он так счастлив. Меня тоже немного отпустило напряжение, и мы начали разговаривать. Оказалось, мы с ним ровесники. Генри задавал вопросы обо мне, а я расспрашивал о его жизни. Вскоре мы оба увлеклись беседой. О чем мы только не говорили! Он рассказывал о своей семье, о своем судебном процессе. Расспрашивал меня о юридической школе и моей семье. Мы говорили о музыке, о тюрьме, о том, что в жизни важно, а что нет. Я забыл обо всем на свете, кроме нашего разговора. Порой мы смеялись, порой возникали моменты, когда он фонтанировал эмоциями или погружался в печаль. Мы все говорили и говорили, и только услышав громкий стук в дверь, я осознал, что пробыл здесь намного дольше, чем позволяло официальное расчетное время моего посещения. Я бросил взгляд на часы. Оказалось, мы проговорили три часа.

Вошел разгневанный охранник.

– Вам следовало закончить давным-давно, – рыкнул он на меня. – Вы должны уйти.

Он начал снова заковывать Генри, сведя его руки за спиной и защелкнув наручники в таком положении. Затем бесцеремонно сковал ему ноги в щиколотках. Охранник был настолько зол, что слишком сильно затянул браслеты. Я видел, как по лицу Генри прошла гримаса боли.

– Кажется, вы слишком туго затянули браслеты. Будьте добры, не могли бы вы их немного ослабить? – попросил я.

– Я вам сказал: уходите. И нечего мне указывать, как делать мою работу!

Генри улыбнулся мне и сказал:

– Все нормально, Брайан. Пусть это тебя не беспокоит. Просто приезжай еще повидаться со мной, ладно?

Я видел, как он морщился при каждом щелчке цепей, затягиваемых у него на талии.

Должно быть, у меня был очень растерянный вид. Генри то и дело повторял:

– Не волнуйся, Брайан, не волнуйся. Приезжай еще, ладно?

Когда охранник подтолкнул его к двери, Генри обернулся, чтобы еще раз посмотреть на меня.

– Мне, право, очень жаль, – забормотал я. – Мне очень жа…

– Пусть это тебя не волнует, Брайан, – перебил он меня. – Просто приезжай еще.

Я смотрел на него и силился сказать что-нибудь, соответствующее случаю, что-то утешительное, что-то такое, что выразило бы мою благодарность за то, как он терпелив со мной. Но в голову ничего не шло. Генри смотрел на меня и улыбался. Охранник грубо толкал его к двери. Мне не понравилось такое обращение с заключенным, но он продолжал улыбаться – а потом, прямо перед тем как охранник уже почти вытолкал его из комнаты, твердо уперся в пол ногами. Он казался спокойным и безмятежным. А потом сделал нечто совершенно неожиданное. Я видел, как он прикрыл глаза и чуть склонил голову набок. Я не понимал, что он делает, пока он не открыл рот… и тогда я понял. Он запел. У него оказался великолепный баритон, сильный и чистый. Это ошеломило и меня, и охранника, который даже перестал его толкать.

Это старый гимн, его постоянно пели в церкви, в которую я ходил в детстве. Я не слышал его уже много лет. Генри пел медленно, с огромной искренностью и убежденностью. Охранник настолько оторопел, что не сразу опомнился, но потом стал с новой силой выталкивать его за дверь. Поскольку щиколотки Генри были скованы, а руки удерживались наручниками за спиной, он едва не упал, запнувшись о порог, когда охранник выпихнул его из комнаты. Он шатался, едва держа равновесие, но петь не переставал. Я слышал его голос, удалявшийся по коридору:

Я так и остался сидеть, пораженный до глубины души. Голос Генри был наполнен страстным стремлением. Его песня казалась мне драгоценным даром. Я пришел в тюрьму, измученный тревогой и страхом, не зная, будет ли он готов терпеть мою профессиональную неполноценность. Я не рассчитывал на сострадание или великодушие. У меня не было никакого права чего-то ждать от осужденного, приговоренного к смертной казни. Однако он одарил меня потрясающей долей своей человечности. В этот момент Генри изменил что-то в моем понимании человеческого потенциала, искупления и способности надеяться.

