Вместе с наследством Полина получила предсмертное письмо отца. Овдовев, отец удачно женился на наследнице кофейных плантаций, наследство это не промотал, а, напротив, преумножил и стал одним из богатейших людей Сан-Паулу. В письме была фотография, на которой отец в окружении жены и двух сыновей сидел за круглым столом на фоне особняка в колониальном стиле. «Красиво. Как в кино», – подумала Полина и ещё раз перечитала письмо.
«Дорогая Полина, надеюсь ты жива и счастлива настолько, насколько можно быть счастливой в нашей несчастной стране. Не хочу тревожить твою душу словами раскаяния того, кто стоит на пороге смерти и страшится уйти в мир иной непрощенным за свое предательство. Да, Полина, я признаю, что мой поступок был предательством по отношению к тебе, моей дочери, однако также признаю, что никогда не сожалел о сделанном выборе. Я принял революцию легко, как и многие, был захвачен идеей построения новой России, но постепенно юношеский энтузиазм угас, уступив место трезвому взгляду на происходящее. Я всё отчетливей понимал, что на смену революционной романтике приходит заурядная борьба за власть, и такие, как я, в силу своего происхождения, станут первыми жертвенными агнцами в этой борьбе. Я малодушно уверял себя в том, что после нашего бегства большевики не тронут ни тебя, ни Серафиму Матвеевну. Оказался ли я прав? Увы, но мне не суждено это узнать. Тебя, наверное, интересует судьба твоей матери? Она умерла родами через два года, климат Бразилии плохо сказывался на её здоровье. Прости нас, Поля…»
Дочитав письмо, Полина, положила его на стол и несколько часов кружила около: брала в руки хрусткий, голубоватый лист, касалась каллиграфических строк кончиками пальцев и снова возвращала послание отца в конверт. Написанное отцом входило в странное противоречие с её душой, и это противоречие она, как ни силилась, не могла облечь словами.
Вот он писал:
«Не думай, что я остался в стороне во время войны, через третьих лиц я смог передать значительную сумму для Советского Союза, этих денег с лихвой хватало на самолет или танк…»
Танк или самолёт… Бабушка шила кальсоны, она стирала бинты… О, их вклад в победу был гораздо скромнее!
Полина принесла из кухни банку с растворимым кофе и поставила её рядом с письмом. Они неплохо смотрелись вместе. Бразильское письмо и бразильский кофе.
Он не раскаялся в своем бегстве. Полина его не осуждала. Она просто… Она просто ничего не чувствовала, и это было самым мучительным!
История вершит свои дела без оглядки на гуманизм. Так было, есть и будет всегда. Подвластная воле истории, Россия вздыбилась над миром новорожденным красным материком. Высыхали до дна океаны, но тут же наполнялись новые. Падали горы, превращаясь в пустыни, но тут же возносились новые. Вырывались с корнем вековые леса, но тут же прорастали новые. Она была тому свидетель и, чудом уцелев, стала частью этого красного материка. Хотела она этого или нет. Рана не может кровоточить вечно, дальше – либо жизнь, либо смерть. В её случае, самая крепкая (крепче конской жилы) связь ребенка и родителей лопнула, не выдержав натяжения над историческим разломом, а время запаяло концы, не оставив шансов на живое притяжение.
Полина ещё раз перечитала письмо, сложила его по сгибам и отправила на самое дно янтарной шкатулки.
У него были кофейные плантации, а у неё – бабушка, замирающая до самой смерти, как истукан, от каждого стука в дверь, подружка Туська, уехавшая в начале июня 1941 года в Ленинград в гости к старшей сестре и оставшаяся там навсегда, на Пискаревском кладбище, Митя Скворцов, заживо сгоревший в танке и миллионы, миллионы, миллионы тех, кто так и не дожил до Победы, защищая свою «несчастливую» родину…
***
Алёна вышла замуж. Ну как замуж? Гена сказал:
– Все равно мы поженимся скоро, переезжай к нам, мать не против. Присмотримся к друг к другу, притрёмся, а потом заявление в загс подадим.
Вообще, Алёна понимала, что значит "притрёмся", в конце концов, она была уже взрослой девушкой! В общежитии сказала, что временно поживёт у дальней и очень больной родственницы, матери же решила пока ничего не сообщать.
