– Серьезно?
– У меня столько знакомых коллекционеров появилось. И через Сеть, и так… За три года, правда, растерял многих. Теперь снова знакомствами обрастаю.
Он так блаженно улыбался, разглядывая свое сокровище, что Ольга тоже почувствовала себя счастливой. Просто смотреть, как он любуется крошечной деталью этого мира – сплошная радость.
– Это мне из Германии привезли, – сообщил Макс таким тоном, будто выдавал страшный секрет, хотя уже говорил об этом.
«Наверное, у него тоже слегка путаются мысли», – подумала Ольга с надеждой.
– Да что вы? – ахнула она. – Дорогая, наверное, вещь.
– А вы думали! Дорого. Вы думаете, она того не стоит?
– Думаю, стоит, – отозвалась она серьезно.
Раз он так ценит эту игрушку – значит – она того стоит. Что такое, в сущности, настоящая машина для большинства мужчин? Та же игрушка, только обходится в тысячи раз дороже, да еще и ремонта требует…
– Это же ручная работа. – Макс убрал коробочку в карман. – Некоторые считают мое хобби сплошным ребячеством. Мол, я тупо трачу деньги.
Ей не хотелось знать, что за женщина так обидела его. Конечно, женщина. Мать? Подруга? Жена? Не все ли равно? Сейчас он ждал Ольгиных слов. Ее отношение внезапно стало во главу угла: принимаешь ли ты мой мир таким, каков он есть? С его несовершенством и ребячеством? С его доверчивостью и обидчивостью? Может быть, уже через час это перестанет быть важным для него, но сейчас, в эту самую минуту Макс зависел от нее, как ни от кого другого на свете. До смешного зависел. До слез. Она видела их, еще не навернувшиеся, глубоко запрятанные – уже научился скрывать себя истинного. Как однажды научилась она сама, как учимся мы все, рано или поздно…
– Не слушайте их, – проговорила она с нежностью. – Живите, как считаете нужным. Это ваша жизнь, не их. Пусть свою они устраивают по-другому. Людям всегда кажется неправильным или глупым то, чего они сами не делают…
Пока она говорила, слезы навернулись на глаза. Прищуриться заставили и одновременно испугаться: «Да что со мной? Я тысячу лет не плакала. Даже не тянуло».
– Почему – бокс? – неожиданно спросил Макс то, о чем хотел спросить с самого начала. Ольга уже хотела ответить то, чем обычно объясняла свое спортивное увлечение: на тренажерах ей скучно, аэробика – стадный вид, бег трусцой по загазованной Москве – это смешно, но Макс уже ответил за нее:
– Вы так беззащитны? За вас совсем некому заступиться?
– Ну, черт возьми! – выкрикнула она и почувствовала, что выдала себя слезами. – Откуда ты все знаешь?
И тут же зажала рот сложенными «лодочкой» ладонями: «Как я могла?! Поиграться решила… Доигралась! Нервы уже не те…» Не позволив ему увидеть слезы, до боли куснула губу.
– Извините, Макс. – Ольга опустила руки. – Не знаю, что это со мной. Я вовсе не беззащитна, с чего вы взяли? И что, неужели похоже, что за меня и в самом деле некому заступиться?
Он ничего не ответил на это. Взялся за руль и заставил ее «Рено» отправиться в путь. Машина подчинилась ему беспрекословно.
– У вас слезы на глазах, – сказал Макс, не глядя на нее. – Почему-то мне кажется, что вам сейчас нужно поплакать. Видите, как я вовремя подвернулся, чтобы за руль сесть? А петь не надо… Вам ведь сейчас совсем не хочется петь. Мне расхотелось боксировать. Вам расхотелось петь. Бывает. При мне вы можете делать что угодно, меня ничто в вас не разочарует. Вы просто не представляете, что вы значите для меня… Но не я для вас, это понятно. Можете просто забыть, что я здесь.
И Ольга не нашлась чем возразить ему. Не спрашивая себя, почему слушается его и как выглядит в глазах этого совсем незнакомого мальчика, она отвернулась к окну, и многолюдная Тверская тотчас расплылась ее слезами, «Пекинская утка» за окном утонула в них. Из глаз лилось так неудержимо, что невозможно было понять, как ей удавалось удерживать слезы в себе столько месяцев? Или даже лет… Когда она в последний раз чувствовала себя защищенной настолько, чтобы расслабиться до слез?
