Известный военачальник Мориц Саксонский писал: «Подобные формирования всегда должны быть сильными, а командовать ими должны умелые, опытные воины, потому что на эти подразделения и части возложена одна из самых трудных миссий: самостоятельные действия без конкретной заданной цели… В общем, кавалерийские операции невероятно трудны, поэтому знание местности абсолютно необходимо, а способность быстро оценивать ситуацию, смелость и боевой дух решают все»[31]. И казаки, естественно, предпочитали военачальников из своей среды, людей, выросших в условиях пограничья, и в то же время помнящих не только о неукоснительном выполнении приказа, но и о сохранении живой силы своих подопечных, кто выбрал их, кто доверил им свои жизни.
Сам образ военного вождя (походного атамана) наделялся в сознании казаков, а затем и в фольклоре, чудесными, сверхъестественными свойствами. Он становился как бы живым амулетом, тотемом. В обществах, живущих в условиях или по законам военной демократии, подобные взгляды были особенно живучи. Так, и в середине XVIII века, во время описываемых нами событий, донские казаки считали, что их атаман Краснощеков – колдун, который копьем или стрелою попадает в цель на расстоянии пушечного выстрела[32].
Краснощеков действительно был фигурой легендарной. К. Валишевский писал о нем: «И герой русских легенд, Краснощеков, которого английский посланник Финч еще в 1741 году сравнивал с пресловутым “Black Beard the pirate” (пират Черная Борода), тоже не отличался на войне кротостью и сдержанностью в проявлении своих чувств. Он был теперь уже семидесятилетний старик, израненный с головы до ног, огрубевший и дикий; но входило ль в его привычки проламывать череп пленным, “чтобы рука не ослабла”, и в принципы – “уничтожать дичь, избивая детенышей”, т. е. женщин и детей, я не берусь ни утверждать, ни отрицать»[33].
Управление Войском Донским в описываемое время являло собой некую нелогичную надстройку. С 1738 до 1753 года войсковым атаманом числился Данила Ефремов. 11 августа 1753 года Елизавета Петровна пожаловала его «за старостию и долговременную ж службу генерал-майором, на место ж его – сына, старшину Степана Ефремова, Войсковым атаманом, и дабы он, Данила Ефремов, по смерть свою атамана Ефремова и с Войском Донским под главным управлением своим имел»[34]. Объяснялось в указе, что царица, сделала это, ведая искусство Данилы Ефремова в воинских и пограничных делах, «которому должен он и сына своего, пожалованного от Нас Войсковым атаманом, Степана обучать»[35].
Донцы постоянно поставляли воинские команды во все точки необъятной империи. До войны, в 1755 году, в отряде Лопухина состояла донская команда в 4 тысячи, еще одна команда в 400 казаков под командованием атамана Грекова входила в Обсервационный корпус.
На примере этой команды можно рассмотреть систему вооружения казаков. Команда состояла из 368 казаков и 20 калмыков. На вооружении имелось: ружей – 366, сабель – 248, копий – 116, луков – 20, стрел – 600[36].
Структуру выставляемой на службу 4-тысячной команды можно рассмотреть на примере команды Краснощекова на 6 мая 1756 года. Команда делилась на 8 полков. В состав ее входили «русский бригадир» – 1 (Краснощеков), полковники из старшин – 7 (одним из полков командовал сам Краснощеков), есаулов – 40, хорунжих – 40, рядовых – 3762; калмыков: атаманов – 2, есаулов – 2, сотников – 2, рядовых – 92. Всего 4008 человек, 8222 лошади. Полк делился на 5 сотен по 100 человек вместе с выборными командирами[37].
Войско получало ежегодное жалование. В 1721 году оно составляло 17 142 рубля. Примерно по 1 рублю на человека. Сверх того войско получало 230 пудов пороха и 150 пудов свинца, 500 ведер вина и 7000 четвертей хлеба. Для перевоза этого жалования выделялись будары, 12–14 штук, которые навсегда оставались в войске[38].
