Когда дети вернулись из школы, они раскрыли рты от удивления. Илария сказала:
– Какое все чистое, и ты тоже. Ты такая красивая!
Однако их радость быстро улетучилась. Они настолько привыкли к беспорядку, что возвращение к былому укладу обоих насторожило. Мне с трудом удалось уговорить их пойти в душ и вымыться, как перед праздником. Я сказала им:
– Вечером придет ваш отец – давайте сделаем так, чтобы он больше не уходил.
Илария объявила, словно бы угрожая:
– Я все ему расскажу про шишку.
– Да рассказывай, что хочешь.
Джанни спросил взволнованно:
– А можно я скажу ему, что после его ухода я все время делаю ошибки в домашке и мне ставят плохие отметки?
– Конечно, – поддержала его я, – вы можете рассказать ему абсолютно все. Расскажите, как он вам нужен, попросите его сделать выбор: вы или та новая женщина!
Ближе к вечеру я опять приняла душ и накрасилась; я все больше нервничала и только и делала, что кричала из ванной на детей, которые носились по квартире и разбрасывали повсюду свои вещи. Чувствуя себя препаршиво, я думала: господи, весь подбородок и лоб в прыщах – ну почему мне вечно не везет?
Тут мне пришло в голову надеть сережки, принадлежавшие еще бабушке Марио, – она ими очень дорожила, да и его мать проносила их всю свою жизнь.
Это была очень ценная вещь; за пятнадцать лет муж позволил мне надеть их один-единственный раз – на свадьбу его брата, но даже тогда решение далось ему с превеликим трудом. Он относился к серьгам так ревностно не потому, что опасался, что я их потеряю или их украдут, и не потому, что был жаден. Я думаю, он боялся, увидев на мне это украшение, утратить некие свои детские или подростковые фантазии и воспоминания.
И я решила раз и навсегда дать ему понять, что я и есть воплощение его фантазий. Я взглянула на себя в зеркало: несмотря на синяки под глазами и желтоватый цвет лица – тут даже тональный крем оказался бессилен, – я все еще была красива, точнее сказать, очень хотела быть красивой любой ценой. Мне недоставало лишь уверенности. Моя кожа не потеряла упругости. Я не выглядела на свои тридцать восемь. Если я сумею скрыть от себя самой, что из меня высосали все соки, подобно тому как на операционном столе из человека откачивают кровь, слюну и слизь, возможно, мне удастся обмануть и Марио.
Внезапно у меня резко испортилось самочувствие. Веки отяжелели, поясница заныла, к глазам подступили слезы. Заглянув в трусы, я увидела на них пятна крови. Я так громко выругалась на своем родном диалекте, что испугалась, как бы меня не услышали дети. Я снова приняла душ и переоделась. Наконец в дверь позвонили.
Это меня взбесило: хозяин повел себя как чужак, решил не пользоваться своими ключами – вероятно, хотел подчеркнуть, что явился сюда как гость. Первым, радостно лая и свесив набок язык, к входной двери огромными прыжками кинулся Отто. За ним поспешал Джанни; он открыл дверь и застыл на пороге. За спиной брата, хихикая и блестя глазами, пряталась Илария. Я же осталась стоять в коридоре, неподалеку от кухни.
Марио вошел, нагруженный пакетами. Я не видела его ровно тридцать четыре дня. Он казался помолодевшим, ухоженным, даже отдохнувшим. У меня так сильно свело желудок, что я едва не потеряла сознание. Ничто в его облике не говорило о том, что ему нас не хватает. В то время как я несла на себе – я это поняла по его испуганному взгляду – все тяготы расставания, он не мог скрыть своего довольства жизнью, а быть может, и счастья.
– Дети, оставьте папу в покое, – сказала я притворно веселым голосом, когда Джанни и Илария, распаковав подарки, принялись вешаться ему на шею, целовать его и соперничать друг с другом за отцовское внимание. Но меня никто не послушался. Раздраженная, я стояла в углу, пока Илария примеряла платье, подаренное Марио, а Джанни играл в коридоре с радиоуправляемой машинкой, за которой с лаем носился Отто. Постепенно я дошла до той точки кипения, когда бурлящая вода выливается на конфорку из огромной кастрюли. Я терпеливо ждала, пока дочка красочно расписывала свою шишку и мои прегрешения – а Марио целовал ее в лоб и уверял, что это пустяки; пока Джанни во всех подробностях рассказывал о сложностях с учебой и громко зачитывал свою работу, забракованную учительницей, – а отец нахваливал его и успокаивал. Настоящая семейная идиллия! Наконец мое терпение лопнуло, я силком затолкала ребят в детскую и захлопнула за ними дверь, пригрозив, что накажу их, если они посмеют высунуть оттуда нос. Попыталась было придать своему голосу чарующие нотки, с треском эту попытку провалила и громко закричала:
– Вот оно, значит, как?! Ну что, хорошо развлекся в Дании? Любовницу‐то с собой прихватил?