С утра до вечера – улыбка. Она подтягивает кожу. Защищает душу от завистливых взглядов: у меня все прекрасно, лучше и быть не может! Она уже не ощущается на лице, как растушеванные кисточкой румяна. Деталь макияжа, которую также стираешь, возвращаясь домой. Там некому улыбаться. И защищаться не от кого. Пашка превратился в Поля. Муж умер. Еще при жизни умер, когда начал истязать Ольгу недоверием к ее молодости. Его шестьдесят семь против ее сорока оказались для него мукой мученической. После первого инфаркта начал испытывать ее своей притворной смертью. Ложился то на диван, то на пол, то прямо на траву, если были на даче, принимал неловкую позу, словно упал, подкошенный болью. И терпеливо ждал, когда Ольга обнаружит его. В первый раз она, увидев его на ковре, закричала так страшно, что просто не могла поверить, когда Вадим повторил этот спектакль во второй раз.
«Да что с тобой?! Зачем ты так поступаешь со мной?» – пыталась она достучаться до его сердца, которое и вправду болело и от этого ожесточилось. Неужели он так ненавидел в последние месяцы ее молодость, ее красоту, ее талант – все, во что влюбился когда-то? Когда Ольга в очередной раз нашла его на полу, даже подошла не сразу. Только проговорила устало: «Ну, хватит уже… Сколько можно?»
А когда поняла, что это его последнее представление, ощутила такое опустошение, что даже не смогла сразу вызвать «неотложку». Сидела рядом с мужем на полу и смотрела на синюю пуговицу его рубашки, наполовину ушедшую в петлю. Маленькое полукружье синело ярким глазком, будто Вадим подмигивал на прощанье, после смерти обретя себя прошлого: искрометного героя-любовника, блестящего рассказчика, с которым они могли говорить и говорить, не замечая времени. Ночи пролетали за разговорами, которые и были главными в их любви. Все физическое было для него уже почти недоступно, а для Ольги не так важно.
Это сейчас «грушу» молотить приходится, чтобы унять телесную тоску. А любовники все такие попадаются, что вокруг да около ходят петухами, грудь выпячивают, в постели же барахтаются беспомощными цыплятами… И каждый еще смеет говорить: «Мне с тобой было так хорошо!» Еще бы, она же чуть наизнанку не вывернулась, чтобы его взбодрить хотя бы до полуготовности. Им-то, может, и вправду хорошо бывает…
Стараясь не поворачиваться к Максу, она вытянула из сумки салфетку, промокнула глаза. В маленьком зеркальце отразился ужас: опухшая морда, глаза красные, как у маньяка…
«Вот спасибо! – с обидой послала она Максу. – Предложил поплакать! Теперь только домой».
– Отвезите меня домой, – попросила она. – Я живу возле Цветного бульвара.
Не споря и не уговаривая, Макс заметил:
– Классное место.
– Не Столешников переулок, конечно, это там, говорят, самая дорогая недвижимость, но мне на Трубной нравится. Детей всегда много поблизости. Некоторых, правда, они раздражают… К метро не пробьешься.
– Да, цирк же рядом, – вспомнил он. – Я был там еще при Никулине.
– Я тоже была. Только с сыном, – зачем-то подчеркнула разницу их возраста. – Можно гордиться тем, что мы своими глазами видели Юрия Владимировича в работе… А в квартире, где я сейчас, жили еще родители мужа. Он там и родился.
Он помолчал:
– Почему-то я подумал, что вы не замужем.
– Он умер.
Эти слова уже давались ей без труда. В первые годы они застревали в горле, начинали рвать его изнутри.
Так ни разу и не позволив себе взглянуть на нее, Макс пробормотал:
– Принято извиняться, когда коснешься такого… Извините.
– Думаете, я из-за этого разревелась тут? – Ольга невольно шмыгнула носом и слегка испугалась: не вышло ли это вульгарно?
– Думаю, и из-за этого тоже.
«Конечно, он прав, – признала она. – Недаром же сразу вспомнилось о Вадиме. Чего больше осталось мне от него – обиды или благодарности? Он научил меня играть по-настоящему, без фальши. Сделал для меня больше, чем кто-либо из учителей, режиссеров… Сына подарил. А последним отрезком перечеркнул всю нашу жизнь. И послесловием: на похоронах какие-то бывшие любовницы вдруг всплыли, рыдали у гроба. А у меня сил не было их выгнать. Остались нелюбовь и обида. Не на него даже, на себя, что была такой слепой дурой столько лет. Может, потому и пустилась после похорон во все тяжкие… И остановиться не могу».
