Но в это время Власть приняла ужасный вид и всеми силами, переданными ей в интересах блага, вершила зло! Как же могло не потрясти мою душу это зрелище?
Мне показалось, что причина катастрофы была в социальном доверии к Власти: с одной стороны, оно постепенно обеспечивало создание богатого арсенала ее материальных и моральных средств, а с другой – оставляло свободным вход в этот арсенал и еще более свободным – его использование!
Именно это заставило меня обратить в моей книге внимание на всех тех, кто стремился ограничить Власть, хотя эти люди не всегда следовали социальной мудрости, а часто руководствовались корыстным интересом.
В конце концов проблема со всей очевидностью возникла после столь губительного эксперимента. О ней, однако, почти не говорили – гораздо меньше, чем после наполеоновской авантюры.
Может быть, потому, что казалось, будто столь немыслимое зло должно тем самым остаться единичным? Допустим. Тогда давайте радоваться великому прогрессу, совершившемуся с начала войны в социальных службах. Но не будем закрывать глаза на все более увеличивающийся и вызывающий тревогу разрыв между громадным ростом средств Власти и ослаблением контроля за их использованием – и это даже при основной, демократической, власти.
Сосредоточение власти, усиление монархического характера повелевания, тайна важных решений – разве все это не заставляет задуматься? В не меньшей степени интеграция осуществляется и в области экономики. Наступила эпоха скорее высоких башен, чем форумов.
Вот почему эта книга, серьезные недостатки которой мне известны, остается, быть может, своевременной. Как бы мне хотелось, чтобы она не была таковой!
Январь 1972 г. Бертран де Жувенель
Laborem extulisti Helena ut confovente dilectione hoc evigilaretur opus dum evertuntur funditus gentes
*
Явление Минотавра
Мы пережили самую жестокую и самую разрушительную из войн, какие до сих пор знал Запад. Самую разрушительную – поскольку в ней использовались громадные средства. Были не только поставлены под ружье армии в десять, пятнадцать, двадцать миллионов человек, но и все население в тылу оказалось мобилизованным в порядке трудовой повинности, чтобы снабжать эти армии самыми эффективными орудиями смерти. Все, что страна отнимала у живых, служило войне, и труд, поддерживающий жизнь, рассматривался – и допускался – только как необходимая опора гигантской военной машины, которой стал весь народ[6].
Поскольку все – и рабочий, и крестьянин, и женщина – способствуют борьбе, постольку всë – и завод, и поле, и дом – стало мишенью; воспринимая всë – и человеческую плоть, и землю – в качестве врага, противник стремился к полному его уничтожению посредством авиации.
Ни такое поголовное участие народов в войне, ни столь варварские разрушения не были бы возможны без изменения самих людей под влиянием единодушно воспринятых ими грубых страстей, которые позволили привести к полному извращению их естественных действий. Вызывать и поддерживать эти страсти было делом той военной машины, которая определяла использование и всех других страстей, – Пропаганды. Жестокость событий она подкрепила жестокостью суждений.
Самое поразительное, что этот спектакль, который мы сами самим себе представляем, так мало нас удивляет.
Ближайшее объяснение
Тот факт, что в Англии и в Соединенных Штатах, где не было никакой воинской повинности и где личные права были священны, весь народ стал простым человеческим потенциалом, распределяемым и используемым Властью таким образом, чтобы производить максимум полезного военного усилия[7], легко объясняется. Как можно было сопротивляться гегемонистским притязаниям Германии, привлекая лишь часть национальных сил, в то время как та использовала все свои силы? Судьба Франции, которая попыталась поступить подобным образом[8], стала уроком для Великобритании и Соединенных Штатов. В Великобритании дело дошло до призыва на военную службу женщин.
В целях более умелого манипулирования своими войсками противник мобилизует даже мысли и чувства людей, и чтобы не оказаться в невыгодном положении, следует подражать ему и в этом. Таким образом, миметизм поединка приводит к тому, что нации, ведущие борьбу с тоталитаризмом, с ним сближаются.
Полная милитаризация обществ является, стало быть, делом Адольфа Гитлера, в Германии – непосредственно, в других странах – косвенно. И если у себя в стране он и осуществил эту милитаризацию, то только благодаря тому, что для обеспечения его воли к власти потребовалась по меньшей мере вся совокупность национальных ресурсов.
С этим объяснением не поспоришь. Но оно недостаточно глубоко. Европа видела до Гитлера и других честолюбцев. Почему же ни Наполеон, ни Фридрих II, ни Карл ХII не использовали полностью свои народы для войны? Только потому, что не могли этого сделать. С другой стороны, известны случаи, когда перед лицом опасного агрессора было желательно полное использование резервов национальных сил; достаточно упомянуть императоров XVI в., земли которых опустошал турок, – в своих необъятных владениях они, однако, никогда не могли собрать против него сколь-нибудь значительной по величине армии.