Свою практику я заканчивал с твердым решением помочь осужденным-смертникам, с которыми познакомился за этот месяц. Непосредственная близость к осужденным и заключенным сделала более настоятельным и значимым вопрос человечности каждого из нас, включая меня самого. Я вернулся в юридическую школу, горя желанием разобраться в законах и доктринах, которые санкционировали смертный приговор и прочие крайне суровые наказания. Я записался на все возможные курсы: конституционного права, ведения судебных споров, процедуры подачи апелляций, федерального судопроизводства и дополнительных средств судебной защиты. Я брал дополнительную работу, чтобы расширить свое понимание того, как конституционная теория формирует уголовное судопроизводство. Я глубоко погрузился в юриспруденцию и социологию вопросов расового неравенства, бедности и власти. Прежде знания, получаемые в юридической школе, казались мне абстрактными и никак не связанными с реальностью, но после встречи с отчаявшимися узниками они стали релевантными и критически важными. Даже моя учеба в Школе Кеннеди обрела новую значимость. Для меня вдруг стало неотложным и важным делом развитие навыков, позволяющих численно измерять и искоренять дискриминацию и неравенство.

Недолгое время, проведенное в тюрьме для смертников, показало мне, что в манере обращения с людьми в нашей судебной системе что-то упущено, что мы, возможно, судим некоторых людей несправедливо. Чем больше я размышлял о своем недолгом опыте, тем отчетливее понимал, что всю жизнь меня мучил вопрос о том, каким образом и почему несправедливо судят людей.

Я вырос в бедном, расово сегрегированном поселке на восточном побережье полуострова Делмарва в штате Делавэр, в местах, на которые расовая история США отбрасывает длинную тень. Прибрежные городки, протянувшиеся от Вирджинии и восточного Мэриленда до нижнего Делавэра, были бесцеремонно «южанскими». Многие люди в этом регионе настаивали на расово обоснованной иерархии, которая требовала символов, знаков и постоянного подкрепления – отчасти из-за близости этой территории к американскому Северу. Во всем регионе с гордостью развевались флаги Конфедерации, нагло и вызывающе метя его культурный, социальный и политический ландшафт.

Афроамериканцы жили в гетто, изолированных от «белой» части железнодорожными путями внутри небольших городков, или в «цветных районах» сельской местности. Я вырос в сельском поселении, где некоторые люди жили в крохотных хижинах; семьям, в домах которых не было водопровода, приходилось пользоваться уличными туалетами. Свою площадку для игр во дворе мы делили с курами и свиньями.

Окружавшие меня чернокожие были людьми сильными и решительными, но маргинализованными и исключенными из общества. Каждый день в нашем районе останавливался автобус птицефабрики и увозил взрослых на работу, где они день за днем ощипывали, разделывали и перерабатывали тысячи куриных тушек. Мой отец уехал из этих мест подростком, потому что тогда там не было местной средней школы для чернокожих детей. Он вернулся в родные места уже вместе с моей матерью и нашел работу на фабрике; по выходным подрабатывал разнорабочим в пляжных коттеджах и домах, которые сдавались в аренду. У матери была гражданская должность на базе ВВС. Казалось, мы все в смирительной рубашке расовых различий, которая связывала, пленяла и ограничивала нас.

Мои родственники трудились не покладая рук, но до процветания им было далеко. Деда убили, когда я был подростком, но казалось, что ни для кого за пределами нашего семейства не было до этого никакого дела.

Бабушка была дочерью рабов из округа Каролина, что в Вирджинии. Она родилась в конце 1880-х, ее родители – в 1840-х. Мой прадед часто рассказывал ей, как вырос в рабстве и научился читать и писать, но никому об этом не говорил. Он скрывал все свои знания вплоть до отмены рабства. Наследие эпохи рабства в значительной степени сформировало взгляды бабушки и методы воспитания, которые она применяла к своим девятерым детям. Оно повлияло и на то, как она разговаривала со мной, как постоянно повторяла: «Не отходи далеко от меня».

Когда я навещал бабушку, она обнимала меня так крепко, что у меня перехватывало дыхание. Потом спрашивала: «Брайан, ты еще ощущаешь мои объятия?» Если я говорил «да», она оставалась довольна; если «нет», снова набрасывалась на меня с этими могучими нежностями. «Нет» я говорил частенько, потому что мне нравилось оказываться в плену ее внушительных рук. Ей никогда не надоедало привлекать меня к себе.

