«В колонии галок высокопоставленные птицы, особенно сам деспот, неагрессивны по отношению к тем, кто стоит гораздо ниже их: они постоянно проявляют раздражение только по отношению к тем, кто стоит сразу после них в иерархии; это особенно относится к деспоту и претенденту на трон, к Номеру 1 и Номеру 2».
Следовательно, то, что кажется нам рыцарством, на самом деле является врожденной реакцией, которая, разумеется, направлена на сохранение вида. Однако она также укрепляет позицию сильнейшего животного по сравнению с теми, кто в данный момент не может соперничать с ним и таким образом направляет свою агрессию на животных, которые находятся ниже их[118].
Социально-психологические эксперименты и реальность зависти
Экспериментальная социальная психология демонстрирует ряд доказанных результатов, полученных в экспериментах с испытуемыми, принадлежащими к различным культурам. Эти эксперименты показывают, до какой степени средний человек склонен не доверять своим собственным чувствам, если он входит в реальную или воображаемую группу, которая передает ему – о чем он не знает – неверную информацию[119]. Эксперимент удается не только тогда, когда ложные замечания высказывают те участвующие в сговоре с экспериментаторами члены группы, кого испытуемый считает более компетентными, чем он сам, а также те, кто имеет более высокий (воображаемый) ранг, чем он. В этом случае причина может также быть в потребности в подчинении. В ходе военных учений, в промышленности, в анатомической или рентгеновской лаборатории, например, всегда найдутся такие подчиненные, которые будут подавлять свое собственное мнение, и, сознательно или не вполне сознательно, их интерпретация будет совпадать с интерпретацией их начальника, от страха вступить с ним в конфликт.
Эти эксперименты, однако, имеют важное значение для нашей теории избегания зависти в том случае, если они устроены так, что группа, намеренно фальсифицирующая данные, либо незнакома испытуемому, либо не вызывает у него ничего, кроме безразличия, либо иным образом полностью является продуктом симуляции, но однозначно не представляет фигуру начальника. Сейчас в социальных науках такой экспериментальный метод называют «симуляцией». В этих экспериментах видно, как испытуемый внезапно становится неспособен опираться на собственные ощущения и не в состоянии плыть против (социального) течения, потому что он не хочет показаться «больно умным», всезнайкой и т. п. Он боится рессентимента со стороны других, их завистливого раздражения, дающего ему понять, что только сноб или неисправимый «умник» мог бы прийти к выводам, отличающимся от выводов группы.
Примерно 10 лет назад Стенли Мильграм провел одни и те же эксперименты сначала в Гарварде, а потом в Норвегии и во Франции, чтобы выяснить, играет ли какое-нибудь значение с точки зрения склонности к конформизму различие национальных культур и характеров. Испытуемому, находившемуся в одном из шести отсеков, говорили, что в остальных пяти отсеках также есть люди. На самом деле эти отсеки были пусты, а эффект присутствия других людей симулировался с помощью магнитофонных записей. Испытуемому давали прослушать два звука через наушники и спрашивали, какой из них более долгий. До того, как дать ответ, он мог познакомиться с записью того, что якобы сказали остальные пять человек. Используя различные аудиоэффекты, экспериментатор мог окрашивать эти фальшивые мнения в разные оттенки. Уровень социального контроля мог быть увеличен за счет резких замечаний, возмущенного шепота и т. п.
Результаты этих экспериментов, как правило, демонстрировали поразительный конформизм, так же как и более ранние эксперименты С. Э. Эша (который просил испытуемых оценить длину линий): индивид предпочитал не верить собственным ушам и глазам, лишь бы не противоречить мнению группы. Однако Мильграму удалось повысить степень и частоту проявления независимости ответов во втором эксперименте, когда испытуемые считали, что их мнение будет использовано для разработки системы управления воздушным движением.
Для наших нынешних целей не так важно, что в ходе всех своих экспериментов Мильграм обнаружил более высокое влечение к конформизму в Норвегии по сравнению с Францией, несмотря на то, что его данные согласуются с другими наблюдениями о том, что нормы социального контроля в Норвегии носят более тотальный характер. Когда испытуемым не надо было говорить в микрофон, прямо высказывая свое мнение перед якобы существующей группой, и французские, и норвежские участники проявили бóльшую независимость, хотя французы – более высокую. Мильграм продолжает: «Очень странно то, что норвежцы так часто соглашались с группой, т. е. с неправильным мнением, даже когда у них была возможность тайного голосования. Одна из возможных интерпретаций состоит в том, что средний норвежец по тем или иным причинам полагает, что его частные действия в конце концов станут известны другим… Один испытуемый сказал, что боится того, что если он будет не соглашаться слишком часто, то экспериментатор соберет всю группу вместе и начнет обсуждать его поведение с членами группы».