Он покачал головой, выпятил губы и приглушенным голосом ответил:
– Если не прекратишь, я заберу свои вещи и сейчас же уйду.
– Я просто спросила, как ты съездил. Что, уж и спросить нельзя?
– Не таким тоном.
– Да? А какой у меня тон? Каким тоном я должна с тобой разговаривать?
– Да нормальным тоном.
– А ты нормально со мной поступил?
– Я влюбился.
– Правда? Я тоже. Много лет назад. В тебя. Но ты унизил меня и продолжаешь унижать.
Марио потупился; он выглядел по‐настоящему расстроенным, и это меня тронуло. В моем голосе появилась нежность – тут уж я ничего не могла с собой поделать. Я сказала, что понимаю его положение, понимаю, что он запутался; но и я – мямлила я, делая длинные паузы, – когда пыталась привести мысли в порядок, пыталась понять его и терпеливо переждать, пока утихнет буря, тоже иногда терялась, тоже иногда опускала руки. И, в качестве знака своей доброй воли, я достала из кухонного ящика связку писем и торжественно вручила ему.
– Посмотри, какой труд! – сказала я. – Здесь изложены мои доводы и стремление понять твои. Прочти.
– Сейчас?
– Почему бы и нет?
Он неохотно развернул первое письмо и пробежал глазами несколько строчек, а затем взглянул на меня:
– Я прочту их дома.
– Дома? Это еще где?
– Ольга, перестань! Дай мне время, прошу тебя, не думай, что мне легко…
– Уж не труднее, чем мне.
– Ты не права. Я будто проваливаюсь в пропасть. Меня пугают часы, минуты…
Если честно, не помню, что именно он говорил. Кажется, он сказал, что когда люди живут вместе и спят в одной кровати, тело партнера превращается в часы, в “счетчик”, да, вот какое выражение он употребил, “счетчик, который торопливо отмеряет жизнь, создавая ощущение тревоги”. Мне показалось, что он хотел сказать что‐то еще, однако и того, что я уже услышала, хватило с избытком. Нарочито, подчеркнуто вульгарно – он было попробовал возразить против такого тона, но быстро умолк – я прошипела:
– Так ты хочешь сказать, что боялся меня? Рядом со мной чувствовал себя стариком? Смерть себе отмерял по моей заднице – раньше, мол, она была крепкой, а вот теперь?.. Ты это хотел сказать?
– Там дети…
– Дети там, дети сям… А где я? Где мое место? Я хочу знать! Если ты живешь с ощущением тревоги, то с чем живу я? Читай, читай эти письма! Я все никак не могу их закончить! Не могу понять, что с нами произошло!
Он с отвращением посмотрел на листки.
– Будешь думать только об этом – никогда и не поймешь.
– Да? А как я могу думать о чем‐то другом?
– Тебе нужно отвлечься.
У меня опять резко свело живот, мне до ужаса захотелось узнать, ревнует ли он меня? Влечет ли его еще мое тело? Смирится ли он, если у меня появится другой?
– А я и так отвлекаюсь. – Я постаралась, чтобы в моем голосе прозвучало самодовольство. – Я вовсе не зациклена на одном только ожидании. Я пишу, стараюсь понять, размышляю. Но делаю я это ради себя и детей, а не чтобы доставить тебе удовольствие. Еще чего! Ты вообще по сторонам‐то посмотрел? Заметил, как нам хорошо втроем? А меня заметил?
Подав вперед грудь и качнув серьгами, я насмешливо продемонстрировала мужу сначала один, а потом второй свой профиль.
– Ты выглядишь хорошо, – неуверенно произнес он.
– Не просто хорошо, а чертовски хорошо! Да вон хоть у нашего соседа Каррано спроси!
– У этого шута горохового?
– Он музыкант.
– Ты с ним встречаешься? – неохотно поинтересовался Марио.
