Его роман с Илейн Крофт начался лишь спустя двадцать пять лет после его женитьбы на Бетси. Джек с Илейн буквально набросились друг на друга, и это было что-то. Вспомнить страшно. На Бетси когда-либо накатывало нечто подобное? Вряд ли, Бетси никогда и ни на кого не бросалась. Но откуда ему знать, какой она была?
– Эй, Кэсси, – сказал Джек, – твоя мама была потаскушкой.
Еще не договорив, он осознал, что это неправда. Мать Кэсси была… ну, в некотором роде потаскухой, черт возьми, если она трахалась с Гроджером в отелях Бостона и Нью-Йорка, когда Кэсси была совсем ребенком, но матерью Бетси была потрясающей – этого не отнять. Джек помотал головой. И вдруг понял, что напился. А заодно решил, что никогда и ни за что не расскажет дочери о Гроджере, пусть мамочка останется для Кэсси такой, какой была: святой, вынужденной терпеть ее отца – гомофоба, придурка и эгоиста.
– Ладно, ладно, – сказал Джек.
Он опять сел за компьютер. Вытащил из «удаленных» сообщение, снова прочел и написал – внимательно следя за орфографией, чтобы его письмо не приняли за пьяный бред: «Привет, Том. Да, я знаю о ваших встречах. Поэтому и подумал, что тебе нужно сообщить о ее смерти». Затем отправил и выключил комп.
Но спать не лег, погрузившись в большое кресло в гостиной. Он размышлял о муравьях, что ползли, огибая его ступни, когда мутный Рыбий Глаз прижал его к обочине и заставил стоять у машины, – о тех самых муравьях. Они всего лишь делают то, для чего предназначены, – живут, пока не умрут, часто бесславно, например под колесами автомобиля Джека. Муравьи не шли у него из головы. Из его головы, Джека Кеннисона, изучившего досконально (как ему хотелось думать) поведенческие стратегии человека начиная со времен Средневековья, а затем углубившегося в историю Австро-Венгрии, в ту ее часть, когда был убит эрцгерцог Франц Фердинанд и вся Босния полыхнула огнем, – теперь же он размышляет о муравьях.
Потом он вспомнил, что завтра воскресенье – бесконечно долгий день.
А потом задумался – мысли Джека чередовались, как цветные узоры в калейдоскопе, – о своей жизни, какой она была и какой стала, и громко произнес:
– Ты не так чтобы очень, Джек Кеннисон.
Сам себе удивился, но чувствовал, что сказал правду. Недавно кто-то употребил при нем это выражение, но кто? Оливия Киттеридж, конечно. Так она отозвалась об одной женщине, которую они встретили в центре города. «Она не так чтобы очень», – сказала Оливия как отрезала, и с тех пор Джек не то чтобы игнорировал ту женщину, просто не замечал.
Наконец Джек достал листок бумаги и написал от руки: «Дорогая Оливия Киттеридж, я скучаю по вам, и, если вы сочтете удобным позвонить мне, или написать по электронной почте, или увидеться со мной, я буду очень, очень рад». Подписался, сунул листок в конверт. Но не заклеил его. Утром он решит, отправлять письмо или нет.
Роды
Двумя днями ранее у Оливии Киттеридж случились роды.
Младенец родился на заднем сиденье ее машины, а стояла машина на лужайке, перед домом Марлин Бонни. Марлин созвала гостей в преддверии рождения ребенка у ее дочери, Оливия же не захотела парковаться позади других машин, вытянувшихся цепочкой на грязной подъездной дороге. Она боялась, что кто-нибудь припаркуется позади нее и она не сможет выехать; Оливия не любила, когда что-то мешало ее передвижениям. Вот она и поставила машину прямо перед входной дверью, и правильно сделала, как вскоре выяснилось, потому что та дурочка по имени Эшли – яркая блондинка и подружка дочери Марлин – принялась рожать, о чем Оливия узнала первой из присутствующих. Все сидели в гостиной на раскладных стульях, и вдруг Оливия увидела, как Эшли – с огромным животом, в красном свитерке-стретч, подчеркивавшем беременность, – выходит из комнаты, и Оливия мигом догадалась, в чем дело.