Желание приспособиться еще в большей степени явствовало из слов другого норвежца, который ошибся вместе с группой в 12 из 15 примеров. «Жизнь сейчас такая, что в оппозиции быть нельзя. Когда я учился в школе, я был более независим, чем сейчас, когда я студент. Современный образ жизни таков, что нужно немножко больше соглашаться. Если вы будете против, вас начнут считать плохим»[120].
Когда ему напомнили, что тайное голосование позволяет ему не соглашаться, он заявил: «Хотя я сидел в кабинке один, я представлял себе, что нахожусь в публичной ситуации».
Трудно представить себе более убедительное экспериментальное доказательство теории Давида Рисмана и его концепта «личности, ориентированной на другого», чем поведение этих норвежцев.
Конформизм и страх перед завистью
То, что зависть связана со всеми этими экспериментами, становится понятно, как только мы задаем себе вопрос, почему человек не готов поверить своим чувствам и бросить вызов группе. Чего он боится? Что могли бы сделать ему другие студенты, с которыми он даже незнаком, если бы он поверил себе и стал бы им противоречить? Почему он боится быть собой?
Природу этих санкций или же тех невысказанных мыслей, которых испытуемый боится больше всего, проясняет эксперимент в Норвегии и во Франции, в ходе которого определенные замечания, введенные в сценарий, увеличивали стремление к конформизму до максимума. Одним из мягких вариантов санкций было хихиканье. Но предъявление испытуемому фразы: ‘Skal du stikke deg ut?’ – «Ты что, выпендриваешься?» – в максимальной степени подействовало на норвежцев: степень конформизма выросла до 75 %. Более того, они спокойно воспринимали эту критику.
Во Франции использовалась фраза ‘Voulez-vous vous faire remarquer?’ («Вы хотите выделиться?») Ее воздействие на испытуемых было не таким сильным. Но, в отличие от норвежцев, примерно половина французов реагировала на критику возмущенно (кстати, в контрольном эксперименте с участием 40 норвежских рабочих Мильграм выяснил, что они ведут себя примерно так же, как студенты).
Итак, то, чего в первую очередь боится человек, который вопреки своим ощущениям соглашается с группой, – это вербальное осуждение, упрек в том, что он хочет быть лучше, компетентнее, хитрее и наблюдательнее, чем группа. Иными словами, он боится проявления зависти по отношению к его специфическим способностям, к его индивидуальности и уверенности в себе.
Но здесь возникает другой вопрос. Старается ли обманутый испытуемый согласиться с суждением группы потому, что неправильное мнение смутит его и заставит стыдиться, или он знает, что его мнение верно, но боится показаться всезнайкой? Эффект использованных Мильграмом вербальных мер репрессии указывает на второй вариант. Там, где испытуемый отказался от своего мнения, услышав в свой адрес замечания типа «Ты что, слепой?» или «Проснись!», можно предположить наличие фактора стыда. Следовательно, провести окончательное различие между двумя мотивами вряд ли возможно, потому что группа – или другой человек – обычно стремится принудить индивидуалиста, чьего превосходства они втайне боятся, к подчинению осуждением его мнения, несмотря на то что они знают, что он прав.
Вероятно, для общей логики нашего повествования имеет значение сравнение, которое Мильграм проводит между значительным конформизмом, который проявили норвежцы в ходе эксперимента в области восприятия, и тем, что они спокойно соглашаются с крайне рестриктивными социальными мерами «в интересах общественного благополучия». Мильграм писал: «Я обнаружил в норвежском обществе высокую степень сплоченности. Норвежцев отличает глубокое чувство идентификации с группой, и они тонко улавливают нужды и интересы тех, кто находится с ними рядом. Их чувство социальной ответственности находит выражение в великолепных институтах, защищающих и опекающих норвежских граждан. Они добровольно соглашаются с высоким уровнем налогообложения, который требуется для поддержки программ социального обеспечения. Неудивительно было обнаружить, что такого типа социальная сплоченность идет рука об руку с высокой степенью конформизма».
Эксперимент с бахвалом
И вновь мы напрасно ищем хоть какого-то осознания факта существования зависти в экспериментальном исследовании социальной психологии «Влечение и враждебность» (Attraction and Hostility)[121] Альберта Пепитоуна, опубликованном в 1964 г. Оно посвящено экспериментам в малых группах, во время которых интервьюер пытался разозлить испытуемых своим тщеславием и наглостью; во время эксперимента группам сообщали фиктивную информацию о биографии наглого интервьюера таким образом, чтобы в ряде случаев его поведение было до некоторой степени оправдано его личными достижениями, а в других случаях – нет. Заказчиком экспериментов была исследовательская служба морского флота США; использовались количественные методы.