Первой узнала тётка Вера, которая любила Алёну за сходство с отцом, за острый язычок, за то, что та умела давать отпор и отчиму, и матери. Тетка частенько звонила в общагу, чтобы узнать, как дела у племяшки, но в этот раз ей ответили, что Алёна Самсонова из общежития съехала в неизвестном направлении. Не откладывая дело в долгий ящик, тетка побежала к Анне для выяснения подробностей, но оказалось, что бывшая невестка ни сном ни духом не ведала, куда запропастилась дочь. Женщины, поохав, единогласно постановили ехать в Горький на следующий же день.
В электричке тётя Вера солидно рассуждала вполголоса:
– Вот чует мое сердце, живёт она с этим Генкой без росписи! Да ладно бы она у нас кривая или косая была! Такую девку, как Алёнка, любой парень с руками и ногами оторвет. Ой, дуреха, куда спешить-то? Успеет еще бабьей жизнью нажиться…
Анна недовольно зашикала, потише, мол, люди кругом, тетя Вера неприязненно посмотрела на невестку и обиженно поджала губы. Следить надо за девчонками, вот что! Был бы жив брат, такое бы не допустил!
В техникуме Алёнки не обнаружилось, сказали, что она уже неделю на больничном. На их счастье, одна из студенток проговорилась:
– Так Алёнка у Палкиных живет, их дом на той же улице, что и наш.
***
Анна решительно толкнула калитку и шагнула во двор, тётка двинулась следом. Из будки нехотя вылез толстый, как сибирский валенок, пес, зевнул и лениво гавкнул: ходят тут всякие, спать мешают. На всякий случай женщины бросили ему остаток пирога, который брали в дорогу, пес понюхал его и, оставив лежать на земле, залез обратно в будку.
– Зажрался, – постановила Анна и, навострив уши, спросила Веру, – Слышь? Чего это?
– Слышу, вроде, – полушепотом ответила тетка, прислушиваясь к глухим ритмичным ударам неизвестного происхождения. Оказалось, что это Алёна выбивала на заднем дворе, развешанные по забору, цветастые подушки.
– К Паске готовятся, – определила тётка. Увидев мать с тётей Верой, Алёна присела от неожиданности.
– Ну, здравствуй, доченька! Не утомились ли рученьки чужое добро перебирать? – подбоченилась Анна, довольная растерянностью дочери. Алёна повела плечами и нервно спросила:
– Вы как меня нашли? Кто проболтался? Ладно, проходите в дом, скоро Гена и тётя Тамара с работы придут.
Мать ткнула пальцем в подушку:
– Нет уж, доча, пока ты в этом доме законной женой не будешь, я его порога не переступлю, так и знай. Собирай-ка вещи и айда домой!
Алёна собралась за десять минут. Честно говоря, мать-то права, нажилась она здесь на птичьих правах, а недавно свекровь выдала, мол, как забеременеешь, так сразу в загс, чего раньше времени торопиться? Ну уж нет, чего захотели! Когда Ленка Журавлева с пузом замуж выходила, ей весь район косточки перемывал. Замкнув замок, Алёна сунула в дверную щель записку: "Прости, Гена, но я так больше не могу", и уже через час, в общежитии, под одобрительные взгляды матери и тётки, уплетала за обе щеки сдобные бублики с черничным вареньем. Эх, хорошо… Не то что у Генки в доме, где тётя Тамара каждую ложку сахара, каждый кусок мяса глазами провожала. Вставали Палкины рано, скотины-то полный двор – кормить, поить, доить надо. К животине Алёну не подпускали, зато по дому загрузили по полной. Она даже обрадовалась, когда приболела, думала полежит в кроватке, книжку почитает или телик посмотрит. Но не тут-то было, только температура спала, как свекровь начала Алену с постели поднимать без зазрения совести.
Тётка, слушая злоключения племянницы, возмущалась:
– Где у тебя мозги-то были, милая ты моя? Нет сейчас такой безнадёги в жизни, чтобы молодая девка пошла в батрачки к свекрови! Да и какая она тебе свекровь? Жили без росписи, если б ребёнок случился, что тогда? Замучилась бы алименты по судам выбивать да позориться. Ни одна путная баба, хоть разведёнка, хоть мать-одиночка, без свадьбы жить не будет, больно много чести мужикам. Вот что твоему Гене мешает в загсе обжениться? Сама говоришь, зарабатывает хорошо, возьмёте ссуду, отстроитесь, ты скоро с образованием будешь, живи не хочу!
