За ночь мой организм окончательно сдался, к утру я температурил и не мог дышать носом. То есть имел вполне официальный повод остаться дома и полдня валяться в постели. Но, обдумав вчерашнюю ситуацию, я решил, что идти на уроки надо. Чтобы нанести удар по престижу историка. Как это сделать, я ещё не знал, но сделать это было необходимо. Превентивно, так сказать. Опустить его в глазах Наташи как можно ниже и потом уже жить спокойно…
Идти я решил ко второму уроку, потому что первым была физкультура – не ключевой для моего возможного будущего предмет. Вместо тупого бегания за мячом я остался в тишине комнаты и, включив компьютер, рассматривал снимки Наташи. На нескольких она позировала мне, как бы ради прикола. Я пролистал на компьютере эти снимки. Была в них, как это говорят, энергетика. Но не вообще энергетика, типа фиг знает что, а активизация именно для меня. Посмотришь на кадры, где Наташа улыбается, – и вот уже болезнь затихла.
Наверное, если бы Наташа стала моей девушкой, я вообще бы ничем не болел. И никогда не расстраивался. Не было бы ни досад, ни обид, ничего… Только радость.
Я попытался представить, как это – постоянно радоваться. Но не получилось. Что-то жало и мешало в груди. Естественно, сейчас оснований быть счастливым у меня не так уж много. Ну ничего, разберусь с неожиданно нарисовавшимся соперником, и всё будет гораздо лучше…
Пришёл я в школу немного более бодрым, чем проснулся. Вторым уроком была литература, которую вела пышная телом, носатая, чуть картавая учительница, которую вдобавок звали Анна Ивановна. В общем – ожившая гравюра императрицы Анны Иоанновны. От смеха можно лопнуть. Учительница что-то вдохновенно вещала, а я размышлял о том, как бы подгадить историку. Ну и рисовал, конечно. Сначала – расстрел итальянских патриотов-гарибальдийцев. Главный патриот – Виктор Валентинович – уже лежал в луже крови, сражённый моей пулей, пулей реакционера. Сходство было весьма отдалённое, но я не успокоился. Дальше я набросал пленение итальянских солдат под Сталинградом, хотел было нарисовать Карбони, со слезами на глазах вымаливающего у меня, советского солдата, прощение, но тут на меня обратила внимание Анна Ивановна. Задала вопрос и втянула в длинную бессмысленную дискуссию.
Следующим уроком была история, ради которой я вообще пришёл в школу. Пока мы брели с первого этажа на третий, Наташа трепалась с Алиской о Викторе Валентиновиче. Не то чтобы я специально подслушивал, но они так громко об этом говорили, что не услышать было невозможно.
– Вите нравится сиреневый цвет, – сообщала Алиска. – Я в журнале читала. Оказывается, мужчины в тридцать лет предпочитают сиреневый и тёмно-зелёный цвета. Потому что… – Алиска задумалась. – Ну, в общем, им нравится. Там так написано было.
– Давай спросим, – предложила Наташа, поправляя джинсовый пиджачок. Пиджачок был тёмно-бордовый и нравиться историку, по версии Зелениной, не мог.
– Давайте я спрошу, – предложил я ехидно.
– Фёдоров! – Наташа остановилась и тормознула меня, ухватив за рюкзак. – Только скажи Вите какую-нибудь гадость, и я тебя покалечу.
– Ты что, Титова, влюбилась? – уточнил я.
– Тебя это должно волновать? – спросила Наташа. – Правильно, не должно. Но я предупредила!
Я промолчал, и Наташа, резко повернувшись, пошла в класс, а вместе с ней и Алиска, бросившая мне через плечо:
– И чего ты на него окрысился?
Да, нужно было действовать… Только как – я всё ещё не знал. К тому же вдруг почувствовал себя довольно мерзко. Видимо, температура снова начала подниматься. Что ж, это в моём стиле! Чуть промочу ноги, замёрзну, так жди соплей, а то и ангины. Никакого иммунитета. Хилое городское дитя…
Я порылся в рюкзаке, достал носовой платок и затолкал в рукав свитера.