Она встала и двинула за девушкой на кухню; ухватившись руками за края раковины, Эшли тихо стонала: «О господи, о господи…»
– Ты рожаешь, – сообщила ей Оливия.
И эта маленькая идиотка ответила:
– Кажется, да. Но у меня срок на следующей неделе.
Глупое дитя.
А этот глупейший праздник в честь будущего новорожденного. Даже сейчас, сидя у себя в гостиной и глядя на залив, Оливия не могла смириться с тем, до чего же дурацким получился праздник.
– Черт-те что, – сказала она вслух. Затем поднялась, перешла на кухню и уселась там. – Да уж.
Она сидела и качала ногой, вверх-вниз.
Посмотрела на большие наручные часы – некогда они принадлежали ее мужу Генри, и впервые она надела их четыре года назад, когда с Генри случился удар. Часы показывали четыре.
– Чудесно. – Оливия надела куртку (июньский денек выдался прохладным), взяла свою большую черную сумку, села в машину – заднее сиденье до сих пор кое-где было липким по милости той дурочки, хотя Оливия драила обивку до посинения, – и поехала в «Либби», где купила сэндвич с лобстером, а затем добралась до мыса, откуда открывался замечательный вид на отмель с маяком; там не спеша и не выходя из машины, она принялась за сэндвич.
Неподалеку стоял пикап, и Оливия помахала водителю, но он не ответил ей тем же.
– Тьфу на тебя! – сказала она, и кусочек лобстера упал на куртку. – Чтоб вас всех!
На груди темнело пятнышко, след от майонеза, и куртка будет испорчена навеки, если немедленно не застирать пятно. Куртка была новой, Оливия сшила ее только вчера, пристрочив на старенькой швейной машинке стеганую синюю подкладку к белой струящейся ткани, но предварительно щедро отмерив длину так, чтобы куртка прикрывала пятую точку.
Оливия разволновалась.
Мужчина в пикапе говорил по телефону и вдруг расхохотался; Оливия видела, как он запрокинул голову, ей даже видны были зубы в его широко распахнутом хохочущем рту. Затем он включил двигатель и выехал на дорогу, по-прежнему разговаривая по телефону, и Оливия осталась одна на мысу. Перед ней простирался залив, вода сверкала на солнце, деревья на островке вдали стояли по стойке смирно, а на берегу поблескивали мокрые камни – прилив сменился отливом. В тишине слышны были только звуки, что издавали ее челюсти, и чувство бездонного одиночества накрыло ее.
Это из-за Джека Кеннисона. Она слишком много думает о нем, об этом противном богатом старом пустозвоне, с которым она встречалась некоторое время весной. Он ей нравился. С месяц назад она даже лежала с ним в его кровати, совсем рядом, и, пристроив голову ему на грудь, слушала, как бьется его сердце. И ей вдруг стало так легко, а потом ее пробил страх. Оливия не любила бояться.
Когда она встала, собираясь уходить, он сказал: «Останься, Оливия». Но она не осталась. «Позвони мне, – попросил он. – Я буду рад твоему звонку». Она не позвонила. Сам бы мог позвонить, если бы захотел. Так нет же. Вскоре она столкнулась с ним в продуктовом магазине и рассказала о своем сыне, у которого вот-вот родится еще один ребенок, и она раздумывает, не съездить ли ей по такому случаю в Нью-Йорк на один день, и Джек был очень мил с ней, однако в гости не пригласил, а потом она опять увидела его в том же продуктовом (он ее не заметил) – Джек разговаривал с этой вдовицей-тупицей Бертой Бэбкок, республиканкой, как и он, и, возможно, тупая вдовушка понравилась ему больше, чем Оливия. Кто знает? Он прислал ей сообщение с кучей вопросительных знаков в теме и без единого слова. Разве это похоже на письмо? Оливия так не думала.
– Плевать, – сказала она и прикончила сэндвич с лобстером. Свернула в трубочку бумагу из-под сэндвича и швырнула на заднее сиденье – все равно его снова придется чистить от пятен, оставленных той молодой идиоткой.
* * *
– Сегодня у меня случились роды, – сообщила она сыну по телефону.
Тишина.
– Ты меня слышишь? – спросила Оливия. – Роды у меня случились.
– Где? – настороженно поинтересовался Кристофер.
– В моей машине напротив дома Марлин Бонни. Родилась девочка… – И она поведала ему все, как было.
