Она почти не слышит, что говорит немец… Ганс… Он хочет, чтобы она называла его Гансом. Наверное, он захочет, чтобы она расплатилась за то, что сегодня он опять спас Нору. Без него – ее обязательно угнали бы в Германию.
Спиридоновна уже который раз смеется ей в глаза:
– Что, радуешься, вражья душа? Думаешь, твои пришли? Вот пусть и едет доченька твоя ненаглядная работать у них в свинарниках. Будет там свои арии распевать…
– Ваша уполномоченная по дому – истинная большевичка, – слово «большевичка» Ганс с удовольствием выговорил по-русски, – она с таким упорством включает Нору в списки тех, кто подлежит отправке на земли фатерлянда, что в конце концов добьется своего. Я завтра уезжаю во Францию и берусь доставить фройлен Нору к своему другу в Париж. Он профессор музыки. Я знаю, он сочтет за честь заниматься с вашей дочкой и подготовить ее к оперной карьере.
Этого не может быть. Они сидят в комнате с окнами, перечеркнутыми крест-накрест бумажными лентами, в пальто, перчатках и мерзнут. Утром, пока не рассвело, она ходила на набережную, к вагонам, в которых перевозили зерно. Сегодня ей повезло: сумела незаметно залезть в вагон и намести сумочку ячменя. А прошлый раз вернулась с пустыми руками: встреченный немец приказал накормить его лошадь…
О какой оперной карьере говорит этот нелепый Ганс?
Обер-штаб-интендант истолковывает удивленный взгляд фрау Зинаиды по-своему:
– Понимаю, я должен был бы взять и вас с мальчиком. Но не могу. Это будет невозможно объяснить.
– О нас речь не идет: однажды я уже сделала свой выбор, а Руслан – слишком мал для того, чтобы решать. Скажите, Ганс, зачем вам это?
Седой немец снимает очки, долго протирает стекла, наконец пожимает плечами:
– Попытаюсь спасти хоть одну душу. Может, когда-нибудь мне это зачтется.
***
Когда наступающие войска подошли к Дону, сердце Ипполита оборвалось. На правом берегу не было видно гостиницы «Дон». Совсем. Тогда первый раз ноги онемели и отказались подчиняться… Но он их заставил. По льду через Дон, стреляя, отстреливаясь, ничего не видя, не замечая, туда, к своим… В ночь на четырнадцатое февраля выпал снег, а утром сразу оттепель. Потоки воды по улицам уносили грязь и кровь…
В насквозь промокших валенках ворвался на третий этаж – от последнего авиационного налета стекла все-таки вылетели, сорвалась дверь с петель, в комнате пол засыпан обвалившейся штукатуркой, но вот она, Зиночка, вот Руслан…
Обхватила, прижалась и зарыдала. Сколько лет вместе прожито, никогда больше с ней такого не было. Она умела прятать свои чувства. Но тогда… Била его кулачками в грудь, трясла, кричала: «Где ты был так долго?» …
***
– Зиночка, ты только посмотри, какая радуга.
– Да, родной.
Ей не хочется открывать глаза, но ведь он так ждет этого. И она открывает, смотрит, даже улыбается… пусть он не беспокоится за нее: она сильная, она сможет…
3
Жаркий ветер несет в комнату сладкий аромат. Еще один летний день жизни. Зина так любит лето…
– Чувствуешь, Зиночка? Медом пахнет. Наверное, акация зацвела. Мне кажется, я отсюда вижу ее белые гроздья.
– Ты фантазер, Ипполит, – на нашей улице растет желтая акация, и то – далековато.
– Все равно… Мы с тобой счастливые, правда? Сначала ждали, когда сирень зацветет, потом черемуха, акация. Если повезет, еще и цветения липы дождемся.
Не важно, говорят они словами или взглядами. Главное – понимают друг друга.
– Да, родной, конечно…
Праздникам так никогда не радовались, как этой весной – ароматам цветущих кустов и деревьев. Впрочем, много ли их было, этих праздников? И были ли вообще?
Разве что, когда изредка ходили на концерты приезжих оперных знаменитостей в филармонию. Ирина Архипова, молоденькая Леночка Образцова…
Зиночке казалось: это поет Нора. После концертов Зина плакала, стараясь скрыть слезы, а он прижимал ее к себе, уговаривал: «Мы просто ничего не знаем, Нора жива, я верю. Ты же знаешь: она не может написать нам».
Верил ли он действительно в это…
Глаза закрываются. Опять накатывает боль. Нет-нет, нельзя раскисать. Жужжат пчелы. Как тогда, когда они с Норой покупали арбуз…
***
Утром в музыкальном училище на Большой Садовой в списке поступивших они несколько раз, для большей верности, нашли Элеонору Попову, а на обратном пути заглянули на Старый базар – отметить событие.
Менялись названия улиц, строились новые здания, старые обретали новых хозяев и получали новый статус, но рынок оставался все тем же: суетливо-говорливым и беспредельно разноцветным.
Возле блестящей зеленью горы арбузов их с Норой оттеснил от прилавка какой-то белобрысый молодой человек в очках, словно эти арбузы были единственными на рынке. Долго перебирал арбуз за арбузом: сжимал в руках, рассматривал хвостики, попки, в конце концов пробормотал: «Не то» и повернулся уходить. Продавец, закопчённый солнцем до черноты, рассердился:
– Как «не то»? Какое тебе «то» нужно? Смотри! – и швырнул арбуз на землю.
Лучшую рекламу товару не придумать. Сладкий даже на вид ярко-алый сок растекся по асфальту, от сахарной мякоти с редкими черными косточками – не оторвать глаз. На пиршество тут же с жужжанием накинулись пчелы, не минуя и незадачливого покупателя, забрызганного соком, а продавец, давший выход взрывному темпераменту, спокойно и нравоучительно продолжил:
– Выбираешь – твое право, но выбор надо уметь делать. И отвечать за него.
Огромный арбуз с большим желтым пятном на боку не поместился в авоську. Кажется, он до сих пор помнит, как прижимал к груди это полосатое чудо, пахнущее нагретой на солнце травой, как визжал от восторга трехлетний Руслан, как смешно вымазались все арбузным соком: и Русланчик, и он сам, и Нора, которую он называл Бельчонком за раскосые глаза, пышные светло-каштановые волосы и любовь ко всякого рода орешкам.
Хороший был день. А когда Руслан неожиданно заснул прямо на полу кухни, устав от радости, Нора тихонько спросила:
– Пап, почему у нас дома есть фотографии твоих родителей, а маминых – нет?
И вся радость оборвалась.
– Ты у мамы спрашивала?
– Да. Она сказала: «Не буди лихо» …
– Тогда и я тебе скажу то же самое. Ты уже не маленькая, слышишь, как ночью по улицам грохочут воронки. Никто не знает, куда они завернут сегодня или завтра.