Прошло уже несколько дней работы Дукхи в городе, когда его заметил шедший по улице Ашраф, его приятель.
– А я и не знал, что ты сапожничаешь по соседству, – удивился он.
Мусульманин Ашраф работал портным. Они с Дукхи были одного возраста, и в тех редких случаях, когда Дукхи мог себе позволить заказать что-то для Рупы или детей, он обращался к нему: портные-хинди не шили для неприкасаемых.
Узнав о бедах, приключившихся с Дукхи в деревне, Ашраф спросил:
– А ты не хочешь попробовать себя в чем-то новом? Где будут больше платить?
– Ты о чем?
– Пойдем со мной.
Дукхи собрал свои принадлежности и последовал за Ашрафом. Они перешли железнодорожные пути и оказались в другой части города, у склада лесоматериалов. Там Дукхи познакомился с дядей Ашрафа, владельцем склада.
С тех пор для него всегда находилась там работа – нагружать и разгружать грузовики или помогать с доставкой. Дукхи намного больше нравилось поднимать и переносить грузы, ходить во весь рост, как остальные, а не сидеть скрючившись на мостовой, глядя на чужие ноги. Да и запах сырого дерева был не в пример лучше вони от заношенной обуви.
Однажды утром по дороге на склад Дукхи обратил внимание на особенно интенсивное движение. Воловья упряжка тонула в облаках пыли. Вознице часто приходилось съезжать в сторону, а один раз большой автобус чуть не столкнул телегу в канаву.
– Что происходит? – спросил Дукхи у возницы. – Куда все едут? – Тот пожал плечами, стараясь вывернуть телегу на дорогу. Вол заупрямился, и мужчинам пришлось соскочить и помочь животному.
Городские улицы были увешаны транспарантами и флагами. Дукхи услышал, что ждут кого-то из лидеров Индийского национального конгресса. Он дошел до мастерской Ашрафа и все тому рассказал. Друзья решили присоединиться к толпе.
Лидеры начали говорить речи. Они приехали распространять послание Махатмы[40], где говорилось о борьбе за свободу, за справедливость.
«Мы долгое время были рабами в собственной стране. Наступила пора бороться за свободу. Для этой борьбы нам не нужны ни ружья, ни мечи. Мы обойдемся без брани и ненависти. Вооруженные правдой и ахимсой[41] мы убедим англичан, что им пришло время уйти».
Толпа разразилась аплодисментами. Оратор продолжил: «Бесспорно, надо быть сильными, чтобы сбросить ярмо рабства. Никто не будет с этим спорить. И только истинно сильные люди используют в борьбе принципы правды и ненасилия. Но как стать сильными, если мы поражены болезнью? Сначала надо вылечить эту болезнь, разъедающую наше отечество.
Какую болезнь? – спросите вы. Братья и сестры, эта болезнь – само существование класса неприкасаемых, она лишает наших братьев достоинства и столетиями отравляет нас. Эту болезнь надо вытравить из нашего общества, наших сердец и сознания. Среди нас нет неприкасаемых – все мы дети одного бога. Вспомните слова Ганди: существование касты неприкасаемых отравляет индуизм, как капля мышьяка отравляет молоко».
Потом выступали другие ораторы, говорили о борьбе за свободу, о тех, кто томится в тюрьме за гражданское неповиновение, за отказ соблюдать несправедливые законы. Дукхи и Ашраф стояли до самого конца и слышали, как лидеры обратились к собравшимся с призывом изгнать кастовые предрассудки из своих мыслей, слов и действий: «Мы ездим с этим посланием по стране, призывая людей объединяться и выступать против порочной системы зла и нетерпимости».
Толпа принесла клятву верности заветам Махатмы, с энтузиазмом повторяя его слова. Митинг закончился.
– Интересно, стали бы наши деревенские заминдары хлопать, услышав речи, призывающие покончить с кастовой системой? – сказал Дукхи.
