На улице Митька полной грудью вдохнул чистого воздуха, словно из подземелья выбрался. Вечером отдал поясок матери, та обещала порасспрашивать соседей. И вроде успокоился на этом Митька. Но по ночам стал сниться ему один и тот же сон: Оленька из могилы руки тянет к нему и просит: «Отдай мне то, что я потеряла». Совсем измучился Митька. Мать уже и в церковь ходила, и водой его святой поила, службы разные заказывала, а все равно не было покою Митьке по ночам.
Хозяйки пояса тоже не нашлось. Никто ничего подобного в деревне не терял. Митька решил, что надобно деду Василию его показать, вдруг он вспомнит и скажет, Оленькин он или нет? Вдруг, когда Оленьку хоронили поясок ее потеряли? Митька силился вспомнить был ли на ней пояс в тот день, да не мог. Или она и правда теперь в кошку превращается? Он был готов поверить даже в это. Вопросы разрывали голову, сводили с ума и Митька мучился от каждого.
Прошла неделя с последнего посещения деда Василия, Митька немного страшился снова идти к нему, но после успокоился тем, что деду Василию сейчас одиноко и ему не помешает с кем-нибудь поговорить, да и Митьке надо развеяться. Аккуратно свернул голубой поясок и засунул в карман брюк, тщательно причесался. Возле двери соседа замер, собираясь с духом. В доме стояла тишина, в кухне горел свет и Митька решил, что сначала заглянет в окно. Вдруг дед спит? Тогда лучше его не тревожить. А ежели он, например, чай пьет, тогда Митька будет рад составить компанию, и беседа завяжется быстрее.
Митька прокрался к окну и, привстав на цыпочки, заглянул через грязное стекло в кухню. За столом спиной к окну сидела девочка, склонив голову набок, подперев ее кулачком. Ножки ее не доставали до пола. Что-то знакомое было в этой маленькой фигурке. И голубое платье с белыми оборками. Митька испугался, что это Оленька… Оленька вышла из могилы. И вот сейчас она повернет голову. Что он увидит? Мертвые стеклянные глаза? Личинки мух, выедающие плоть? Его воображение рисовало страшные картины, парализуя мышцы рук, вцепившиеся в подоконник.
В кухню вошел дед Василий, в одной руке он держал чайник с кипятком. Ласково погладил девочку по голове, пододвинул к ней чашку и налил чай. Сам уселся напротив, налил чай во вторую кружку и только хотел было отхлебнуть горячего напитка, как глаза его встретились с глазами Митьки. У Митьки от неожиданности аж нога соскользнула, и он бухнулся под окном, проклиная сам себя. Как он добежал до дома сам не помнил, спрятался под кроватью и долго трясся от страха, думая, что дед Василий обязательно придет с расспросами, выясняя зачем Митька шпионил за ним. Но в этот вечер так никто и не пришел. А Митька получил от бабки Маши ивовым прутом под зад за то, что куда-то запропастился, а она его бегала разыскивала по всей деревне.
Немного оклемавшись Митька пораскинул мозгами, что надо бы проследить за дедом Василием и уснул коротким тревожным сном. Всю неделю дед Василий вел себя обыкновенно, но иногда у него появлялась та же безмолвная таинственная девочка. Она или сидела за столом или лежала на диване, но все как-то так, что не видно было ее лица. Иногда Митьке казалось, что он вот-вот увидит ее и тогда сердце колотилось чаще и ладони потели так, что он уставал вытирать их об штаны. Митьку тревожил вопрос: кто она? Почему о ней никто не знал?
И чем больше он размышлял, тем больше вопросов появлялось в его голове: связан ли голубой пояс с таинственной девочкой? Откуда на сапогах деда Василия появилась рыжая земля? Такую он видел только в одном месте, на кладбище, но пойти туда одному страшно и в то же время необходимо. Митька раздобыл в сарае фонарь и лопату и ближайшей ночью, дождавшись, когда все домашние, наконец, затихнут после дневных забот, выбрался из дома и отправился проверять свою страшную догадку.
Добравшись до места, он трудился целый час, земля уже слежалась и поддавалась не так легко, как хотелось бы. Наконец лопата стукнула в деревянную крышку. Митька расчистил ее и, собравшись с духом, открыл. В гробу было пусто.
Сердце зайцем дернулось в груди. Митька бросил лопату и стрелой помчался через лес, не разбирая дороги. Он разбудил родителей и бабку Машу и, хоть та грозилась ивовым прутом, рассказал им все как есть.