Совершенно ясно, что автор настолько захвачен американским культурным этосом, который «неофициально» признает существование зависти к успешным людям, что он не учитывает концепт зависти даже там, где стимулы для нее явно встроены в эксперимент. Так, в одном случае про интервьюера сообщают, что он известный профессор, получающий исключительно высокие гонорары как консультант правительства. Вопрос, как его видел Пепитоун и как он проверялся на студентах, которые обычно не купаются в деньгах, был таким: в каком случае аудитория будет сильнее критиковать человека, который, судя по магнитофонной записи дискуссии с его участием, демонстрирует исключительные высокомерие и эгоизм – если он высокооплачиваемый специалист или если он рядовой исследователь? Гипотеза Пепитоуна состоит в том, что чем выше ранг высокомерного человека, тем более благоприятно суждение о нем. Однако автор совершенно игнорирует то, что у некоторых испытуемых бессознательная зависть к успешному человеку будет препятствовать той реакции, которую «логично» было бы ожидать. Легко понять, что склонный к зависти человек может с большей готовностью терпеть проявления тщеславия, относясь к ним просто как к неуместному поведению, в личности, которую он рассматривает как равную себе, и что ему гораздо сложнее примириться с тем же самым в человеке, который (именно потому что фортуна высоко вознесла его) должен вести себя скромно. Пока экспериментатор не учитывает этого фактора – что и произошло в данном случае, – его эксперимент не может считаться корректным.
Пепитоун обсуждает гипотезу, согласно которой враждебность (часто слово «зависть» подходит куда больше) испытуемых по отношению к бахвалу является результатом страха потери статуса, т. е. что наглое поведение бахвала, выступающее в качестве стимула, ранит самоуважение испытуемого. Судя по окончательным результатам этой серии экспериментов, гипотеза не подтверждается. Ведь вследствие игнорирования экспериментатором зависти гипотеза не учитывает того, что человек, который завидует другому, разумеется, может демонстрировать симптомы враждебности (например, делать язвительные, саркастические замечания), при этом ни в коей мере не ощущая, что его статус – и, следовательно, его социальное положение – находится под угрозой или будет поколеблен.
Достойно похвалы то, что Пепитоун не удовлетворяется объяснением враждебности с помощью фрустрации и агрессии, и можно было бы надеяться найти в главе о реакциях на бахвала какие-нибудь данные о зависти. Однако эти надежды не оправдываются. Пепитоуну действительно удалось вызвать у испытуемых раздражение по отношению к бахвалу, о чем свидетельствуют такие восклицания, как, например: «Ни один человек не может быть до такой степени хорош!» Но Пепитоуну не приходит в голову ввести в свои рассуждения идею зависти даже тогда, когда бахвал крайне грубо сообщает испытуемому, насколько у него самого было больше денег во время учебы в университете. Лишь в одной фразе Пепитоун приближается к проблеме зависти: «Обязательно также, чтобы самооценка хвастуна воспринималась как истинная или вероятная, потому что без invidious comparison [т. е. завистливого сравнения, invidia] угрозы [самооценке испытуемого] не было бы»[122].
Но вместо того, чтобы более внимательно отнестись к проблеме зависти, Пепитоун занимается огранкой переусложненного концепта «гнева, который позже мотивирует поведение по защите статуса».
Верно, что многие более ранние авторы, например Шопенгауэр, ясно осознавали, что средний завистник будет подвергать объект своей зависти злобной, деструктивной критике, чтобы иметь возможность примириться с собой самим. Эксперименты Пепитоуна только подтвердили то, что и так было известно из опыта повседневной жизни. Тем не менее трудно представить себе, почему, после того как он приложил такие усилия, чтобы избежать концепта зависти, Пепитоун, как и многие другие социальные психологи, полагает, что сделал какое-то научное открытие. Заключительная фраза главы о хвастуне так же поверхностна, как и все остальное: «С учетом всего сказанного выше, по крайней мере, часть негативного отношения к хвастливому интервьюеру [стимулу] могла бы объясняться вопиющим [предусмотренным условиями эксперимента] отсутствием у него хороших манер»[123].
Однако вопрос, почему в большинстве культур этикет считает хвастовство дурными манерами, остается незаданным; связь скромности с желанием избежать зависти, очевидная для более ранних авторов, уже не видна Пепитоуну.
В общем Пепитоун придерживается такого объяснения враждебности, согласно которому отвержение другого и неприязнь к нему увеличиваются прямо пропорционально угрозе для собственного статуса человека[124]. Это объяснение верно в той степени, в какой оно согласуется с постоянно повторяемым в этой книге замечанием о том, что зависть направлена в основном против людей, находящихся внутри той же самой группы и на том же уровне, что и завистник, и крайне редко – на тех, кто значительно выше его. О том же самом говорил Шопенгауэр, когда отмечал, что композиторы и философы гораздо больше завидуют собратьям по ремеслу, чем, например, не очень знаменитый композитор завидует очень знаменитому философу.