Взглянув на папку в руках Зубатова, министр недовольно поморщился:
– Опять вы Сергей Васильевич со своими реформами. Полно вам сударь либерализмом заниматься, лучше работайте.
– Ваше высокопревосходительство речь идёт о воспитании рабочих в духе…
– Воспитанием покорности среди рабочих с успехом занимаются казаки своими нагайками, – прервал Плеве, – хороши в этом деле так же розги. Будьте добры голубчик, избавьте меня от чтения ваших прожектов. Я вас больше не задерживаю.
Зубатов поклонился и вышел из кабинета министра.
«С этим человеком совершенно невозможно работать! – думал он, выходя из приёмной Плеве. Сергей Васильевич шагал по коридорам министерства и размышлял: – От него вреда больше, чем от десятка бомбистов».
Ещё в 1896 году, работая в Московском охранном отделении полиции, Зубатов, занимаясь делом социал-демократической организацией «Московский рабочий союз», и допрашивая членов этой организации, разделил их на две группы. В первой были интеллигенты – революционеры, и они прекрасно осознавали, за что их арестовали. Вторая группа состояла из рабочих, которые никак не могли понять, в чём их вина, ведь они лишь читали книжки.
Зубатов стал изучать их литературу и выяснил, что часть русских революционеров взяла за основу учение германских социал-демократов. Смысл его был в тесном увязывании политической теории о революции с экономическими нуждами рабочих, Зубатов вмиг оценил всю опасность этого учения. Он понял, одними репрессиями здесь ничего не добиться. Репрессивные меры хороши для кучки народовольцев, которые никак не связанны с народом. Достаточно их пересажать и всё. Но если учение немцев Маркса и Энгельса попадёт в среду рабочих, и будет воспринято ими, то это крах для Российской империи.
Придя к таким выводам, Зубатов нашёл единственный выход, не допустить интеллигентов из среды социал-демократов в рабочую среду. Сделать это можно только одним путём – сама власть должна заниматься экономическими нуждами рабочих.
Зубатов подал разъяснительную записку на имя обер-полицмейстера Москвы генерала Трепова, тот обратился за поддержкой к генерал-губернатору великому князю Сергею Александровичу, который идеи Зубатова одобрил. После чего, Сергей Васильевич организовал в Москве несколько рабочих кружков. Когда Зубатов был переведён в Петербург, министр Плеве к его идеям отнёсся отрицательно.
Из министерства Зубатов шёл пешком. Здание, где располагался Департамент полиции, так же было на набережной Фонтанки. Едва он вошёл к себе в кабинет, как секретарь доложил, что к нему на приём просится старший помощник делопроизводителя Менщиков.
Как только Зубатов вступил в должность управляющего Особым отделом, он, пользуясь поддержкой директора Департамента полиции Лопухина, преобразовал свой отдел, учредив два подотдела, именуемые «стол». «Первый стол», предназначался для руководства всеми территориальными Охранными отделениями полиции. В нём осуществлялись сбор и систематизация информации, полученной с мест. Руководил этим «столом» коллежский асессор12 Менщиков. Здесь собиралась и анализировалась информация на всех членов революционных организаций. Чиновники этого «стола» вели особую картотеку по революционным организациям Российской империи, осуществляли координацию между Охранными отделениями полиции и Губернскими жандармскими управлениями. Вели дела на тайных информаторов полиции.
«Стол номер два» – служба наружного наблюдения. Состоял он из отряда филеров13, а так же особого «Летучего отряда филеров», куда входили лучшие агенты. Они наблюдали за интересующими Департамент полиции людьми по всей Российской империи, и за границей. Руководителем этого «стола» был коллежский асессор Евстратий Медников.
Менщиков и Медников работали с Зубатовым ещё в Москве.
– Слушаю вас Леонид Петрович.
– Тут Сергей Васильевич казус произошёл, – как всегда неторопливо начал свою речь Менщиков, – зная вашу любовь к приобретательству агентуры, нашёл я интересного человечка. Это некий Малиновский Роман14, который ныне служит в лейб-гвардии Измайловском полку.