– Уфф… Ты молодец, мам. – И добавил не без ехидства: – Приезжай к нам, примешь роды у Энн. Она обычно рожает в бассейне.
– В бассейне? – не поняла Оливия. Кристофер что-то шепнул кому-то, находившемуся рядом. – Энн опять беременна? Почему ты не сказал мне?
– Она пока не беременна. Но мы стараемся. И она непременно забеременеет.
– Что значит «в бассейне»? Плавательном?
– Ну да. Типа. Таком детском. Вроде того, что у нас во дворе. Только этот попросторней и определенно много чище.
– Но почему в бассейне?
– Почему? Потому что так естественнее. Ребенок выскальзывает в воду. Под присмотром акушерки, разумеется. Это безопасно. И даже более чем безопасно, так и должны появляться на свет дети.
– Ясно, – сказала Оливия, хотя ей ничего не было ясно. – И когда у вас опять кто-то родится?
– Как только мы поймем, что Энн беременна, сосчитаем недели. Мы пока никому не говорим о наших стараниях из-за того, что случилось в прошлый раз. Но тебе я рассказал. Вот.
– Хорошо, – ответила Оливия. – Тогда до свидания.
Кристофер раздраженно хмыкнул – она отчетливо расслышала, – прежде чем попрощаться:
– До свидания, мама.
* * *
Дома, к удовольствию Оливии, майонезное пятнышко на куртке сдалось без боя горячей воде с мылом. Повесив куртку сохнуть в ванной, Оливия вернулась в гостиную к своему креслу с видом на залив. Солнечный свет падал не сверху, но под углом, залив искрился, и ничего не было видно, кроме этих искр, разве что кое-где поплавки от неводов, расставленных ловцами лобстеров; в это время дня солнце такое яркое, что кажется, его лучи разрезают воду. У Оливии из головы не выходил тот дурацкий праздник в честь грядущего младенца. Там были одни женщины. Почему на такие празднества зовут только женщин? Что, с мужчинами рождение детей никак не связано? Оливия пришла к выводу, что женщины ей не нравятся.
Ей нравятся мужчины.
Всегда нравились. Она мечтала о пяти сыновьях. И до сих пор жалела, что у нее не родилось столько сыновей, потому что Кристофер… и Оливия почувствовала, как тоска тяжким грузом ложится ей на плечи; то же самое она испытывала четыре года назад, когда у Генри случился инсульт, а потом два года назад, когда он умер; вот и сейчас ей так же сдавило грудь. Кристофер и Энн назвали своего первенца Генри в честь отца Криса. Генри Киттеридж. Прекрасное имя. Самое оно для прекрасного человека. Правда, своего внука Оливия еще ни разу не видела.
Она сменила позу, подперла рукой подбородок, и ей опять вспомнился праздник у Марлин Бонни. Там был стол, уставленный едой; со своего места Оливия не без труда разглядела маленькие сэндвичи, фаршированные яйца и крошечные кусочки торта. Когда мимо проходила беременная дочка Марлин, Оливия дернула ее за платье:
– Не принесешь мне что-нибудь из этих яств?
Та тупо уставилась на нее, но вскоре опомнилась:
– Ой, да, конечно, миссис Киттеридж.
Однако девушке приходилось разрываться между гостями, и Оливия ждала целую вечность, пока ей на колени положили бумажную тарелку с двумя фаршированными яйцами и куском шоколадного торта. Ни вилки, ни салфетки, ничего.
– Спасибо, – поблагодарила Оливия.
Кусочек торта она отправила в рот целиком, а тарелку с яйцами запихнула поглубже под стул. От фаршированных яиц у нее была отрыжка.
Дочка Марлин опустилась в плетеное кресло, украшенное лентами, они спускались по спинке и подлокотникам до самого пола – трон для королевы праздника. Когда все наконец расселись – рядом с Оливией место пустовало, пока его не заняла беременная Эшли, вынужденно, поскольку других свободных мест не осталось, – когда все расселись, Оливия увидела стол, заваленный подарками, и лишь в этот момент сообразила, что явилась с пустыми руками. Ужас! Тихий ужас.
Марлин Бонни, направлявшаяся к середине комнаты, задержалась около нее и негромко спросила:
– Оливия, как дела у Кристофера?