Алёна не успела ответить тетке, потому что в комнату заглянула вахтёрша:
– Самсонова, к тебе пришли!
Медленно, очень медленно шла Алёна по коридору, прямо по курсу, у вахты, маячила долговязая фигура Генки.
Гена мял в руках шапку и виновато бубнил:
– Алён, ну ты чего, ну хорошо же все было. Возвращайся, я люблю тебя, правда. Хочешь завтра в загс пойдем?
Алёна держала паузу, разглядывая светильники на потолке. Очень интересные светильники, гораздо интересней Гены, между прочим. Гена же, понурив нос, молча ждал решения своей участи. Налюбовавшись на лампы до желтых кругов в глазах, Алёна вынесла безжалостный вердикт.
– Я еще подумаю выходить за тебя или нет! Обрадовался, что ночёвщицу себе нашел? Я тебе кто? Невеста или сожительница? Очень ты меня, Гена, разочаровал. Думаешь, другого не найду?
Тут Гена совсем раскис. Вот дурак-то, послушал мать на свою голову. Алёне надоело его сопение (буквально всё приходилось брать в свои руки):
– Значит так, я к вам не вернусь, до свадьбы ни-ни, понятно? Посмотрим на твое поведение, очень пристально посмотрим. Ты на машине? Отвезёшь мою маму и тётю на вокзал, заодно и познакомишься, жених. Жди пока на улице, мы сейчас.
1985 год
– Это тебе, от Братислава,– сказала Полина, подавая ей яркую открытку с изображением моря и белоснежного города на побережье.
Кира, затаив дыхание, двумя пальчиками взяла, похожую на райскую птичку, открытку. На обороте – надпись, тонким, летящим почерком: «Кира, поздравляю тебя с окончанием школы! Желаю успешного поступления в институт, надеюсь, мы ещё увидимся в Москве!» Полина, заметив, какой чистой радостью засветились её глаза, небрежно бросила, чтобы притушить этот свет:
– Кира, мой сын просто хорошо воспитан, не более того.
– Да, я понимаю, – послушно отозвалась Кира, пряча открытку в аттестат.
Уже дома перечитала её сто тысяч раз, рассмотрев до последней закорючки каждое слово этого нехитрого послания. И даже поцеловала
– Что ещё за Братислав? – грозно спросила мать, вырвав открытку из её рук.
– Это сын Полины Аркадьевны, он уже взрослый, – начала испуганно оправдываться Кира.
– Взрослый, говоришь? – мать с размаху хлестнула открыткой по её лицу. – Не рано со взрослыми-то мужиками шашни крутить начала, зараза? Потаскухой хочешь вырасти?
Кира сжала зубы, сейчас ей было лучше молчать. Последнее время мать ходила злая, как фурия, потому что отчим уже две недели был в загуле, не появляясь дома. Накричавшись мать, швырнула в неё открыткой со словами:
– Совсем тебе твоя Полина голову задурила, уедешь, так и не вспомнишь обо мне…
***
Она поступила! Поступила! Все уже разошлись, а Кира все стояла и стояла у стенда, где выл вывешен список поступивших. Буква «о» в её фамилии была так плохо пропечатана, что почти сливалась с серой бумагой, зато буква «с» получилась жирной, как клякса. Да какое это имеет значение! Она – студентка! Студентка московского вуза!
Вернувшись в квартиру Полины, повисла у той на шее, благодарно шепча на ухо:
– Спасибо, спасибо за всё, я так вас люблю, если бы не вы…
– Пусти, задушишь, – рассмеялась Полина.
На шум, в прихожую, выглянул Братислав, узнав новости, обрадовался и предложил:
– Кира, поскольку ты стала самой настоящей студенткой, приглашаю тебя в "Космос", если ты поторопишься, то успеем до того, как туда выстроиться очередь в пол-Москвы. Извини, Полина, но тебе придётся остаться дома, предложение действует для дам моложе двадцати, ты опоздала ровно на год.