Выступая в поход, согласно указу Сената от 2 августа 1754 года, казаки начинали получать дополнительное жалование. В год полагалось: походным атаманам – 200 рублей, полковым командирам – по 100, есаулам, хорунжим квартермистрам и полковому писарю – по 18, обозным писарям, рядовым казакам и калмыкам – по 12 рублей. Сверх того, всем им, кроме атамана и полковников, полагался провиант. В зимние месяцы им полагался фураж: походному атаману – на 12 лошадей, полковникам – на 8, старшинам – на 3 и казакам – на 2 лошади[39].
Современники считали, что «донские казаки имеют превосходных лошадей, их все ружья отменно оправленные и с богатою насечкою, а сабли их весьма хорошей закалки»[40]. На смотру в 1737 году проверяющие отметили у казаков винтовки, т. е. нарезное оружие: «А ружья казаки окромя винтовок, а калмыки – луков, не имеют, и изредка копья»[41].
Гордт, швед на прусской службе, отмечал, что казаки имеют «лошадей чрезвычайно ходких и не кованных»[42]. Однако для большинства русских офицеров перед войной донские казаки казались «дикими наездниками», которые не знали «ни строя, ни равнения, ни правильности в движениях». И вообще казачья конница считалась «тогда не пригодной для полевого сражения»[43] (очевидно, имелся в виду европейский театр военных действий). Описания казаков, составленные современниками, напоминают этнографические, будто современники этих казаков только сейчас увидели: «Они почти все смуглого и румяного лица, волосом черные и черно-русые, острого взгляда, смелы, хитры, остроумны, храбры, горды, самолюбивы, пронырливы и насмешливы. Оружия их: ружья, пистолеты, копья, шашки и сабли. Болезней мало знают, наибольшая часть умирает против неприятеля и от старости. Платье носят почти совсем татарское, парчовое, штофное и суконное, кафтан и полукафтанье или бешмет, и штаны широкие, сапоги и шапки черкесские, опоясываются кушаками. Волосы на голове вокруг подстригают, ходят с бородами, а некоторые, оставляя усы, бреют»[44]. Современники отмечали, что казаки склонны к питью крепких напитков, но пьяниц между ними мало, а в походе «они весьма воздержаны», чем превосходят других военнослужащих[45].
Опыт прошедших войн показал способность казаков вести разведку, ходить в ночные рейды, участвовать в штурмах полевых укреплений. Так, журнал похода на Крым в 1735 году сообщает, что 4 октября 1735 года «отправлена партия донских казаков пятьдесят человек одвуконь при полковнике их же Сулине для проведывания о неприятельских обращениях, а пачея для взятя языку»[46].
Штурм Перекопа 20 мая 1736 года показал, что казаки одинаково хорошо штурмуют укрепления и преследуют бегущего противника: «При той же атаке и казаки донские все пеши, купно с армиею нашею, оную крепкую линию штурмовали и удивительно с какой скоростию оные храбрые люди в ров спустились, и через вал лошадей переправя, вскоре за бежащим таким лехким неприятелем вслед погнались, через что наша армия чрез несколько часов покой получила»[47].
29 мая 1736 года казаки, другие иррегулярные и регулярные войска были посланы в рейд «с повелением ночью с опасностию до неприятельского лагеря итить, а на самом рассвете на оной нападение учинить…» Задание было выполнено. «От нерегулярных нападение в пристойное время на неприятеля учинено…», а вот во время ночного марша «регулярные далеко назади остались»[48].
Впрочем, казаки довольно трезво оценивали свои способности. Когда 27 мая на русскую армию была атака турецкой конницы – спаги, «донские казаки были атакованы ж, но спешась, с великим воздержанием ружейным огнем оборонялись. С нашей стороны никакого урону не имелось, а к вечеру неприятель из виду нашего отошел»[49].
