Вот и мне за какие-то грехи преподнесен гнусный сюрпризец. Уже не один год, к несчастью, в интернетских рекламах – из-за совпадения имени и фамилии – авторство моих книг относят к моему однофамильцу, если не ошибаюсь, достигшему известности и накропавшему уже множество томов на выигрышные – можно сказать, «жареные» – темы. Попытки мои помешать безобразию путаницы оказались напрасными.
Довелось мне кое-что узнать об этом типе из заметки Владимира Литвиненко в «Литературной газете» (№32–33, 2017) – прочитать, что, как его аттестуют, доктор филологии (!) Борис Соколов написал очередную свою фальшивку на предмет наших потерь в Великой Отечественной войне.
«Цифру людских потерь, – пишет Литвиненко, – в 26,9 млн. чел. Соколов получил (вы не поверите!), умножив среднемесячные потери Красной армии погибшими (500 тыс. чел.) на число месяцев войны…». Далее излагаются подробности, как именно это делалось. (У меня, грешным делом, тут зародилось подозрение: а не служил ли когда-то мой тёзка бухгалтером в фирме «Рога и копыта»? – Б.С.)
Ещё цитата:
«Нова ли для автора приведенная в книге цифра потерь? Нет. Подсчитанную с помощью своей методики цифру 26,9 млн. чел. Соколов обнародовал… ещё в 1993 году (ну разумеется, обуревала его тогда жажда произвести сенсацию – Б.С.), и вот уже 23 года упрямо стремится доказать её “правильность”.»
Далее автор заметки уличает Соколова в прямом подлоге и грубой фальсификации, которые уже «были разоблачены ещё чуть ли не 20 лет назад», и удивляется, почему теперь это снова опубликовано.
Наивный человек. Нынешним «докторам» всё – как с гуся вода. Нагло садятся не в свои сани, а погибших на войне исчисляют, как потери картошки на полях при сборе урожая. Да ещё сей скотский приём полагают, как уверен Соколов, «чисто научной задачей»! В этом новоявленный бухгалтер сильно напоминает пресловутого Суворова-Резуна. Но тот всё же сидит за бугром, а этот не стесняется гадить, сидя в столице России!
Очень жаль, что серёзные историки брезгуют даже прикасаться к подобным гнусным измышлениям. А надо бы! Ибо безнаказанность рождает вакханалию беспардонных измышлений.
5.09
Это чисто русское – неповторимое, нигде в мире не наблюдавшееся – явление: уже к двадцатому веку популярность писателей в России приняла такие размеры, что очень многие образованные читатели возмечтали пополнить ряды мастеров пера. Всё это явилось одним из побудительных мотивов создания единственного в мире вуза – «Литературного института», послужившего этакой бомбой замедленного действия, ибо в сущности он сделался фабрикой производства множества неплохо подкованных графоманов, подавляющее большинство которых так и осталось несчастными творцами макулатуры.
Нарушен был неписаный закон, что это самое писательство есть от Бога. Наиболее яркие подтверждения тому – судьбы несостоявшегося юриста Льва Толстого, не ставшего инженером Достоевского, получившего полное медицинское образование и даже практикующего врача Чехова.
7.09
Не устаю радоваться возможностям русского языка, наслаждаться его богатством, выразительностью, разнообразием оттенков смысла слов, порой с замечательной краткостью заключающих в себе глубину чувствований, мироощущения.
Владея им каждый божий день, мы, похоже, не ощущаем, каким поистине богатством располагаем.
Случается, казалось бы, совсем простая ситуация: задумаешься вдруг, перебирая слова, сравнивая их значения, скажем, с соответствующими им в одном из самых знаменитых мировых языков – французским… и открываешь для себя удивительные вещи.
О да, всё познаётся в сравнении.
Вот случайные, на выбор, примеры:
– на французский язык слепой и незрячий переводятся одним словом: aveugle; открытый и незапертый – ouvert и т. п.; никчёмный и никудышный (о человеке) – тоже одинаково, но на этот раз целой кучей слов: qui n’est bon а rien;
– ему неймётся – перевести можно весьма приблизительно: il est (reste) remuant;
– мне неможется – переводится либо как состояние недомогания: je suis indisposй (что, собственно, есть нездоровье), либо как плохое самочувствие (то-есть опять-таки нездоровье): je me sens mal (но по-русски в этом неможется сокрыто ещё и состояние духа, то есть нет воли что-либо делать).
Ко всему прочему приведенные варианты французского неизменно демонстрируют утяжеление словесной конструкции – краткими их не назовёшь. И вот что когда-то сказал Мишель Монтень: «Итак, я нахожу наш язык достаточно обильным, но недостаточно послушливым и могучим.»
Язык – это наша жизнь, наша идентичность, особость, разнящаяся, несхожая с другими народами. Что же он такое для всех нас?
Им, как воздухом, мы дышим. Утрата его равна катастрофе для целого народа. Лишившись основ его, наработанных веками, – пропадём: неузнаваемо исказятся черты нашей жизни, исчезнет всё то, к чему мы привыкли, с чем сжились, что составляет существо нашего духа.