Утром в дом деда Василия постучались деревенские следователи. Обыск длился недолго, в сарае нашли труп девочки, заботливо одетый и обутый, мумифицированный подручными средствами. Когда ее вынесли, Митька при свете дня увидел ее белое, словно мраморное безжизненное лицо с яркими перламутровыми губами, глубокие глазницы смотрели на него черными пуговицами, вшитыми вместо глаз.
Дед Василий причитал:
– Куда же вы уносите Оленьку! Оставьте ее дома, Матрена за ней присмотрит!
А бабка Маша только одно повторяла побелевшими губами:
– Совсем крыша поехала на старости лет. Вон что одиночество с людьми делает.
В доме деда Василия царила суета, опись имущества и улик. Деда Василия уводили в машину. Под ногами Митьки ластилась невесть откуда взявшаяся Муська. Жизнь продолжалась.
– Жаль, что Оленька не стала оборотнем, – проговорил Митька, прижав к громко бьющемуся, рвущемуся из груди сердцу, теплую Муську.
Экзамен
Сашка Морозов тяжело вздыхал, гипнотизируя асфальт, и молчал. Ольга сидела рядом на лавке.
– Да ладно тебе сокрушаться! Пересдашь. Учил?
Сашка кивнул.
– Ну вот видишь. А шпоры писал?
Сашка снова устало кивнул.
– Ну… А чего тогда не сдал? – удивилась Ольга.
Сашка тяжело выдохнул, почесал двумя руками брови, вскинулся весь, сверкнув карими глазами:
– Да блин! Хоть вообще ни с кем не разговаривай перед экзаменом! Фролова-зараза, перед тем как в аудиторию идти вдруг говорит: «Ни пуха, ни пера!» – Морозов с досады двинул кулаком по лавке.
– Подумаешь. Поддержать хотела.
– Да плевал я на её поддержку! Это плохая примета! Понимаешь, нет?! Ну так сложилось у меня, если кто-то пожелал «ни пуха, ни пера» – всё! Пиши пропало! Я зашёл в аудиторию, а в голове пустота, только это её восторженное, – передразнил он писклявым голосом, – «Ни пуха, ни пера!» в башке.
Ольга понимающе хмыкнула и поинтересовалась:
– И что не мог плюнуть через левое плечо?
– Да я и плюнул… Там Александр Константинович стоял, в билет мой заглядывал.
Сладость или гадость?
Нет, никогда, больше никогда он не вернется домой, лучше уж сдохнуть от голода или броситься с моста. Хотелось скулить от безвыходности.
Жека прятался от дождя под мостом, сидя на бревне, на котором половина коры отвалилась, а другая была изрезана ножом. Посередине бревна кто-то аккуратно вырезал сердце, пронзенное стрелой и ниже подписал неровно LOVE, а чуть ниже LIVE. Жека долго смотрел на эти буквы, представляя того, кто их начертал. Какой-нибудь обычный парень вроде Жеки, ничем не примечательный, с самой обыкновенной внешностью: носом картошкой и не выразительными серыми глазами, непослушной челкой и упрямым подбородком с ямочкой. А может это была девчонка? Такая же светлая и чистая как Вера. Мысли путались. Живот сводило от голода. Поджилки тряслись. Жека сбежал из дома три дня назад, слонялся по улицам, выпрашивая мелочь, пробирался на кладбище и собирал конфеты с могил, а печеньем и яйцами брезговал. Жека накинул на голову капюшон толстовки, обхватил себя руками и закрыл глаза. Сбегать из дома в одной толстовке, шортах и кедах – не лучшая идея, которая его посещала в жизни. Успокаивал размеренный звук проносящихся сверху машин. За забором загрохотал поезд. Пахло сыростью и землей.
– Сяду? – послышался рядом с ним надтреснутый голос.
Жека покосился на того, кто пристроился рядом. Старый и морщинистый человек зашелся в кашле, выворачивая легкие в кулак. Жека не на шутку испугался и отвел взгляд. Уставился на черные грязные стоптанные ботинки незнакомца.
– Не боись, малец, не обижу, – прокаркал тот. – Давненько сидишь тут? Руки-тож синие…
– Да не, – сказал Жека, поерзал на месте и отодвинулся, спрятав ладони под мышки.