Врукопашную съезжаться с турками и татарами они тоже не боялись. 3 июля 1738 года, согласно журналу боевых действий, к русскому лагерю в Крыму подходили 10 тысяч турецкой и татарской конницы. Навстречу им вышли 6 драгунских и 6 пехотных полков и нерегулярные, т. е. казаки. После стычек турки и татары отошли. «При помянутых с нерегулярными съездах неприятельских тел, окроме по их обыкновению увезенных, на месте осталось шестнадцать, с нашей стороны убито: донских казаков – четыре, малороссийский казак – 1, ранен донской хорунжий один»[50]. Соотношение погибших, как видим, явно не в пользу турок и татар.
Последующая война в Пруссии и Польше позволили казакам усовершенствовать наработанные навыки. Ю. Ненахов кратко определил тактику казаков в войне с пруссаками: «бей и беги»[51].
Слободские казаки к началу войны были разделены на пять полков: Сумский (1300 всадников), Ахтырский (1193), Харьковский (823), Острогожский (775) и Изюмский (740). Всего – 5116 человек. Каждый полк имел свою особую форму. Общими для всех полков были синие черкески с откидными рукавами, а чекмень и шаровары в Харьковском полку были желтые, в Сумском – светло-синие, в Ахтырском – зеленые, в Изюмском – красные и в Острогожском – красно-оранжевые[52]. В походы они выступали «о дву конь». Вооружены были ружьями, саблями и пистолетами. К огнестрельному оружию на каждого полагалось 18 снаряженных патронов, 50 пуль, по 1 фунту пороха и по 10 кремней на 4 человека[53]. На каждые 100 человек в особом ящике был запас по 3 фунта пороха, 80 пуль и 28 картечин[54].
Слобожане постепенно теряли свои боевые качества. Турки после двух недавних войн, Прутского похода 1711 года и войны 1735–1739 годов, считали слободские полки самыми плохими из остальных казачьих, и генерал-фельдмаршал Румянцев «также засвидетельствовал слабую боевую способность украинцев, но дисциплиною их он был доволен»[55].
В 1756 году вышел указ о сформировании Слободского гусарского полка. «Людей для него следовало брать из бывших драгун и казацких семейств, кроме реестровых казаков… Служба в гусарах была непопулярна среди слобожан. Назначенные в гусары разбегались, прежде чем их успевали обмундировать»[56]. В 1765 году полк ликвидировали.
На основании этих свидетельств военные исследователи XIX века пришли к заключению, что «по природным способностям украинцы, несомненно, уступали донским казакам»[57].
Кроме них, в Малороссии готовили еще 5 тысяч казаков «гетманского уряда», но вместо них взяли 10 тысяч малороссиян для офицерской прислуги[58]. Гетманцы тоже постепенно деградировали. Еще во время похода на Крым в 1736 году в журнале боевых действий за 8 мая отмечено: «А гетманских от несостояния их многих не явилось, кои побиты или в полон взяты, или в домы ушли – не известно»[59]. Их все чаще использовали как вспомогательную силу. Так, выстраивая войска в три шеренги, командование разворачивало четвертую шеренгу из драгун, «драгунам повелено было спешиватца, а для держания их лошадей в пятую шеренгу из малоросийских казаков приданы были»[60].
Немецкие военные, ставшие историками (Архенгольц), боялись казаков и преувеличивали их численность в 10 раз. «Войска их состоят из 700 000 человек, способных к бою. Это, собственно говоря, пограничная милиция, и назначение ее состоит в том, чтобы защищать южную Россию от нападений татар и других диких народов. Одежда у них польская, но она вечно в клочьях; оружие их составляет изогнутая сабля, винтовка, пара пистолетов и пика длиною от 10 до 12 футов, снабженная острым железным наконечником. Они православны, говорят по-русски и имеют только одно сословие, почему все у них равны… Они… торгуют лошадьми, которые очень невелики, но крепки, выдрессированы и отличаются быстротой… У этой нации существует также воинская честь, вследствие чего ни один казак не потерпит палочных ударов, но безропотно выносит, как почетное наказание, удары кнутом»[61].
Остальные иррегулярные части назывались «разнонародными командами» и состояли из калмыков, мещеряков, башкир, ставропольских крещеных калмыков и казанских татар.