«Большинство важных вещей невозможно понять на большой дистанции, Брайан. Надо подойти поближе», – то и дело твердила она мне.

Дистанция, которую я в полной мере ощутил в первый год учебы в юридической школе, вызывала у меня чувство потерянности. Близость к осужденным, к людям, которых судили несправедливо, – вот что вновь вернуло мне некое подобие ощущения «дома».

Эта книга позволяет подойти ближе к проблемам массового тюремного заключения и крайних мер наказания в Америке. Это книга о том, как легко мы осуждаем людей в этой стране, о несправедливости, которую создаем, позволяя страху, гневу и отчуждению формировать наш стиль обращения с самыми уязвимыми из нас. А еще она о драматическом периоде нашей недавней истории, о периоде, который оставил свой неизгладимый след на жизнях миллионов американцев – всех рас, возрастов и полов – и на психике Америки в целом.

Когда в декабре 1983 года я впервые побывал в тюрьме для смертников, в Америке начинались первые стадии радикальной трансформации, которой предстояло превратить нас в беспрецедентно суровую и карательную нацию. Это привело к массовым тюремным заключениям, не имеющим никаких исторических параллелей. Сегодня у нас самые высокие показатели тюремного заключения в мире. Население тюрем выросло с 300 000 человек в начале 1970-х до 2,3 миллиона сегодня. Почти шесть миллионов находятся на пробации или условно-досрочно освобождены под честное слово. Один из каждых пятнадцати человек, рожденных{1} в Соединенных Штатах в 2001 году, отправится в тюрьму; один из каждых трех чернокожих младенцев мужского пола{2}, рожденных в этом веке, будет заключенным.

Приводя в исполнение санкционированные казни, мы застрелили, повесили, удушили газом, посадили на электрический стул и убили смертельными инъекциями сотни людей. Еще тысячи ожидают казни в тюрьмах для смертников. В некоторых штатах нет минимального возраста{3} для предъявления детям уголовных обвинений как взрослым; мы посадили во взрослые тюрьмы четверть миллиона детей отбывать длительные сроки заключения; некоторые из них были младше 12 лет. Годами мы были единственной страной в мире, которая приговаривала детей к пожизненному тюремному заключению без права на условно-досрочное освобождение; почти три тысячи малолетних правонарушителей были приговорены умереть в тюрьме.

Сотни тысяч людей, совершивших ненасильственные преступления, были вынуждены десятилетиями жить в тюрьмах. Мы создали законы, по которым за выписку необеспеченного чека, мелкую кражу или мелкое мошенничество с собственностью можно получить пожизненное заключение. Мы объявили дорогостоящую войну людям, имеющим проблемы с злоупотреблением психотропными веществами. Сегодня в стране более полумиллиона людей{4} сидят в федеральных тюрьмах или тюрьмах штатов за преступления, связанные с наркотиками. В 1980 г. их было всего 41 000.

Мы отменили во многих штатах условно-досрочное освобождение под честное слово. Мы изобрели слоганы типа «три промаха – и ты выбыл»[3], чтобы похвалиться своей суровостью. Мы отказались от реабилитации, просвещения и оказания услуг заключенным, по-видимому, потому, что оказывать помощь узникам – значит проявлять излишнюю доброту и милосердие. Мы утвердили политику, которая сводит людей к их самым дурным поступкам и на всю жизнь клеймит их «преступниками», «убийцами», «насильниками», «ворами», «торговцами наркотиками», «секс-преступниками», «уголовниками» – и это определение невозможно изменить вне зависимости от обстоятельств их преступлений или последующего исправления.

Побочные последствия массового лишения свободы столь же серьезны. Мы запрещаем малоимущим женщинам{5} – и, что неизбежно, их детям – получать продуктовые талоны и муниципальное жилье, если у них за плечами есть осуждения, связанные с наркотиками. Мы создали новую кастовую систему, которая принуждает тысячи людей становиться бездомными, не дает им жить со своими семьями и в родных местах и практически лишает их возможности устроиться на работу. Некоторые штаты пожизненно лишают людей{6}, отбывших уголовные наказания, права голосовать; в результате в нескольких южных штатах{7} уровень «лишенцев» среди афроамериканцев достиг значений, невиданных со времен, предшествовавших принятию Закона об избирательных правах в 1965 году.