Улыбка на лице Виктора Валентиновича сегодня была ещё шире, чем вчера. Как будто он смертельно по нам соскучился и наконец-то – вот радость! – увидел. Сегодня мне предстояло лицезреть его аж два урока подряд, так как три часа истории у нашего класса скомпонованы в два дня. Плюс седьмым уроком – философия. Первый час обещанного факультатива. Оставалось надеяться, что я не захлебнусь за это время соплями и что меня не стошнит от радостного вида Карбони. Второго, пожалуй, избежать будет гораздо сложней…
Историк мелькал у доски в своём белоснежном свитере, улыбался и писал мелом нужные даты. Надо было задать вопрос по теме, неожиданный и сложный, чтобы он не смог ответить. Это я умею. За это меня ненавидели учителя старой школы и уже начинают недолюбливать здесь. Но, как назло, в голову ничего умного не лезло, а стоял там непрерывно нарастающий болезненный гул.
Я положил локти на парту, а голову – на них и почти задремал.
– Вопросы у класса есть?
Слово «вопросы» вырвало меня из дрёмы, и я поднял руку. По привычке и потому, что я как раз и собирался его о чём-то спросить. Но о чём?
– Елисей?
Ну да, конечно, я поднял руку один. Всем остальным всё было понятно.
Я встал и увидел, что Наташа, повернувшись ко мне, презрительно сощурила глаза. Она ведь просила не лезть к историку, а я нарушаю её просьбу. Но что спросить-то? Я его речь толком и не слышал.
– У тебя вопрос? – уточнил Виктор Валентинович, направляясь ко мне по проходу между партами.
– Да, – сказал я. – Почему вы ушли с прежнего места работы? Почему вы пошли в школу? Нормальный человек не будет работать за такую зарплату.
Класс затих.
– Елисей… – медленно начал Карбони. – Я по образованию историк, и мне хотелось получить педагогическую практику. Я не вижу ничего постыдного в работе в школе. Напротив, это дело вполне благое. Предыдущая моя работа была связана с раскопками. Летом я к ней вернусь.
– Вы грабите могилы? – вырвалось у меня. Не специально, правда.
Наташа покраснела.
А историк вдруг расхохотался. Да так, что слёзы выступили. И, смеясь, махнул рукой: мол, садись.
– О нравственно-этических аспектах археологии поговорим либо индивидуально, либо на факультативе, если это заинтересует ещё кого-то кроме тебя.
Я сел, осознавая свой провал. Надо же было сморозить такую глупость! И всё из-за дурацкой головной боли. Хотел подгадить Вите, а получилось – наклал себе же в карман.
Последние пять минут урока тянулись ужасно долго, я едва смог дождаться звонка. Даже спина Наташи, казалось, источает раздражение.
Со звонком я вскочил и выбежал из класса.
* * *
Это была самая противная болезнь в моей жизни. Так сказать, обильно приправленная осознанием своей дурости.
Раньше болеть было даже прикольно: лежишь дома, ничего делать не должен, глотай таблетки, полощи горло и читай книги. Родители опять же тебя жалеют и проявляют внимание. В этот раз всё было не так. Мать обиделась и вообще ко мне не заходила. Наташа обиделась и как будто говорила со всех своих фотографий: «Фёдоров, я тебя покалечу за то, что ты Вите сказал!» Весь мир от меня отвернулся. Даже читать я не мог, вместо строчек из книги в голове постоянно возникали собственные невесёлые мысли. Выздоравливать и идти в школу не хотелось.
В воскресенье вечером позвонила Зеленина. Соврала, что классная просила узнать, как дела. На самом деле классной было на меня абсолютно наплевать, ей чем меньше народу за партами, тем спокойней. Алиска сделала это исключительно для себя, потому что я ей нравлюсь. После стандартного вопроса о самочувствии она поинтересовалась, буду ли я к следующему воскресенью в состоянии прийти к ней на день рождения.
– Не знаю, – честно сказал я.
Так как мать меня игнорировала, я занимался самолечением. И довольно безуспешно: температура упорно держалась и горло болело.
– Жаль. Кого ни позову, никто не может. Только Наташа и Оля Морозова согласились.
«Наташа – это интересно, – подумал я. – Это шанс загладить свою тупость, оправдаться и помириться».