Особенно среди них отличались калмыки, которым П.А. Румянцев дал следующую характеристику: «Калмыцкое войско, подобное хищным татарам, нельзя удержать в порядке, и лучше не соединять его, соблазна ради, с армиею»[62]. Немецкий историк Архенгольц считал калмыков «самым диким врагом», писал, что они более походят на дикарей, чем на варваров, но отмечал: «Вооружены они луками и стрелами, которыми необыкновенно далеко и метко стреляют»[63].
Русский офицер А.Т. Болотов тоже дал калмыкам характеристику: «Что принадлежит до сих калмыков, то сии легкие наши войска имели мы тогда (в 1757 году. – А.В.) впервые еще случай увидеть и порядочно рассмотреть. Они нам показались весьма странны, а особливо, когда они разъезжали мимо нас полунагими и продавали плетеные свои плети, которые они превеликие мастера делать. Платье на них было по большей части легкое, красное суконное, но они его никогда порядочно не надевали. На любимое их обыкновение – есть падаль лошадиную и варение лошадиного стерва в котлах – не могли мы смотреть без отвращения. А видели мы также и их богослужение, производимое в круглом особом шатре. Несколько человек их духовных сидело, поджав по-татарски под себя ноги, вокруг шатра, и всякой из них бормотал, читая книжку, и в том едином состояло у них все богослужение. Впрочем, думали мы сперва о храбрости их весьма много, но после оказалось, что если б их и вовсе не было, так все равно, ибо они наделали нам только бесславие, а пользы принесли очень мало»[64].
Отличительной чертой иррегулярных частей были выносливость всадников и лошадей, навыки действий на любой местности, чем они превосходили регулярную кавалерию.
Кого ж мог противопоставить этим лихим воинам Фридрих II?
Армия Фридриха Великого
Прусская армия комплектовалась либо посредством найма, либо посредством насильственной вербовки. Служба в армии была пожизненной. С 1713 года король мог увольнять солдат из армии по своему усмотрению, а не по истечении определенного срока[65].
Прусская армия состояла в большинстве из завербованных иностранцев. До 50 % ее личного состава составляли подданные враждебных Пруссии государств. Процент насильно завербованных был тоже очень высок. «Офицеры принадлежали к дворянскому классу, а довольно большой процент солдат составляли добровольно завербовавшиеся подонки общества, бродяги, безработные и т. п.»[66]. Больше половины солдат были старше 30 лет, встречались 50- и 60-летние солдаты[67].
Удержать такой контингент в порядке могла только жестокая палочная дисциплина. Командование добивалось, чтоб солдаты боялись палки капрала больше, чем пули противника. Раненые не имели права покидать строй до конца сражения, а сдача позиции без приказа грозила командиру батальона военным судом и расстрелом. Чем не знаменитый приказ № 227 от 28 июля 1942 года только в прусском варианте?
Прусская пехота не боялась штыкового боя и бросалась на штыки после огня с самой близкой дистанции.
В армии были введены легкие стрелковые части, «фрай батальоны» предназначались для поддержки легкой кавалерии, к партизанской войне на своей территории привлекалось местное население. Архенгольц считал, что 7 вольных батальонов Фридрих сформировал, «чтобы заменить недостаток в легкой кавалерии»[68].
В применяемой в то время всей Европой линейной тактике Фридрих II раз за разом разыгрывал прием Эпаминонда. Усиливал один из своих флангов и атаковал фланг противника с охватом его. Чтобы противостоять этому «косому» боевому порядку, достаточно было иметь сильный подвижный резерв, но у командующих европейскими армиями, растягивавших свои войска в длинные тонкие линии, до этого как-то руки не доходили.
Кавалерия Пруссии также состояла из завербованных иностранцев. Король требовал, чтоб иностранцы составляли от половины до двух третей в кавалерийских ротах и эскадронах. Пруссаки в кавалерию подбирались только добровольно и из помещичьих семей. За дезертирство такого кавалериста отвечали его родственники. Дисциплина в кавалерийских частях была выше, чем в пехотных. К началу Семилетней войны прусская кавалерия достигала 35 тысяч человек.