– Макс, я никогда не была в Переделкино, – выпалила она, внезапно решившись. – Стыдно признаться, но все как-то не получалось.
Он бросил на нее недоверчивый взгляд – осмелился-таки посмотреть на зареванную артистку.
– Так вы…
– Поехали к вам. Вы меня заинтересовали своей коллекцией.
– Супер! А что еще я вам покажу! – тотчас ожил он, заерзав на сиденье.
– Трупы шести жен в потайной комнатке?
Рассмеялся охотно. Уже в тягость были эти слезы, этот серьез. Ей самой – в тягость…
– Я не назвал бы это трупами, но тела обещаю.
– Господи, Макс!
– Это не так страшно, как вы думаете.
Ольга догадалась:
– А, вы о своих скульптурах?
– И о них тоже.
Ей внезапно не увиделось даже, а почувствовалось: его руки лепят ее тело. Умело, уверенно, осторожно. Выводят линию груди, живота, палец уходит в небольшое углубление. Когда лепят женские бедра, это похоже на работу с вазой? И скульптор относится к ней столь же бережно? Одно неловкое движение – и все испорчено, перекошено, смято… У нее никогда не было скульптора в любовниках… Да и других-то было не так уж много. Это только принято думать, что у актрис опыт Клеопатры, на самом деле все точно так же: у каждой – своя судьба. Свой путь. Ее был освещен маяком одной любви. Это потом возникли тусклые фонарики.
– Так что? – нетерпеливо спросил Макс. – Куда вас везти?
– Мы едем в Переделкино, – произнесла Ольга решительно. – Разве вы еще не поняли этого?
* * *
Ее лицо обладало уникальной способностью восстанавливаться. Приобретенный актерский навык? Сама не помнила, как там было раньше – до профессии. Но когда приходилось рыдать на сцене, была уверена, что на поклон уже выйдет красавицей. Она не подозревала, что вид у нее в эти минуты немного растерянный: после трагедии Медеи, от которой сердце рвется на части, – да в мир, где этому аплодируют.
Макс видел, как ей было не по себе, когда спектакль, который с ее участием он увидел первым, закончился. С каким недоумением Ольга всматривалась в лица зрителей: кто они? Откуда? И то, что она так мучительно соглашалась на признание только что случившейся с ней беды сплошным лицедейством, тронуло его еще больше, чем ее игра. Которая была пронзительной – у него даже слезы пару раз навернулись.
И, кажется, именно в этот момент Макс увидел в актрисе женщину. Немного потерянную, словно ее разбудили в шумной зале во время бала, к которому она была не готова: лохмотья вместо платья, волосы не убраны, смятение в душе… Ему не поверилось, что и это тоже может быть игрой. Что-то неправдоподобно искреннее обнаружилось в этой женщине… Красивой женщине, по телу которой его взгляд струился с восторгом скульптора, который всегда чуть больше, чем просто мужчина. Он может сам создать совершенство. Он всегда Пигмалион.
Но Ольга Корнилова не была совершенной. Она была живой. Руки ее беспомощно цеплялись за платье… Уже в следующий момент Ольга справилась с собой, может, никто больше и не заметил той сбитой с толку девочки, что внезапно напомнила о себе. Большеротой и долговязой, которой мальчики не писали записок. Годами учившейся не стыдиться себя. Научилась…
И сейчас в машине она пришла в себя также быстро, уже улыбалась, точно и не было только что этих слез ни о чем и обо всем сразу. И веки уже не красные, не опухшие – скоростная регенерация какая-то. То смеется, то плачет. Сплошная эмоция, а не женщина! А может, наоборот – женщина до мозга костей. Истинная. Познать такую и значит – стать мужчиной. Все девочки, что были у Макса до этого, ничего не открыли ему нового в самом себе. Их любовь (если секс наспех, с голодухи можно было назвать любовью!) ничего не изменила в нем самом, не помогла ему вырасти.