Потом испугался,что слишком явно отодвинулся, будто брезговал, и замер на месте, не глядя на собеседника. Жека соображал, как бы ему смыться отсюда ненавязчиво? Место здесь тихое, безлюдное. А вдруг этот мужик – маньяк? Жека покосился на старика,тот сидел расслабленно, чуть улыбаясь и глядя вдаль. Куда-то мимо Жеки. Руки старика лежали на коленях ладонями вверх. У Жеки задергался глаз и кашель так и рвался из груди, как ни старался он его сдерживать. Скорее всего он разболелся не на шутку, дни стояли сырые и пасмурные, конец октября. Да и ноги Жека промочил за эти дни не раз. Жека покосился на свои сырые кеды.
– Из дома убёг? – снова спросил старик. Жека глянул на него и решил соврать, но медлил. Старик прокашлялся и заговорил:
– Я тоже из дома сбегал, не сейчас, давно. Вот таким жа как ты. А жил я тогда в глухой деревне, самый маленький бывши в семье. Нас двадцать ртов мамка растила. Жили впроголодь, – дед помедлил немного, скосился на Жеку.
Рядом со стариком он успокоился и, кажется, даже перестал трястись от холода, слушая его неторопливую размеренную речь. Разомлел. Давно он ни с кем так не говорил.
– А ты значицца што? Помереть решил? Не рано? – огорошил его дед.
Жека уставился на него, выпучив глаза. Дыхание перехватило. “Откуда он знает?”
Старик пошебуршал как ни в чем не бывало в засаленных карманах бежевого плаща, достал кусок газеты и спички. Смял газету, наклонился, сгреб несколько веток, сунул в них газетный комок и поджег его, долго чиркая спичкой по коробку. Занялось крохотное беспокойное пламя, играющее на ветру. “Рано… да откуда ему знать, старику этому, уж лучше смерть!” И Жека, сам того не осознавая выпалил:
– Матери нет дела до меня! – потом замер ненадолго, глядя на огонь и уже спокойнее продолжил, – Из школы звонили, сказали, что поставят на учет в детскую комнату полиции, а она говорит: “Ну и ставьте”. А за что? Это шайка Бекетова таскала в раздевалке деньги из чужих курток, и они же у училки стырили кошелек. Зарплату только выдали, знаете там сколько было? – Жека дыхание перевел, – Тыщ сорок! А кошелек мне подкинули, когда училка хватилась его пропажи. Я, конечно, не сахарный, но и не вор.
Жека сдерживал злость и досаду, комок к горлу подступил, но плакать – не мужское дело. Жека протянул руки к огню. Старик задумчиво закряхтел:
– А отец што?
– Даже слушать не стал, заставил в школу идти и брать на себя вину, – нехотя ответил Жека, у него сложилось впечатление, что он как тогда в школе, жалуется, пытается выгородить себя, как будто виноват, а это мерзкое чувство, но Жека все же продолжил, словно оправдываясь, – А я говорил, что не виноват. Не верит. Ты, говорит, когда курить начал, тоже сначала отрицал, пока я тебя не застукал. Уроки прогуливал, тоже еле вывели на чистую воду. С кражей тоже самое. Все уже, не надо отпираться, тебя застукали. А главное, все узнала она… Вера… Знаете какие у нее глаза были? Она смотрела на меня как на страшного преступника, ужасного… маньячину с топором. – Жека чувствовал, что скатывается в театральность, но уже не мог остановиться, – Этот ее взгляд нельзя вынести! Не хочу жить, если она так на меня смотреть будет!
Жека разгорячился, щеки его пылали, душа рвалась из груди как птица. Огонь справедливости жег его изнутри.
– Не может жить… – пробормотал старик, – Што смерть? Она не ведет к концу, за ней начало, свет, страдания и так бесконечно, а как же борьба? О люди… – шептал старик. Достал из-за пазухи маленькую тыкву, пошарил в кармане и выудил старый перочинный нож, – На, мастери, сегодня особая ночь.
Жека во все глаза разглядывал старика. В отблесках костра отчетливо белело его худое морщинистое лицо. Он не осуждал его. Он задумчиво сидел на бревне рядом с ним, бормотал бессвязно, чуть слышно шевеля губами:
– В аду ишь все котлы переполнены, в раю очереди… Куды мне девать его, окаянного… Негоже в таком виде шляться.
Жека, задумчиво поглядывая на старика, вычистил тыкву изнутри, вырезал два треугольника для глаз, один для носа и кривой рот. Старик удовлетворенно кивнул, глядя на результат его труда. Потом нагнулся, взял из потухшего костра уголек и сунул в тыкву.
