– …Материнская память в капсуле. Не знаю, что именно она открыла тебе, только знаю, что она собиралась рассказать тебе правду обо мне и о себе.
Он был драконом и братом моей матери. Я еще не решалась принять, кем она была, но Орма заставил меня прийти к этому выводу. Я свесилась с края кровати, и меня стошнило. Орма чистил зубы ногтем, уставившись на лужу на полу, словно она могла рассказать ему, что я знаю.
– Я не ожидал, что ты придешь на процессию. Я не хотел, чтобы ты узнала об этом сейчас – или когда-либо. Мы с твоим отцом пришли к соглашению по этому поводу, – сказал он. – Но я не мог позволить толпе задавить тебя. Я даже не знаю почему.
Только это объяснение я и услышала, потому что на меня снова нахлынуло видение.
Это не было еще одно воспоминание моей матери. Я оставалась собой, хоть и бестелесной, смотрела вниз на оживленный портовый город, укрывшийся между прибрежными горами. Я не просто его видела: я чувствовала запахи рыбного рынка и рынка специй, ощущала соленое дыхание океана на своем бестелесном лице. Я парила в идеально голубом небе, словно жаворонок, кружила над куполами и шпилями, летала над оживленными доками. Меня привлек богатый храмовый сад, полный смеющихся фонтанов и цветущих лимонных деревьев. Там было что-то, что мне нужно было увидеть.
Нет, кто-то. Маленький мальчик, возможно, лет шести, свисающий вниз головой, словно фрукт, с тонкого фигового дерева. Его кожа была коричневой, словно вспаханное поле, а волосы похожими на пушистое темное облако, глаза – живыми и яркими. Он ел апельсин, дольку за долькой, и выглядел абсолютно довольным собой. У него был умный взгляд, но он смотрел прямо сквозь меня, словно я была невидимой.
Я вернулась в себя, чтобы восстановить дыхание, прежде чем друг за другом на меня нахлынули другие видения. Я видела мускулистого горца из Самсама, играющего на волынке на крыше церкви, а потом беспокойную старую женщину в толстых очках, ругающую повара за то, что тот положил слишком много кориандра в жаркое. Каждое новое видение усиливало мою головную боль, мой выжатый желудок больше ничего не мог отдать.
Неделю я не вставала с постели. Видений было очень много, и они сменялись так быстро, что если я пыталась встать, то падала под их весом. Я видела гротескных и деформированных людей: мужчин с усами, как у рыб, и когтями, женщин с рудиментарными крыльями и огромных, похожих на слизней существ, баламутивших грязь в болоте. Я кричала до хрипоты при виде их, размахивая руками и ногами на своей пропитанной потом кровати, пугая мачеху.
Моя левая рука и грудь чесались, горели и покрылись странными сухими кусочками. Я свирепо сдирала их и этим делала только хуже.
У меня была лихорадка, я не могла удерживать в себе еду. Орма оставался рядом со мной все это время, и я страдала от иллюзии, что под его кожей – под кожей всех – находилось пустое ничто, чернильная темная пустота. Он закатал рукав, чтобы осмотреть мою руку, и я закричала, уверенная, что он начнет сдирать с меня кожу и увидит пустоту под ней.
К концу недели жуткая сыпь на коже затвердела и начала сходить, открывая взору линию бледной круглой чешуи, мягкой, как у малыша змеи. Она бежала от внутренней части запястья до внешней части локтя. Полоса пошире опоясывала мою талию, словно кушак. При виде чешуи я плакала, пока мне не стало плохо. Орма очень тихо сидел у моей кровати, обдумывая непостижимые мысли драконов. Его глаза не мигали.
– Что мне с тобой делать, Серафина? – спросил мой отец. Он сидел за столом, нервно пролистывая документы. Я расположилась напротив него на стуле без спинки. В этот день, когда мне стало лучше, я смогла покинуть комнату. Орма занимал стул, вырезанный из дуба, перед окном, и серый утренний свет подсвечивал его непричесанные волосы. Эн-Мари принесла нам чай и сбежала, но только я взяла чашку. Чай в ней остыл.