Следовательно, сами по себе ни воля честолюбца, ни необходимость защиты от нападения врага не объясняют, каким образом сегодня пускаются в ход столь громадные средства.
Но все дело в материальных и моральных рычагах, находящихся в распоряжении современных правительств. Именно власть этих правительств позволила произвести такую тотальную мобилизацию в целях как нападения, так и защиты.
Прогресс войны
Война не является и никогда не являлась с необходимостью такой, какой мы видим ее сегодня.
В эпоху Наполеона в нее вовлекались мужчины призывного возраста – но не все, – и Император обычно призывал лишь половину контингента. Все остальное население могло вести свое обычное существование, и от него требовались лишь умеренные денежные налоги.
Во времена Людовика XIV войне нужно было еще меньше: военная повинность была неизвестна, и частное лицо жило вне военного конфликта.
Если, таким образом, вовсе не неизбежно, чтобы в случае войны общество участвовало в ней всеми своими членами и всеми своими силами, станем ли мы утверждать, что событие, свидетелями и жертвами которого мы являемся сегодня, случайно?
Конечно же, нет; ведь если расположить в хронологическом порядке вóйны, которые раздирали наш западный мир в течение почти тысячелетия, то с поразительной ясностью обнаруживается, что от одной войны к другой коэффициент участия общества в конфликте все время возрастал и что наша Тотальная война есть не что иное, как завершение непрерывного движения к своему логическому концу безостановочного прогресса войны.
Следовательно, объяснение нашего несчастья надо искать не в нынешнем положении дел, а в истории.
Какая постоянно действующая причина всегда придавала войне больший размах (под размахом войны я имею в виду здесь и буду иметь в виду в дальнейшем более или менее полное поглощение войной общественных сил)?
Ответ дают сами факты.
Короли в поисках армий
Как только мы возвращаемся назад, в эпоху XI–XII вв., когда начинают формироваться первые из современных государств, нас сразу поражает тот факт, что во времена, представляющиеся столь воинственными, армии были крайне малы, а кампании непродолжительны.
Король имеет в своем распоряжении солдат, которых ему приводят его вассалы, но эти солдаты обязаны ему служить только в течение сорока дней. В районе военных действий король находит местное ополчение, но оно не годится для войны[9] и следует за ним лишь два-три дня похода.
Как с такой армией решиться на крупные военные действия? Королю нужны дисциплинированные войска, которые будут следовать за ним более долгое время; но тогда он должен им платить.
Чем же ему им платить, если у него нет иных средств, кроме доходов с его собственных владений? Совершенно недопустимо, чтобы король мог поднять налоги[10]; главный способ для него получить денежные средства – это добиться от церкви (если та одобряет поход) предоставления в его распоряжение в течение нескольких лет церковной десятины. Но даже при наличии этих ресурсов еще и в конце XIII в. арагонский Крестовый поход, длившийся сто пятьдесят три дня, предстанет как чудовищное предприятие и надолго ввергнет монархию в долги.
Война в ту пору является весьма незначительной потому, что незначительна Власть, которая отнюдь не располагает двумя такими важными рычагами, как военная повинность и право облагать налогом.
Но Власть изо всех сил стремится к своему возрастанию, короли стараются добиться того, чтобы, с одной стороны, духовенство и, с другой, – сеньоры и городские общины все чаще оказывали им финансовую поддержку. При английских королях Эдуарде I и Эдуарде III и французских королях Филиппе Красивом и Филиппе Валуа эта тенденция продолжает развиваться. До нас дошли расчеты для кампании в Гаскони советников Карла IV, который требовал пять тысяч всадников и двадцать тысяч пехотинцев, всех на денежном содержании (soldés) – всех «солдат»
*
Но для того чтобы собрать средства, король вынужден объезжать все главные центры королевства и, созывая народ «знатный, средний и простой», изъяснять ему свои нужды и просить его о помощи[11].
Такие демарши будут непрестанно повторяться в ходе Столетней войны, которую надо представлять себе как ряд последовательных коротких кампаний, требующих каждый раз финансирования. Таков же механизм и в лагере противника[12], где король имеет сравнительно больше власти и потому с большей регулярностью извлекает более значительные средства из намного менее богатой и менее населенной страны[13].
Подати, необходимые для выкупа короля Иоанна, будут взиматься несколько лет
*
Только в конце войны привычка к пожертвованию позволит установить постоянный налог – талью – для содержания постоянной армии, или ордонансовых рот
**
Таков величайший шаг, совершенный Властью: отныне она не выпрашивает милостыню в чрезвычайных обстоятельствах, а имеет постоянные дотации. И она намерена приложить все свое старание к тому, чтобы их повысить.