– Чем же вас заинтересовал этот Малиновский?
– Любопытная бумага пришла из Варшавского Охранного отделения полиции, – Менщиков порылся в своей папке и нашёл нужный лист, – этот Малиновский осуждался за кражу и один раз даже бежал из тюрьмы.
– Чем нам может быть интересен обычный уголовник?! – удивился Зубатов.
– Я было, так же подумал, да взгляд мой зацепился за донесение тайного агента Варшавского Охранного отделения полиции Валуйко. Тот доносит, что в частной беседе Малиновский как-то сказал: « Рождён я для больших дел, а вынужден воровать хлеб для своего пропитания».
– Этот самый Малиновский замечен в связях с революционерами?
– В Варшавском Охранном отделении полиции на него ничего нет, – Менщиков захлопнул свою папку, – он чист, как белый лист бумаги. Пиши на нём какую угодно поэму. Под вашим руководством в среде революционеров, он и взрасти сможет.
– С нижними чинами сложно работать, – развёл руками Зубатов, – их практически не выпускают из казарм.
– Эх, Сергей Васильевич, вот она узость наша! – усмехнулся Меньщиков. Он поправил листы в своей папке: – Ведь социалисты сейчас и среди господ офицеров попадаются, чего уж о нижних чинах говорить. А мы всё никак не сподобимся в армейских кругах агентуру завести. Профукаем так армию.
– Правы вы Леонид Петрович, – задумчиво заметил Зубатов, – нужно начать работать с этим Малиновским.
– Вас-то Сергей Васильевич я быстро убедил, – засмеялся Менщиков, – а вот с начальником Московского Охранного отделения полиции ротмистром Ротко обрезался. Едва заикнулся о вербовке Малиновского, как тот сразу заявил, что полицейский надзор в армии не допустим. Оно и понятно, Ротко как-никак бывший армейский офицер, а там господа офицеры презирают жандармов. Даже руки им при встрече не подают, вот и не хочет Василий Васильевич лишний раз с офицерами связываться.
Ротко был учеником Зубатова, и Московское Охранное отделение он возглавил по протекции Сергея Васильевича. Хоть Ротко и жандарм, но всё же бывший офицер, и коробит его от того, что полиция в армии хочет иметь свою агентуру.
– Не будем Василия Васильевича по этому поводу тревожить, – решил Зубатов, – сами управимся.
Глава 2
«Нельзя допускать, чтобы нас давили как рабов, нельзя допускать, чтобы нашу кровь проливали как воду».
Из письма Егора Дулебова, объяснявшего его решение убить Уфимского генерал-губернатора Богдановича.
Март – май 1903 года.
В ясный, морозный, мартовский день, по заснеженной дороге скользили ямщицкие сани в сопровождении полусотни казаков. Это по казённой надобности ехал уездный исправник15 Николай Анисимович Ключников, весёлый, крепенький господин лет сорока. Компанию ему составил Сергей Митрофанович Мещеряков, податный инспектор16, болезненного вида, сухощавый, молодой человек, двадцати пяти лет, в пенсне и с бородкой клинышком, какие любят носить земские доктора.
Дело этим господам предстояло хлопотное и малоприятное – изъятие недоимок в деревне Ярославка. По этой причине и сопровождает их полусотня бородатых казачков. Сергей Николаевич в прошлом году после окончания курса в Московском университете17, получил место в податной палате Уфимской губернии.
Ключников стал уездным исправником недавно. Должности своей он был отнюдь не рад. Раньше Ключников служил становым приставом18, поддерживал порядок в своём стане, куда входило три волости, и забот не знал. Именно из-за таких мероприятий, какое им сегодня надлежало произвести, и не хотел Николай Анисимович становиться исправником, но начальство возражений его не пожелало слушать.
– Теперь уж немного осталось, скоро доедем, – сказал Ключников, разглядывая чернеющую в дали рощу, – в прошлое лето урожай в Ярославке неплохой был, да зимы у нас долгие, вот и начинают подъедать мужички запасы.