– Что ж, малец, эта беда – не беда, как ни крути, рано тебе ишшо помирать, посему домой тебя велено доставить, – старик поднялся, накинул капюшон на голову, взял косу за длинную рукоятку. Жека вытаращился на нее, гадая, как же он раньше ее не заметил? Старик ударил рукояткой косы оземь и исчез. А Жека, сам не помня как, добрался до дому, освещая себе путь фонариком из тыквы. Постучал в дверь, открыла заплаканная мать и бросилась ему на шею, обнимая и обливая слезами: “Нашелся глупый ребенок! Горячий весь, Лёша, неси градусник, звони в полицию. Нашелся! Теперь все будет хорошо”.
– Сладость или гадость? – пробормотал обессилевший Жека и провалился в беспамятство.
Случай на кухне
Молодой кавалер подошел к симпатичной барышне. Подмигнул пару раз, приподнял шляпу и раскланялся:
– Целую ручки, сударыня.
– Вы такой любезный! А когда только появились, были таким чопорным, строгим.
– Стеснялся, сударыня. Да и костюм обязывает, – он приобнял ее за талию. И чуть кивнул на свой черный пиджак. – А вам так идет желтый и эти цветы, кажется Анютины глазки? Очень хороши! А как вас зовут?
"Щелк"
– Шарлотта. А что это было? – осторожно спросила она.
– Где? – томно глядя на новую знакомую продолжил кавалер с придыханием.
– Ну вот это "Щелк"?
– Гм, даже и не знаю, сударыня. Но что-то мне не хорошо. Как-то у меня в животе, знаете ли… Забурлило. И вообще, что вы ко мне пристали?
Кавалер прислушался к своим ощущениям.
– Кто, я? – удивилась Шарлотта. – Я и не собиралась к вам приставать. И вообще, что вы закипаете на ровном месте?
– Я закипаю, потому что бесит!
– Что?
– Да все бесит! Цвет этот желтый, цветочки! Ужасно бесит! Я просто ненавижу цветочки! И почему вы такая толстая?
– Кто? Я? – изумилась Шарлотта.
– Не бесите меня, я уже выхожу из себя!!!
– Ну знаете… Я вот выхожу из себя только в крайних случаях, например, когда молоко убежало. Стоит ли по пустякам закипать? И обижать даму, которую вы едва знаете.
– Так вы же кастрюля. А я чайник! Я все время закипаю по всяким пустякам!
"Щелк"
– Ну вот… отпустило. На чем мы остановились, сударыня?
Весеннее обострение
Марио скулил, положив морду на подушку. Ох, как же не хотелось Иришке вставать, кто б знал! Она вчера слишком поздно легла, чтоб в шесть утра вскочить бодрячком, но собаке этого не объяснишь. Ира открыла один глаз, посмотрела на Марио. Черный пес мгновенно вскинулся и, радостно свесив язык из пасти, забил хвостом в пол, поскуливая. Иришка, снова закрыв глаза и, пытаясь уловить остатки ускользающего сна, вытянула руку, пес тут же бросился ее облизывать. Потрепала мягкую теплую макушку.
– Ладно, бродяга, встаю.
Родителей будить бесполезно, они сказали: «Взяла себе собаку, вот и занимайся с ней сама». Почти не открывая глаз, Иришка кое-как обулась, накинула пальто поверх пижамы, натянула шапку. Хоть и весна уже, но по утрам еще холодно. Марио вился в ногах, радостно притопывая, предвкушая прогулку. Иришка, зевая, бормотала:
– Так! Сумку взять… Ключи…
Побряцала ключами в кармане пальто.
– Марио!
Пес, склонив голову набок, внимательно слушал. Иришка продолжила учительским тоном:
– Надеюсь сегодня ты сделаешь свои делишки побыстрее, я бы хотела еще немножко поспать. Ты разбудил на самом интересном месте, когда он прошептал мне на ушко…
Марио звонко гавкнул и ткнулся носом хозяйке в руку.
– Да много ты понимаешь в красавчиках, – Иришка снова зевнула, застегивая ошейник на мягкой шее питомца. – Ладно, пойдем. И давай договоримся, хороший пес не лает в духовку! В духовке не живет чужая собака! Это ты, дурачок, отражаешься в стекле! Это из-за тебя я сегодня не выспалась! Всю ночь лаял…