– Что ты вообще собирался со мной делать? – спросила я с горечью, потирая край чашки большим пальцем.
Папа пожал узкими плечами, а взгляд его серых глаз с морским оттенком был где-то далеко.
– Я надеялся выдать тебя замуж, пока эти жуткие проявления не появились на твоих руках и твоей… – Он жестом показал на мое тело, сверху вниз.
Я постаралась сжаться. Я испытывала отвращение до самой глубины души – если она у меня вообще была. Моя мама была драконом. Теперь я уже ни в чем не уверена.
– Я понимаю, почему ты не хотел, чтобы я знала, – пробормотала я в свою чашку голосом, дрожащим от стыда. – До этого… этого происшествия я не чувствовала необходимости в тайне, я могла поделиться своей ношей с кем-то из служанок или… – У меня никогда не было друзей. – Поверь, теперь я вижу необходимость.
– О, видишь, не так ли? – произнес папа, строго глядя на меня. – Твое знание о договоре и законе не заставило тебя молчать, а уродство объяснило тебе все?
– Нужно было думать о договоре и законе до того, как женился на ней, – сказала я.
– Я не знал! – закричал папа. Он покачал головой и произнес более спокойно: – Она так и не рассказала мне. Она умерла при родах, истекая серебром в кровати, и меня бросили в глубокие морские воды, где не было женщины, которую я любил больше жизни и которая помогла бы мне.
Папа пробежался рукой по редеющим волосам:
– Меня могли бы изгнать или казнить, в зависимости от настроения королевы, но могла решать и не она. Немного случаев сожительства с драконами дошли до суда, обычно обвиняемых разрывала толпа, их заживо сжигали в домах, или они просто исчезали, прежде чем дело доходило до суда.
Мое горло пересохло, и я не могла говорить. Я глотнула чай. Он был горьким.
– Чт-что происходило с детьми?
– Нет записей о том, что у них были дети, – сказал папа, – но не думай, что горожане растерялись бы, узнай они о тебе. Для решительных действий им нужно лишь обратиться к писанию!
Орма, который смотрел в пустоту, теперь сосредоточил взгляд на нас.
– У святого Огдо есть особые рекомендации, если память мне не изменяет, – сказал он, потягивая себя за бороду. – Если саары-черви осквернят ваших женщин, появится на свет бесформенная межрасовая мерзость, не позволяйте такому жуткому отродью остаться в живых. Разломите череп ребенка трижды благословенным топором до того, как его родничок станет сталью. Отрежьте чешуйчатые конечности и сожгите их в разных кострах, чтобы они не вернулись ночью обратно, ползущие, словно черви, чтобы убить праведных людей. Разрежьте живот чудовища, помочитесь на его внутренности и подожгите. Полукровки рождаются беременными: если похороните живот нетронутым, еще двадцать вырвутся из земли…
– Хватит, саар, – сказал папа. Взгляд глаз цвета штормовой воды пробежался по моему лицу. Я таращилась в ужасе, плотно закрыв рот, чтобы не заплакать. Отец избегал религии, потому что сами святые требовали убить его ребенка? Гореддийцы все так же ненавидят драконов спустя тридцать пять лет мира, потому Небеса этого требуют?
Орма не заметил моего страха.
– Мне интересно, святой Огдо и остальные, выказывающие подобное отвращение – святой Витт, святой Мунн, многие другие, – имели опыт с полукровками. Не потому, что Серафина похожа на описание, очевидно нет, а потому, что они вообще предполагают такое. В великой библиотеке Танамут нет зафиксированных случаев скрещивания, а это уже удивительно само по себе. Можно подумать, что почти за тысячелетие кто-то специально попробовал это.
– Нет, – сказал папа. – Я так не думаю. Только аморальный дракон подумал бы об этом.
– Именно, – сказал Орма, не обижаясь. – Аморальный дракон подумал бы, попробовал…
– Что, силой? – Губы отца скривились, словно от этой мысли желчь подступила к горлу.