– Вы Николай Анисимович сказали, что в Ярославке хороший урожай был, так откуда в таком разе недоимки? – спросил, зевая Мещеряков. Он посмотрел на едущих сзади казаков и продолжил: – Откуда такая сумма, в тысячу четыреста тридцать рублей? Подушный налог с дворового хозяйства составляет двадцать четыре рубля. Это не такие уж и большие деньги.
– Эх, батенька вы мой, – горько усмехнулся Ключников, – землицы то у мужика десять десятин, ну две в аренду возьмёт под сенокос. Так глядишь в год рублей сто тридцать дохода и получит. А в семье детишек пять – шесть ртов, да ещё старики родители. Им всем есть – пить надо?! Да одна семья на себя почитай рубликов сто девяносто в год тратит. И то если мужик табака и водки не потребляет.
– Зимой мужику в деревне делать нечего, – продолжая зевать, отвечал Мещеряков, – чем на печи лежать, лучше бы на заработки в город подавался.
– И уезжают мужики, – кивнул Ключников, – так в городе на мануфактуре или на фабрике тоже много не заработаешь. Вот потому и живёт деревня впроголодь на хлебе и картошке. Летом хоть щи из крапивы сготовить можно, – Ключников поднял воротник шинели и продолжил, – однако жить мужичку стало легче. Он хлеб хоть чистый есть стал, не подмешивает туда лебеды как десять годков назад. Раньше как бывало: подбавит мужик лебеду в хлеб, а она ещё не вызрела, да квас на лебеде и луке настоянный попьёт, так как другой еды нет. От такой пищи ходит мужик весь день шальной, будто пьяный, да ещё и рвёт его частенько с лебеды. У меня матушка с этого и умерла. Мне тогда и семи годков не было. Осталось нас у отца шесть душ детишек, мал мала меньше. Решил тятька последнюю корову на рынке продать. Говорит: «Всё равно без мамки некому за коровой следить». Собирался он в Екатеринбурге извозчиком стать, а нас детишек на бабку, свою мать оставить. Продал тятька корову на базаре, да домой его лошадь мёртвым на телеге привезла. Убили и ограбили по дороге. Я в семье старшим был, подался в город на заработки.
Ключников рассмеялся и продолжил:
– Не поверите, Сергей Митрофанович, в первый раз я ел мясо в двадцать один год, когда меня в армию забрили, – Ключников вздохнул и продолжил, – в России мужику везде несладко.
Так за разговором и доехали до места. Ярославка по местным меркам село небольшое, дворов пятьдесят. Все избы крыты соломой, с покосившимися заборами. Деревянная церковь в центре села. Мещерякова этот унылый, убогий вид вогнал в тоску. Он всю жизнь прожил Москве, и сельские пейзажи для него исчерпывались загородной дачей в Томилино.
Для Ключникова процесс изъятия недоимок, хоть был делом неприятным, но обыденным, а для Сергея Митрофановича мероприятие оказалось шоком. Подъехав к дому старосты, потребовали у того созвать сход. Когда мужики собрались, Ключников попросил Мещерякова зачитать список недоимок, тот глядя на бородатых, одетых в рваньё мужиков, подумал:
«Что у этих людей можно взять?!» – однако достал из портфеля список и стал читать. При этом мужики кивали и горестно вздыхали.
– Год нынче уж больно тяжёлый был, – крикнул кто-то из толпы, – весь хлеб к крещенью подъели.
– Мужики! Месяц назад вы всем сходом постановили, что за недоимки отдельных дворов, отвечать будет всё общество, – крикнул Ключников, – вы просили дать отсрочки. Время прошло!
Опять начался ропот мужиков на тяжёлую жизнь.
– Так может до второго пришествия продолжаться, – покачал головой исправник.
Он дал команду казакам, и те начали ходить по дворам, собирать коров, лошадей и прочее имущество в счёт недоимок. Со всех сторон слышался бабий вой, роптали тихо мужики, а староста взмолился:
– Ваше благородие уйми ты казачишек!
После чего, мужики запрягли несколько саней и стали стаскивать на них мешки с зерном.