– Похлопали бы, конечно, а жили б по-старому, – отозвался Ашраф. – Чувство справедливости у них давно похитил дьявол – они ничего не видят и не чувствуют. Тебе надо уехать из деревни, перевози семью сюда.
– И где мы будем жить? Там, по крайней мере, у меня есть жилье. Да и мои предки всегда там жили. Разве я могу оставить эту землю? Негоже уезжать далеко от родного места. Тогда забудешь, кто ты есть.
– Это верно, – согласился Ашраф. – Тогда хотя бы присылай на какое-то время сыновей. Научатся здесь ремеслу.
– А кто им разрешит работать в нашей деревне?
Ашраф устал от пессимизма приятеля.
– Времена меняются. Слышал, что говорили на митинге? Присылай сыновей. Будут учиться портняжному делу у меня в мастерской.
На мгновение глаза Дукхи озарились надеждой.
– Нет, – все же ответил он. – Лучше оставаться на родной земле.
Урожай созрел, и Дукхи перестал ездить на склад. Его клятва держаться подальше от богачей понемногу ослабевала: дорога до города была длинная, а транспорт ненадежный. Он еще до рассвета уходил на полевые работы и возвращался поздним вечером с ноющей спиной и новостями из ближайших деревень, которые пропустил за последние месяцы.
Новости были похожи на те, что Дукхи слышал в детстве вечер за вечером, только имена были другие. Зиту побили камнями за то, что она шла не по своей стороне улицы, а по той, что предназначена для высшей касты. Забили не до смерти, а только до первой крови. Гамбхиру повезло меньше: ему залили уши расплавленным свинцом за то, что он осмелился находиться вблизи храма и мог слышать священные молитвы. Даярама, забывшего о договоренности вспахать поле одного землевладельца, заставили при всех съесть на деревенской площади экскременты этого хозяина. Дхирай хотел заранее договориться с пандитом Ганшямом о плате за рубку дров, чтоб не получить в конце дня несколько веточек, это разозлило пандита, он сказал, что Джирай травил его коров, и того повесили.
Дукхи трудился в поле, работы с кожей было мало, и сыновьям нечем было заняться. Чтобы они не бездельничали, Рупа посылала мальчиков собирать дрова на растопку. Иногда им попадались коровьи лепешки, забытые пастухами, но это случалось не часто: ценный продукт усердно собирали владельцы коров. Рупа не жгла кизяки, а обмазывала навозом вход в хижину. Когда навоз высыхал, становясь твердым и гладким, она какое-то время наслаждалась прочным, как терракота, порогом – так выглядели внутренние дворики у землевладельцев.
Несмотря на хозяйственные поручения, у мальчиков оставалось достаточно времени, чтобы сбегать на речку или поохотиться на диких кроликов. Они хорошо знали, что дозволялось или запрещалось касте, к которой они принадлежали. Инстинкт и обрывки разговоров старших установили в их сознании границы, прочные, как каменные стены. И все же мать тревожилась, как бы с ними не случилось беды. Она с нетерпением дожидалась конца обмолота и веяния, чтобы усадить сыновей за просеивание мякины ради случайных зерен.
Иногда братья околачивались утром около деревенской школы. Они слушали, как дети из высших каст повторяют алфавит и поют песенки о цветах, цифрах и сезонных дождях. Громкие детские голоса воробышками вылетали из окон. Позже, укрывшись среди деревьев у реки, мальчики пытались по памяти воспроизводить детские песенки.
Если любопытство заставляло Ишвара и Нараяна подходить так близко, что их замечал учитель, они мигом улепетывали. «Бездельники! Ни стыда, ни совести! – кричал учитель. – Вон отсюда, или я все кости вам переломаю!» Впрочем, братья здорово преуспели в слежке за школьным процессом и подползали к самым окнам, так что даже слышали скрип мела по грифельным доскам.
Мел и грифельные доски приводили их в восторг. Они страстно мечтали взять в руки белые палочки, начертить на доске разные закорючки, как делают другие дети, нарисовать хижины, коров, коз и цветы. Разве это не чудо, когда вещи возникают из ниоткуда?