Подавив всхлип, я засмеялась.
– Да, я с ним встречаюсь. Встречаюсь, как и ты со своей любовницей.
– Но почему именно с ним? Такой неприятный тип!
– Мне с ним трахаться, не тебе!
Крепко растерев себе лицо ладонями, он глухо пробормотал:
– Ты делаешь это и при детях?
Я улыбнулась.
– Трахаюсь?
– Нет, так выражаешься.
И тут я слетела с катушек и заорала:
– Выражаюсь?! Я выражаюсь?! Да пошел ты в жопу со своей вежливостью! Ты меня унизил, ты меня растоптал, а я должна выражаться, как примерная жена? Ну ты и мудак! Какими словами назвать то, что ты сделал и продолжаешь делать со мной? Какими словами назвать то, чем ты занимаешься со своей девкой? Ну же, давай! Ты лижешь ей щелку? Трахаешь в задницу? Вытворяешь то, чего не позволял себе со мной? Говори! Потому что я все равно вас вижу. Вижу вот этими самыми глазами все, что вы делаете вместе, я видела это сотни тысяч раз днем и ночью, во сне и наяву! Но оказывается, чтобы не задеть чувства синьора и его детей, я должна выражаться литературно! Должна быть изысканной! Элегантной! А ну вали отсюда! Выметайся, говнюк!
Он быстро вскочил, вбежал в свой кабинет, сунул в сумку книги и тетради, задержался ненадолго у компьютера, достал из стола коробку с дискетами и еще какие‐то вещи…
Я, набрав в грудь побольше воздуха, ринулась за ним. В голове у меня теснилась уйма возражений. Мне хотелось закричать: не смей ничего трогать; ты работал над всем этим вместе со мной – я заботилась о тебе, ходила по магазинам, готовила, убирала, это все принадлежит и мне тоже, оставь все тут! Но я испугалась – и того, что уже было сказано, и того, что я только собиралась сказать. Мне стало страшно: вдруг он меня возненавидит и на самом деле уйдет навсегда?
– Марио, прости, пожалуйста, иди сюда, давай поговорим… Марио! Я просто слегка нервничаю…
Оттолкнув меня, он подошел к двери, открыл ее и сказал:
– Мне пора. Но я еще приду, будь уверена. Приду ради детей.
Уже на пороге он внезапно приостановился и добавил:
– Не надевай больше эти серьги. Они тебе не подходят.
А затем исчез, даже не закрыв за собой дверь.
Я с силой ее захлопнула, но она была настолько старой и расшатанной, что, ударившись о косяк, открылась снова. Тогда я навалилась на нее всем телом и нажимала до тех пор, пока не щелкнул замок. Потом, в сопровождении встревоженного пса, я выскочила на балкон. Я подождала, пока Марио выйдет во двор, и отчаянно завопила:
– Скажи хотя бы, где ты живешь, или оставь свой номер телефона! Как мне тебя найти, если дети заболеют…
Он даже не оглянулся. Вне себя от гнева, я исходила криком:
– Скажи, как зовут твою шлюху! Она хоть красивая? Сколько ей лет?
Марио сел в машину и завел мотор. Автомобиль скрылся под сенью дворовых деревьев, затем появился, чтобы исчезнуть снова.
– Мама, – позвал меня Джанни.
Глава 9
Я обернулась. Дети выглядывали из‐за двери своей комнаты, но боялись переступить ее порог. Вероятно, видок у меня был еще тот, так что они предпочли испуганно наблюдать за мной с безопасного расстояния.