– И ещё мы хотели Виктора Валентиновича пригласить. Только он отказался. В общем, получается – одни девчонки… – Алиска печально вздохнула.
– Ладно, приду. Что тебе подарить-то?
– Прояви смекалку! – захихикала она.
Проявлять что-то мне было лень, я размышлял, чья это идея – пригласить Карбони к Зелениной. Алискина или всё-таки Наташина. И я сказал:
– У меня книжка есть ненужная. «История пыток» называется. Подарить?
– Подари, – сказала Алиска. – Буду знать, как тебя пытать. В общем, в воскресенье в четыре. Только, Елисей, вы с Наташей не ссорьтесь у меня, ладно? Она на тебя здо⠃рово злится с того раза. Считает, что ты класс перед педагогом опозорил.
О да!.. Все остальные – просто радость школы, один я позор! Кто бы мог подумать!..
– Ну, если она не полезет меня калечить, то буду корректен.
– Кстати, Виктор Валентинович просил тебе передать, чтобы ты поправлялся. Он на тебя не сердится. Ты же от температуры ерунду говорил.
Захотелось дать Алиске в лоб, но, к её счастью, это было невозможно.
– Ему тоже… не кашлять, – мрачно сказал я. – Ладно, Зеленина, я пошёл горло полоскать. Ради тебя, а то к воскресенью не вылечусь.
И положил трубку.
Всё было ещё хуже, чем казалось сначала. Я вёл себя как идиот, а Виктор Валентинович – как великий гуманист. Не обиделся на меня, передал, чтобы выздоравливал. Да лучше бы он психанул. А так, естественно, понравится Наташе ещё больше!
«Надо что-то делать», – в который уже раз подумал я.
Потом включил комп и написал: «ПЛАН». План оттеснения от Наташи опасного историка Карбони. И, соответственно, план приближения Наташи к себе.
В дверь постучали. Ни раньше, ни позже. Когда я тут валяюсь с температурой и хочу, чтобы мать пришла, она занимается своими делами. А как у меня появляется дело – так она тут как тут. Стук я проигнорировал. А если я не открывал, то мать ко мне и не входила. Так она демонстрировала своё доверие и демократию в семье…
Что же я буду делать для приближения Наташи? Нужна была ревность. Из книг я уяснил, что во многих случаях женская любовь начинается с ревности. Ещё психологи говорили, что ревность разрушает организм. А также что ревность замыкает человека на одном вопросе, поэтому он становится неспособен увидеть более широкую проблему. К примеру, если какая-нибудь из Наташиных подружек будет ей непрерывно трещать о том, какой я замечательный, она непременно позавидует, потом приревнует, потом её на мне замкнёт. А за подружкой и ходить далеко не надо – вот она, Алиска Зеленина. Легкодоступная, уже и так слегка влюблённая в меня дурочка. Она и стала в плане номером «1».
Под номером «2» я написал: «В. В.». Даже влюбив в себя Наташу, следовало выжить Виктора Карбони из школы. Это было важно и справедливо. Он мне мешал и должен был уйти. Но Виктор Валентинович был куда более сложной проблемой, чем Алиска.
Я представил себя танком. Неумолимо двигаясь вперёд, я выискивал историка в прицел и стрелял, стрелял, стрелял…
Выписали меня в пятницу, выдав справку, что в школу я должен идти в понедельник. Я поклялся впредь держать себя в руках и прежде, чем что-то сказать, как следует подумать. Противник был взрослый и умный, промахов больше быть не должно.
Пока я болел, изрядно похолодало, утром лужи промерзали и покрывались хрустящей корочкой. Я шёл из поликлиники по этому тонкому ледку, ломая его и наслаждаясь звуком. Потом подумал, что треснувший лёд тоже хороший символ разрушения и непостоянства. Я присел у лужи напротив своего дома. Кто-то уже наступил на корочку, но, вероятно, это был ребёнок, потому что лёд не проломился, а только покрылся концентрическими трещинками. Я достал фотоаппарат из внутреннего кармана куртки и сфотографировал круги. Они напоминали паутину. Потом я продавил лёд ботинком и сфотографировал его изломы и выступившую из-под корки тёмную воду.