Ну, первый раз, конечно, был потрясением, как у всех… И, почти как у всех, неприятным потрясением и разочарованием: «И это все?» И грязно, и быстро, и стыдно… Удовольствия почти никакого ни ему, ни ей, такой же девочке, однокласснице. Что она могла ему дать? Сама еще ничем не напиталась в этой жизни…
Он незаметно скосил глаза на Ольгу, уже спрятавшую скомканный платочек: слез как не бывало. Минуты не прошло – она уже другая. Есть чему поучиться. То внутреннее чутье, что отличает всех художников, подсказывало Максу, что именно эта женщина способна открыть что-то важное в нем же самом и для него. Только для этого нужно слиться с ней так близко, чтобы из тела в тело перешло некое знание… Взаимообмен. Хотя то, что может выплеснуть в нее он, не так уж для нее важно. Правда, он читал, что мужская сперма полезна для женского организма. Особенно в определенном возрасте.
На последнем слове Макс то и дело спотыкался. Это было тем препятствием, устранить которое было не под силу… И он боялся, что Ольга так и не сможет его преодолеть, сделать вид, что его вовсе не существует. Для него самого это не имело такого значения. Ты – моя женщина, я – твой мужчина. И все. Есть только плавные, будто совершающие магические пассы, движения ее рук… Беспокойные ноги, которые вроде уже готовы разойтись, впуская желание – и его, и свое, а потом опять сжимаются запретом… Ее волосы, которые Макс уже почувствовал на своем лице, вдохнул их аромат… Теперь так и мерещится, как Ольга наклоняется над ним, опрокинутым ею навзничь, окунает сверху, вопреки законам физики, в свою тьму.
От желания уже в башке мутится, будто желток внутри плавает, какая, к черту, разница, сколько этой женщине лет?! Как у Высоцкого: «А мне плевать, мне очень хочется…» Но для Ольги, судя по всему, есть эта разница… Эта вспышка истерики, как он понял, именно от осознания непреодолимости возрастного барьера. Можно сделать вид, что не замечаешь его, но от этого он никуда не денется.
Но самого Макса больше ужасало то, что никакой другой женщиной, хоть несовершеннолетней, Ольгу сейчас не заменишь. То есть теоретически можно, да и практически наверняка получится, но это будет не то, не то… Желание-то – векторное, определенно направленное. Подмена – она и будет подменой. Китайские подделки под «Версаче» того не стоят, хоть внешне и выглядят не хуже. Все дело в тонкостях…
– А как вы обычно добираетесь до своего Переделкино, если у вас нет машины? – неожиданно спросила Ольга, вернув его к действительности, и заметила: – Смешное название – Переделкино. Сразу напоминает Самоделкина…
С трудом сморгнув наваждение, Макс откашлялся:
– У вас маленькие дети?
Она вскинула брови, заморгала от неожиданности:
– Почему вдруг такой вопрос?
– Если вы Самоделкина помните – значит не так давно читали детские книжки…
– Давно, – произнесла Ольга жестко.
Может, ему еще год рождения назвать, подумалось с раздражением. Хотя почему бы и нет? Чтобы не было никакой неясности, никакой двусмысленности. Сама ведь этого терпеть не может.
– Мой сын, наверное, ваш ровесник, – заставила себя произнести легким тоном. – Так что такие книжки мы читали с ним лет двадцать назад. В прошлом тысячелетии.
– Мне двадцать два, – произнес он с вызовом, будто признавался в тайном пороке.
Ольга так и обмерла: «Совсем пацан…» Через силу выдавила улыбку:
– Пашке двадцать шесть. Он сейчас живет в Париже.
В мыслях мелькало молниями: «Куда поперлась с мальчишкой? Усыновить его решила? Что ты вообще делаешь?!» Она вдруг ощутила такую беспомощность! И, распластанная на ковре, не могла шевельнуться от боли: такие мальчики уже не для тебя. Поздно. Все поздно. Тебе кажется, что каждый рассвет все так же обещает самое невозможное, о чем мечталось перед сном, всегда только мечталось… Но он же высвечивает и календарь на стене: сорок семь лет!
Почему она не держалась за каждый день? Как могла допустить, чтобы вечера, когда нет спектакля, проходили впустую – у телевизора, не отличимые один от другого? От тысяч других… Зачем принесла в жертву собственной лени те утренние часы, что просто провалялась в постели, когда за городом звенели шмели и чьи-то губы могли пахнуть медом, цветами… Чьи? Может, его? Почему бы и нет?