Однажды утром, когда Ишвар и Нараян прятались в кустах, учеников вывели во двор перед школой для репетиции танца на празднике урожая. Небо было чистым, и с полей доносились звуки песни. В этом напеве слышалась боль натруженных спин, потрескавшейся на солнце кожи. Ишвар и Нараян старались распознать голос отца, но не сумели вычленить его из общего хора.
Школьники взялись за руки и образовали два концентрических круга, двигающихся в противоположных направлениях. Время от времени направление менялось. Появлялся повод для веселья: некоторые дети не успевали повернуться – возникала путаница.
Ишвар и Нараян какое-то время следили за танцем, а потом их осенило: школа-то сейчас пустая. Они проползли вокруг двора и, оказавшись позади дома, влезли в окно.
В одном углу аккуратными рядами стояла детская обувь, в другом, рядом с доской – коробки с завтраками. Запахи еды смешивались с запахом меловой крошки. Мальчики подошли к шкафу, где хранились грифельные доски и мел. Взяв и то и другое, они сели на пол, поджав ноги и положив доски на колени, как поступали другие дети. Но уверенности, что делать дальше, у них не было. Нараян следил за старшим братом.
Ишвар немного нервничал и нерешительно держал мел над доской, боясь сделать следующий шаг. Осторожно коснувшись доски, он провел линию, потом еще и еще. Одобрительно улыбнулся Нараяну – все оказалось легко!
Теперь Нараян дрожащими от волнения пальцами провел белую линию и с гордостью продемонстрировал свое достижение. Осмелев, они пошли дальше, и теперь рисовали не только прямые линии, но и петли, завитки и закорючки самых разных форм и размеров, и останавливались, только чтобы полюбоваться и восхититься той легкостью, с которой все это создают, а потом стирали начерченное рукой и рисовали новое. Их смешили испачканные мелом ладони и пальцы, с их помощью можно было рисовать забавные толстые линии, похожие на символы брахманов.
Братья вернулись к шкафу, чтобы исследовать остальное содержимое – ролики с алфавитом, книжки с картинками. Во власти запретного удовольствия они не услышали ни того, что танцы во дворе прекратились, ни того, что сзади незаметно подкрался учитель. Ухватив мальчиков за уши, он протащил их через класс.
– Чамарово отродье! До того расхрабрились, что в школу пролезли! – Учитель выкручивал им уши, пока братья не завизжали от боли и не разразились рыданиями. Ученики от страха сбились в кучку.
– Так вот чему вас учат родители? Осквернять учебные пособия? Отвечайте! Этому учат? – Он отпустил уши мальчиков, только чтобы влепить им подзатыльники, и снова вцепился в уши.
Ишвар произнес с рыданиями:
– Нет, господин, не учат.
– Тогда почему вы здесь?
– Мы только хотели посмотреть…
– Хотели посмотреть! Что ж, сейчас я вам покажу! Покажу, на что годятся мои руки! – Не выпуская Нараяна, он влепил Ишвару шесть быстрых пощечин, а затем отвесил столько же брату. – А что это на ваших лбах, бесстыдники? Какое богохульство! – Он поочередно ударил их снова, и на этот раз рука его кровоточила.
– Ну-ка, принеси из шкафа трость, – попросил учитель девочку. – А вы двое спустите штаны. Когда я закончу, ни один из вас, неприкасаемых сосунков, никогда не осмелится дотронуться до вещей, не имеющих к вам отношения.
Трость принесли, и учитель попросил четырех старших учеников прижать нарушителей к полу и удерживать за руки и за ноги. Он наносил мальчикам удары поочередно. Всякий раз, когда трость касалась голых ягодиц, стоящие тут же ученики вздрагивали от страха. Один маленький мальчик заплакал.
Когда каждый из братьев получил по дюжине ударов, учитель прекратил экзекуцию.
– Это будет вам уроком, – сказал он задыхаясь. – А теперь убирайтесь, и чтобы я никогда больше не видел ваших чумазых рож.