Подразумеваемое не волновало Орму.
– …И записал бы результаты эксперимента. Возможно, мы не такой аморальный вид, как обычно считают в Южных землях.
Я больше не могла сдерживать слезы. Я ощущала головокружение, пустоту, холодный сквозняк под дверью заставил меня покачнуться. У меня всё забрали: мою человеческую маму, мою собственную человечность и надежду покинуть отцовский дом.
Я увидела пустоту под поверхностью мира, и она угрожала утянуть меня вниз.
Даже Орма заметил мою боль. Он склонил голову, смущенный.
– Поручи ее образование мне, Клод, – сказал он, откидываясь назад и собирая пальцем конденсат с бриллиантовых панелей маленького окна. Он попробовал капли на вкус.
– Тебе, – огрызнулся отец, – и что ты с ней сделаешь? Она и два часа не может прожить без приступов от этих видений.
– Мы бы могли над этим поработать, для начала. У нас саарантраи есть техника для укрощения бунтующего мозга. – Орма постучал по лбу и потом снова повторил, словно ощущение заинтриговало его.
Почему я никогда не замечала, насколько он необычный?
– Ты будешь учить ее музыке, – сказал отец, его золотой голос поднялся на слишком высокую октаву. Я видела борьбу в выражении его лица так же ясно, словно его кожа была стеклянной. Он никогда не защищал меня одну, он защищал свое разбитое сердце.
– Папа, пожалуйста. – Я открыла ладони словно просящий перед святыми. – У меня ничего не осталось.
Отец сжался на стуле, сморгнув слезы.
– Не позволяй мне слушать тебя.
Два дня спустя в дом доставили спинет[4]. Отец попросил поставить его в кладовой в самой дальней части дома, подальше от своего кабинета. Там не было места для стула, поэтому я сидела на сундуке. Орма прислал книгу фантазий[5] композитора по имени Виридиус. Я раньше никогда не видела нот, но они показались мне знакомыми, как и речь драконов. Я сидела там, пока свет в окне не начал блекнуть, читая музыку, словно книгу.
Я ничего не знала о спинетах, но решила открыть крышку. Внутренняя часть была украшена пасторальной сценкой: котята играли в патио[6], крестьяне заготавливали сено в полях позади них. У одного из котят – того, что агрессивно нападал на клубок голубой шерсти, – был необычный стеклянный глаз. Я сощурилась, глядя на него в темноте, затем постучала пальцем.
– О, вот и ты, – раздался глубокий голос. Необъяснимым образом, словно заговорил нарисованный котенок.
– Орма? – Как он говорил со мной? Это было какое-то драконье устройство?
– Если ты готова, – сказал он, – давай начнем. Нам нужно многое успеть.
Так он спас мою жизнь в третий раз.
4
Следующие пять лет Орма был моим учителем и единственным другом. Для того, кто никогда не собирался называть себя моим дядей, Орма воспринял свои дядюшкины обязанности серьезно. Он учил меня не только музыке, но всему, что, по его мнению, я должна знать о драконах: истории, философии, высшей математике (она была для драконов чем-то близким к религии). Он отвечал на мои даже самые наглые вопросы. Да, драконы чувствовали цвета при определенных условиях. Да, было бы ужасной идеей превратиться в саарантраса, только что съев быка. Нет, он не понимал точно природы моих видений, но полагал, что может мне помочь.
Драконы считали человеческую форму странной и часто ошеломляющей и за долгие годы развили разные стратегии того, как держать головы в арде, пока они находятся в человеческой форме. Ард был центральным концептом философии драконов. Само слово означало «порядок» или «правильность». Гореддийцы использовали это слово применительно к драконьим батальонам – и это было единственным человеческим значением слова. Но для драконов оно было намного глубже. Ард – то, каким должен быть мир, усмирение хаоса порядком, этическая и физическая правильность.