– У него умер ребенок, – ответила Оливия. – Сердце остановилось за несколько дней до родов. Энн пришлось рожать мертвеца.
– Оливия! – Красивые глаза Марлин наполнились слезами.
– Что толку слезы лить, – сказала Оливия. (Сама она пролила немало слез. Рыдала, как младенец, после телефонного разговора с Кристофером.)
– Оливия, мне так жаль. – Марлин оглядела комнату и наклонилась к уху Оливии: – Лучше не рассказывать здесь об этом, как думаешь?
– Думаю, не стоит, – согласилась Оливия.
Марлин с облегчением пожала ей руку.
– Боюсь, девочки без меня не управятся, – сказала она и, выйдя на середину гостиной, хлопнула в ладоши: – Что ж, начнем?
Взяв подарок со стола, Марлин передала его дочери, и та, прочтя открытку, воскликнула:
– Ой, это от Эшли. – И все обернулись на беременную блондинку, сидевшую рядом с Оливией. Густо покраснев, Эшли застенчиво помахала. Дочка Марлин сняла обертку, ленточки она прилепила скотчем к бумажной тарелке. И наконец предъявила небольшую коробку, а из коробки вынула крошечный свитерок: – О, вы только гляньте!
Комната наполнилась одобрительными возгласами. И, к великому смятению Оливии, свитерок пустили по кругу. Когда он добрался до Оливии, она сказала «очень симпатичный» и передала его Эшли. Со словами «я его уже видела» и под смех собравшихся Эшли вручила свитерок соседке с другого бока, и та чего только не наговорила об этой вещице, прежде чем отдать следующей гостье. Время шло. Одна из девушек спросила: «Ты сама связала?» – и Эшли утвердительно кивнула. Другая гостья сказала, что ее свекровь тоже вяжет, но такого красивого свитерка у нее никогда не получится. Эшли словно одеревенела, глаза у нее были вытаращенные. «Вот так комплимент», – пробормотала она.
Настал черед второго подарка, Марлин поднесла его дочери. Девушка прочла открытку вслух: «От Мэри». Из дальнего угла комнаты молодая женщина помахала всем присутствующим. Дочь Марлин неторопливо выкладывала ленточки, снятые с подарка, на бумажную тарелку, и до Оливии дошло, что так будет с каждым подарком, пока тарелка не исчезнет под ленточками. Оливия не знала, что и делать. Оставалось лишь сидеть и ждать, и наконец дочь Марлин вынула из коробки набор пластиковых детских бутылочек с рисунком из зеленых листочков. Этот подарок восприняли не столь однозначно.
– Ты разве не будешь кормить грудью? – раздался вопрос.
– Ну, я попытаюсь… – ответила дочь Марлин и добавила бодрым тоном: – Но, по-моему, бутылочки всегда пригодятся.
– Я просто подумала, ведь никогда не знаешь, – пояснила Мэри. – И даже если кормишь грудью, лучше иметь про запас несколько бутылочек.
– Точно, – подхватила другая гостья, и бутылочки тоже пустили по рукам.
Оливия надеялась, что с ними разберутся быстрее, но оказалось, у каждой гостьи, стоило ей коснуться бутылочек, находилось что сказать о кормлении грудью. Оливия, разумеется, не кормила Кристофера грудью – в те времена никто не кормил, кроме женщин, мнивших, что они не чета другим.
Когда третий подарок перекочевал к дочери Марлин, неподдельный ужас сковал Оливию. Она и вообразить не могла, сколько времени понадобится этой девчушке, чтобы перебрать гору подарков, высившуюся на столе, развернуть каждый, аккуратно прилепить ленточку к чертовой бумажной тарелке, и все будут ждать – дожидаться! – когда очередное подношение пройдет через их руки. Ничего глупее Оливия в жизни не видывала.
В руках у нее очутились желтые сапожки, она уставилась на них и вскоре передала Эшли.
– Шикарные, – прокомментировала беременная соседка.
Внезапно Оливия припомнила, что с Генри она была несчастна еще до того, как его хватил инсульт. Почему эта мысль пришла ей в голову именно сейчас, она понятия не имела. Оливия и раньше сознавала свою несчастность, но обычно размышляла об этом, только когда была одна.