Размах Власти – размах войны
Как же это сделать? Как увеличить часть национального богатства, которая, переходя в руки Власти, становится, таким образом, силой?
До самого конца монархия так и не осмелится принудительно мобилизовывать людей, т. е. ввести воинскую повинность. Она так и будет нанимать солдат за деньги.
Впрочем, она начнет весьма хорошо выполнять гражданские задачи, что свидетельствует о приобретении ею законодательной власти, которой в Средние века еще не существует, но которая начинает развиваться. А законодательная власть включает в себя право облагать население налогом. В данном направлении эволюция будет долгой.
Попытки трех великих западных монархий повысить налоги[14] и неистовое сопротивление народов составляют подоплеку великого кризиса XVII в., завершившегося Английской и Неаполитанской – совершенно забытой, но сколь значительной! – революциями и в конечном итоге Фрондой
***
Когда Власть в конце концов одерживает победу, результат налицо: двести тысяч человек истребляют друг друга при Мальплакé вместо пятидесяти тысяч при Мариньяно
****
Вместо двенадцати тысяч вооруженных людей, как это было у Карла VII, Людовик XVI имеет сто восемьдесят тысяч солдат. Король Пруссии – сто девяносто пять тысяч, Император – двести сорок тысяч.
У Монтескьë этот прогресс вызывал тревогу[15]: «И при нашем желании иметь побольше солдат мы скоро ничего не будем иметь, кроме солдат, и станем подобны татарам!»
**
Но этого монархия сделать не могла: Лувуа создал территориальные полки, контингент которых должен был набираться из местного населения; в принципе они были предназначены единственно для службы на местах, и когда министр пытался потом использовать их как запасные полки действующих войск, то столкнулся в этом отношении с самым решительным сопротивлением. В Пруссии (указ 1733 г.), должно быть, достигли большего
****
Было бы абсурдным считать, что дело монархии сводилась к увеличению армий. Достаточно хорошо известно, какой она установила в стране порядок, какую поддержку дала слабым против сильных, насколько изменила жизнь общества и чем ей обязаны сельское хозяйство, торговля и промышленность.
Но именно для того, чтобы оказаться способной совершать все эти благодеяния, монархии потребовалось создать правительственный аппарат, состоящий из конкретных органов – администрации и из прав – законодательной власти, который можно себе представить как «машинное отделение», откуда осуществляется управление подданными с помощью все более мощных рычагов.
Тем самым – с помощью этих рычагов, посредством этого «машинного отделения» – Власть стала способной во время войны или при подготовке к ней требовать от нации то, о чем средневековый монарх не мог даже мечтать.
Размах Власти (или способность управлять национальной деятельностью в более полной мере), таким образом, стал причиной размаха войны.
Люди, вовлеченные в войну
Абсолютная монархия, династические войны, жертвы, которые вынужден приносить народ, – нас учили соединять эти понятия. И вполне законно. Ибо если и не все короли властолюбивы, то хотя бы один таковой среди них мог оказаться, и его великая власть позволяла ему вводить тяжелые повинности.
Именно от этих повинностей стремился освободиться народ, когда ниспровергал королевскую Власть. Именно это было для него невыносимо – налоговое бремя, а больше всего – обязанность поставлять определенное количество рекрутов.
Насколько же поразительным в таком случае выглядит увеличение этих повинностей в современных государствах, и в особенности использование в них – не абсолютной монархией, а в результате падения последней – призыва на военную службу!
По мнению Тэна, народ согласился на воинскую повинность перед лицом угрозы вражеского вторжения и боясь страданий:
«Он думал, что она только временна и случайна. После победы и заключения мира его правительство продолжает требовать от него выполнения той же повинности, которая делается постоянной и окончательной. После Люневильского и Амьенского договоров Наполеон сохраняет ее во Франции, после Парижского и Венского договоров прусское правительство сохраняет ее в Пруссии.
С каждой войной эта система становится тяжелее; как зараза, она переходит от государства к государству; теперь она обнимает всю континентальную Европу, она царит в ней со своим естественным спутником, всегда предшествующим ей либо следующим за нею, со своим братом-близнецом – всеобщим избирательным правом. Каждый их двоих, выступая более или менее очевидно, влечет за собой другого, более или менее неполного или скрытого; оба, слепые и страшные, ведут за собой или направляют будущую историю: одно – вкладывая в руку каждого совершеннолетнего выборный бюллетень, другая – вешая на спину каждого совершеннолетнего солдатский ранец. Мы знаем, какой резней и к каким банкротством это чревато для XX столетия, какую крайнюю международную злобу и недоверие предвещает, с какой потерей человеческого труда это делается, с помощью каких искажений продуктивных открытий, посредством какого отступления к низшим и губительным формам древних воинственных обществ, какого возврата к эгоистическим и грубым инстинктам, к чувствам, нравам и морали античного города и варварского племени» и т. д.»[17]