Ишвар и Нараян бросились наутек со спущенными штанами, они спотыкались и падали. Остальные дети не упустили возможность повеселиться и радовались перепавшему им отдыху.
Дукхи до вечера не знал о наказании своих детей. Он мрачно попросил Рупу отложить жарку чапати.
– Почему? – встревоженно спросила она. – Ты не голоден после целого дня работы в поле? И куда это вы все собрались?
– К пандиту Лалураму. Он должен в этом разобраться.
– Не спеши, – взмолилась Рупа. – Не тревожь такого важного человека в обеденное время. – Но Дукхи только смыл с рук дневную пыль и ушел.
Пандит Лалурам был не просто брахман, а читпаван-брахман, чей род восходит к наичистейшим из чистых, к хранителям Священного знания. Он не был главой деревни или правительственным чиновником, но все почитали его за седины, за справедливость и за Священное знание, заключенное в его большом, словно отполированном черепе. Разные споры – из-за земли, воды или скота – выносились на его суд. Он также рассматривал семейные ссоры из-за строптивых невесток, упрямых жен и погуливающих мужей. Благодаря его безупречной репутации, все уходили от него удовлетворенные: у жертвы складывалась иллюзия, что справедливость восторжествовала; обидчику ничто не мешало вести прежний образ жизни, а пандит Лалурам за свои труды получал от обеих сторон подарки – ткани, зерно, фрукты и сладости.
У ученого пандита была также репутация хранителя общинного согласия. Так, например, во время периодически вспыхивающих протестов против мусульман, убивающих коров, пандит Лалурам убеждал своих единоверцев, что индусам не пристало осуждать мусульман. Согласно их религии, мусульманин (вот бедняга!) должен содержать четырех жен, поэтому ему необходимо есть мясо, иначе не хватит сил всех их ублажать. Плотоядный он по необходимости, а не из особой любви к говядине или из желания насолить индусам. Поэтому его стоит пожалеть и не препятствовать в исполнении религиозных предписаний.
При такой безукоризненной биографии у пандита Лалурама было много сторонников. «Он такой честный и справедливый, – говорили они, – что даже неприкасаемый найдет у него защиту». То, что ни один неприкасаемый не засвидетельствовал подобного факта, значения не имело. Кто-то смутно вспоминал, что когда-то один землевладелец забил до смерти бхунгхи за то, что тот немного задержался и приехал на тележке после восхода солнца забрать хозяйские фекалии. И тогда пандит Лалурам постановил – а может, то был его отец или даже дед – словом, кто-то постановил, что преступление действительно серьезное, но не настолько, чтобы убивать провинившегося, так что землевладелец в качестве компенсации должен обеспечивать едой, кровом и одеждой жену и детей убитого в течение шести лет. Или шести месяцев? А может, шести недель?
Полагаясь на эту легендарную репутацию пандита Лалурама, Дукхи сел у его ног и рассказал, как жестоко избили Ишвара и Нараяна. Ученый муж отдыхал в кресле после обеда и во время рассказа несколько раз громко рыгнул. Дукхи каждый раз вежливо останавливался, а пандит бормотал при этом: «Рама Всемогущий», как бы благодаря высшие силы за то, что его пищеварительный тракт работает так энергично.
– Как он избивал моих сыновей! Видели бы вы их распухшие лица, пандитжи, – рассказывал Дукхи. – А ягодицы… Кажется, что свирепый тигр рвал их когтями.
– Бедные детки, – посочувствовал пандит Лалурам. Он встал и подошел к полке. – Помажь этой мазью больные места. Станет легче.
Дукхи поклонился.
– Спасибо, пандитжи, вы очень добры. – Сняв с головы повязку, он завернул в нее жестяную коробочку. – Пандитжи, не так давно меня крепко избил тхакур Премжи, хотя никакой вины на мне не было. Но я не пошел с жалобой к вам. Мне не хотелось вас тревожить.
Пандит Лалурам удивленно вздернул брови и почесал большой палец ноги. Кивая головой, он скатал катышки из пота и грязи и стряхнул их с пальцев.