Ребята показались мне какими‐то странными, я даже подумала, будто они, подобно героям рассказов о привидениях, способны видеть невидимое. Может быть, рядом со мной стояла неподвижная, как надгробное изваяние, бедняжка – брошенная жена из моих детских воспоминаний. Она явилась в Турин из Неаполя, чтобы схватить меня за подол, прежде чем я брошусь вниз с пятого этажа. Она‐то знала, как я хотела залить мужа слезами холодной испарины и крови и прокричать: “Останься!” И тут я вспомнила, как поступила сама бедняжка. Однажды вечером она приняла яд. Моя мать шептала двум своим работницам – блондинке и брюнетке: бедняжка вбила себе в голову, что муженек раскается и примчится к ее смертному одру просить прощения. Однако он благоразумно остался в стороне – вместе с любимой женщиной. И моя мать смеялась горьким смехом над этой и другими горькими историями. У брошенных жен больше не блестели глаза, брошенные жены умирали заживо. Так она говорила, пока кроила платья или подгоняла их прямо на своих клиентках, которые даже в конце шестидесятых предпочитали шить одежду на заказ. Сплетни, пересуды, шитье – я была внимательным слушателем. Желание писать рассказы пришло ко мне именно там – под столом, где я играла. Неверный муж, сбежавший в Пескару, не объявился даже тогда, когда его жена по собственной воле оказалась между жизнью и смертью и соседям пришлось вызывать скорую, чтобы отвезти ее в больницу. Эти слова навсегда врезались мне в память. Балансировать между жизнью и смертью – как канатоходец. Слушая взрослые разговоры, я, не знаю почему, представляла себе, как ради любви к своему мужу бедняжка распласталась на лезвии меча, а его острие, порвав платье, вонзилось ей в кожу. После больницы она стала еще более жалкой, и под платьем у нее теперь был темно-красный шрам. Соседи избегали ее – они не знали, ни как себя вести, ни что сказать.
Я встряхнулась, и меня снова охватило негодование, мне хотелось придавить Марио всем своим весом, хотелось неотступно следовать за ним. На следующий день я решила снова обзвонить старых друзей, чтобы наладить с ними отношения. Но телефон не работал, тут Марио не соврал. Из трубки доносились невыносимый свист и далекие голоса.
Пришлось взяться за мобильник. Методично, одного за другим, я обзвонила всех знакомых и притворно мягким тоном постаралась убедить их в том, что я уже успокоилась и пытаюсь свыкнуться с моим новым положением. У тех, кто был не прочь поговорить, я пробовала выведать что‐то о Марио и его новой пассии, делая вид, будто мне все и так известно, но очень уж охота об этом поболтать, чтобы выпустить пар. Большинство отвечали односложно, догадываясь о моем хитроумном плане. Однако некоторые, не сдержавшись, рассказали мне кое‐какие подробности: у любовницы моего мужа “фольксваген” цвета металлик; она всегда носит ужасные красные сапоги; она – выцветшая блондинка неопределенного возраста. Леа Фаррако оказалась наиболее словоохотливой. Она не сплетничала, тут стоит отдать ей должное, а просто поведала то, что знала. Видеть она их не видела. О женщине толком сказать ничего не может. Однако ей известно, что живут они вместе. Точного адреса Леа не знает, но ходят слухи, что обосновалась парочка где‐то в районе проспекта Брешиа – да-да, именно там, на проспекте Брешиа. Они забрались так далеко, в такое непопулярное место, потому что Марио не хочет ни с кем встречаться, особенно со старыми приятелями из Политеха.
Я надеялась узнать у нее что‐нибудь еще, но, как назло, мобильный, который я уже сто лет не заряжала, перестал подавать признаки жизни. Я принялась лихорадочно рыскать по дому в поисках зарядки, но так ее и не нашла. Накануне, готовясь к приходу Марио, я наводила всюду лоск и, вероятно, сунула зарядку в какое‐то надежное место, но куда именно, вспомнить не могла. Тут у меня случилась одна из моих вспышек ярости, Отто зашелся в лае, и я, чтобы не запустить телефоном в собаку, пульнула им в стену.
Аппарат разбился надвое; обломки упали на пол с глухим стуком, и Отто, громко рыча, набросился на них так, будто они были живые. Успокоившись, я вернулась к городскому телефону – и опять услышала протяжный свист и отдаленные голоса. Но вместо того чтобы положить трубку, я машинально, привычным движением набрала номер Леа. И вдруг свист прекратился и пошли гудки – чудеса техники!
Второй раз можно было и не звонить. Подходящий момент был упущен: теперь Леа отвечала довольно уклончиво. Наверняка ее разбранил муж, или же она сама пожалела, что невольно усложнила и без того непростую ситуацию. С дружеским участием она сказала, что больше ей ничего не известно. Марио она давно не видела, и ей нет дела до его новой подруги: она не знает ни ее возраста, ни места работы. Что же до их адреса – проспект Брешиа, – то это только так, приблизительно: на самом деле это может быть и проспект Палермо или улица Терамо либо Лоди, трудно сказать, в том районе сплошные названия городов! И да, ей показалось странным, что Марио забрался в такую даль. Она посоветовала мне отпустить ситуацию – время, мол, расставит все по своим местам.