Человеческие эмоции, хаотичные и непредсказуемые, были противоположностью арду. Драконы использовали медитацию и то, что Орма называл когнитивной архитектурой, чтобы делить разум на части. Например, драконы хранили материнские воспоминания в отдельной комнате, потому что они были слишком сильными. Например, то мое материнское воспоминание подавило меня. Эмоции, которые саарантраи считали неудобными и слишком сильными, запирались в сохранности в других пространствах, им не позволялось выходить наружу.
Орма никогда не слышал о видениях, подобных моим, и не знал, что стало их причиной. Но он верил, что система когнитивной архитектуры не позволит видениям лишать меня сознания. Мы испробовали вариации на его комнате материнской памяти, запечатывая видения (то есть воображаемую книгу, представляющую их) в сундуке, гробнице и, наконец, в тюрьме на дне моря. Это работало несколько дней, пока я не падала по пути домой от Святой Иды и нам приходилось начинать все сначала.
Мои видения показывали тех же людей снова и снова, они стали такими знакомыми, что я всем дала прозвища. Их было семнадцать, отличное простое число, что чрезмерно интересовало Орму. Он наконец придумал, как попытаться сдержать индивидуумов, а не сами видения.
– Попробуй создать ментальный аватар каждого человека и построить место, где они могут захотеть остаться, – сказал Орма. Тот мальчик, Фруктовая Летучая Мышь, все время лазает по деревьям, так посади дерево в своем разуме. Посмотри, станет ли его аватар туда забираться и останется ли там. Возможно, если ты культивируешь и сохранишь связи с этими личностями, они не станут искать твоего внимания в неудобное время.
Из этого предложения вырос целый сад. У каждого аватара было свое место в этом саду гротесков. Я ухаживала за ними каждую ночь или страдала от головных болей и видений, когда не делала этого. Пока эти странные жители оставались спокойными и мирными, видения меня не тревожили. Ни Орма, ни я не понимали, почему именно это сработало. Орма утверждал, что это самая необычная ментальная структура, о которой он слышал, и очень жалел, что не мог написать об этом диссертацию, ведь я была тайной даже среди драконов.
За четыре года у меня не было ни одного из нежелательных видений, но я не могла расслабляться. Головная боль, начавшаяся после похорон принца Руфуса, предупреждала, что гротески в моем саду волновались. Видение совсем скоро могло по мне ударить. После того как Орма оставил меня на мосту, я поспешила к Замку Оризон так быстро, как могла, размышляя о часе ментальной гигиены, как это называл Орма, возвращении разума обратно в ард.
В моих покоях во дворце было две комнаты. Первая была маленькой гостиной, где я репетировала. Спинет, который мне подарил Орма, стоял у дальней стены, рядом с ним была книжная полка с моими собственными книгами, флейтами, лютней. Я зашла, шатаясь, во вторую комнату, где располагались шкаф, стол и кровать. Я всего две недели прожила здесь, но эта мебель уже казалась мне моей собственной, здесь я чувствовала себя как дома. Дворцовые слуги заправили кровать и зажгли камин.
Я разделась до нижней льняной рубашки. Мне нужно было промыть и намазать маслом чешую, но каждый сантиметр моего тела молил о мягкой кровати, и мне необходимо было разобраться с моим разумом.
Я взяла подголовный валик с кровати и села на него, скрестив ноги, как учил меня Орма. Я закрыла глаза, и теперь боль была такой сильной, что сложно было замедлить дыхание. Я повторяла мантру «все в арде», пока не успокоилась настолько, что увидела мой раскинувшийся, цветной сад гротесков, протянувшийся до мысленного горизонта.
Мгновение я пребывала в смятении, пока не разобралась в происходящем. Пейзаж менялся каждый раз, когда я приходила. Передо мной стояла пограничная стена из древних плоских кирпичей, папоротники росли из каждой щели, словно клоки зеленых волос. За ней я видела фонтан Безликой Дамы, берег с маками и луг с большими разросшимися садовыми деревьями. Как учил меня Орма, я всегда останавливалась здесь, положив руки на входные ворота – в этот раз из кованого железа, и говорила: «Это сад моего разума. Я ухаживаю за ним. Он подвластен мне. Мне нечего бояться».