На обратном пути Ключников заявил:
– В этот раз легко управились, не пришлось у мужиков коровёнок забирать. Мы весь хлеб у них подчистую вымели. Что весной сеять будут?
– Губернское казначейство выдаст зерно для посева, – ответил Мещеряков.
– Так за зерновую ссуду опять нужно платить! – воскликнул Ключников. Он горько усмехнулся и продолжил: – Мужик ещё за прошлый год не рассчитался, а его уже в новую кабалу вгоняют. Не зря говорится: «Вот тебе бабушка и Юрьев день»!
– К чему здесь эта поговорка?! – усмехнулся Мещеряков. Он посмотрел на сани с зерном и закончил: – Поговорка эта совершенно не к месту.
Ещё как к месту уважаемый Сергей Митрофанович! Можно сказать именно с этой поговорки и начались беды Российской империи. До правления князя Ивана III19, крепостной крестьянин мог уйти от своего помещика, если был недоволен им. Сделать он это мог после окончания сельскохозяйственных работ, в конце ноября, за неделю до Юрьева дня и неделю после. Уходили крестьяне главным образом от того, что помещики загружали их непосильной барщиной20, в ущерб хозяйству крестьянина. В 1497 году при Иване III вышел новый свод законов, именуемый «Судебник», в котором всякий уход крепостного от помещика был запрещён. «Вот тебе бабушка и Юрьев день!»
Именно с тех пор пошло закабаление крестьян, превращение их в рабов. Теперь помещик мог крестьянина запороть насмерть, изнасиловать его жену и дочь, и при этом он не нёс никакой ответственности. Можно было продать всю крестьянскую семью, либо поодиночке, проиграть в карты, все, что пожелает помещик, мог он сделать с крестьянином. Заполыхали по Руси крестьянские бунты.
Об отмене крепостного права задумывалась ещё императрица Екатерина II, однако ей это не позволило сделать окружение. Даже самый гениальный и сильный правитель, обязан считаться с ним, иначе легко может получить табакеркой в висок как Павел I, либо быть задушенным подушкой, как его отец Пётр III.
В правление Александра II стало окончательно ясно, что крепостное право нужно отменять, оно тормозит развитие промышленности, фабрики и заводы требовали рабочих рук. Реформы Александра II были куцыми, он дал личную свободу крестьянам, но свои небольшие наделы те получили от государства в заём, должны были его покрывать, и ещё выплачивать подушный налог.
Основным продуктом импорта в Российской империи было зерно. Его давали как мелкие крестьянские хозяйства, так и крупные землевладельцы. Крестьянин, работая на своём земельном участке, не мог прокормить многочисленную семью, вот и голодал. А там где голод, всегда зреет недовольство и бунт. Ох и страшны бунты на Руси!
В свою очередь помещики, веками живя за счёт крестьян, не могли и не хотели правильно вести хозяйство на своей земле. Они так же разорялись и продавали спекулянтам землю, которой у них было значительно больше, чем у крестьян. В семьях этих разорившихся помещиков так же зрело недовольство. Если отцы произносили на банкетах патетические речи об «угнетении свободной мысли в Российской империи», то их дети начинали изготавливать бомбы, швырять их в губернаторов и царей. Становились они народовольцами.
Именно от взрыва бомбы, брошенной народовольцами Рысаковым и Гриневицким, погиб «император освободитель» Александр II. Его сын Александр III принялся «закручивать гайки», но было уже поздно, идеи террора завладели умами гимназистов и студентов. Однако пока ещё справлялись со своими обязанностями Охранные отделения полиции и Отдельный корпус жандармов. Бомбистов успевали вовремя выявлять и обезвреживать.
Мужик в деревне привычно голодал, поносил матерными словами исправника, который был рядом, и почитал царя – батюшку, до которого далеко. Рабочий в России по существу был тем же самым мужиком. Крестьянина участок прокормить не мог, и он зимой подавался в город на заработки. Таков был капитализм в России в конце XIX и начале ХХ века. Постепенно на фабриках и заводах рабочие начинали работать уже круглый год, стал понемногу мужик отрываться от земли.