В кафе Братислав заказал для Киры фирменное мороженое с шоколадом и орехами, сам же потягивал какой-то коктейль розового цвета.
– Это вкусно? Можно мне попробовать? – попросила Кира.
Братислав шутливо погрозил пальцем:
– Еще чего, шампань-коблер для взрослых девочек, в нем есть коньяк и шампанское. Вообще, я предпочитаю вино, а это так, дань воспоминаниям о шальной студенческой жизни. Я ведь учился в Москве.
– Вы так любите Москву? Учились здесь, часто бываете по работе…
– Терпеть ненавижу. Уродливая и холодная, как старая дева. Учился здесь, потому что этого хотел отец. Часто бываю, потому что я переводчик, работаю по контракту. Если бы ты видела Сплит… Знаешь, ребёнком я думал, что тот, кто живёт не в Сплите, наказан за страшные преступления. Представь себе: набережная, белые, кремовые, розовые дома под красными крышами, улочки узкие, как тоннели, на них всегда тихо, даже если на побережье ветер сбивает с ног. Но самое главное – море. Лазурное море. Я раньше даже цвета такого не видел, а когда подчерпнул в ладошки морской воды, чуть не расплакался от обиды, вода оказалась обычной – прозрачной и очень солёной. Я-то думал, что море сладкое. Смешно, да? Знаешь, какое варенье варит моя мама из персиков, жижулы, яблок! Скорее бы домой… Ладно, будешь хорошо учиться, приглашу тебя на свою свадьбу!
Кира поморщилась, очень ей нужна его свадьба!
– Мой отец – серб, а мама Мира – хорватка. Значит, я – югослав, – продолжил Братислав, не замечая её недовольной гримаски. – Отец партизанил в войну, дед был коммунистом, его убили хорватские усташи4. Вот видишь, как бывает…
– А как же Полина Аркадьевна? Я думала, она ваша мама, – растерянно спросила Кира, забыв о своей мимолетной обиде. Братислав ответил с явной неохотой:
– Ну, у меня просто две мамы, так получилось… Я очень люблю Полину, уважаю, но мамой называю Миру.
Кире стало грустно за Полину Аркадьевну, которая всегда с такой нежностью смотрела на Братислава и старалась угодить ему в любой мелочи.
Мимо их столика прошла высокая рыжеволосая девушка в модных "бананах". Кира прикусила губу, заметив, каким долгим взглядом проводил Братислав эту рыжую. Разве можно так себя вести, когда приглашаешь девушку в кафе? Наверное, она для него просто желторотый цыпленок, а не взрослая, то есть почти взрослая, интересная женщина. Ну и пусть. Конечно, если бы у нее были такие "бананы", такие кроссовки… Не надо было слушать Полину и надевать это платье…
На самом деле, Кира и вообразить не могла, как была хороша в своем скромном, светло-сером платье с тонким кожаным ремешком, а невесомый пушок у висков придавал её строгому личику трогательный, полудетский вид. «Сама юность. Поцеловать, что ли? В ушко. По-братски, конечно», – подумал Братислав, когда она, переодевшись для кафе, вышла к нему, в прихожую, и тут же отогнал от себя эту крамольную мысль. На поцелуях, даже самых братских, он обычно не останавливался.
Мороженое совсем растаяло, Братислав заказал пирожные, посыпанные ореховой крошкой, и кофе, но у Киры от чего-то совсем пропал аппетит.
Как же он изменился в лице, когда увидел эту рыжую! Каким недвусмысленным интересом вспыхнули эти янтарные глаза, в какой тонкой, едва различимой, полуулыбке изогнулся яркий, смешливый рот. Казалось, что ещё секунда и его верхняя губа вздрогнет, обнажая в хищном оскале крепкие, белые зубы. Она так живо себе это представила, что невольно закашлялась, поперхнувшись пирожным. Братислав озабоченно спросил:
– Ты в порядке?
Кира поспешно кивнула. Ей было неприятно его вежливое внимание, но и не смотреть на него она не могла. Пожалуй, в какой-нибудь книжке написали бы так: «юная дева залюбовалась прекрасным, но порочным лицом завзятого сердцееда». Да, именно так, порочным. Как бы он не пытался это скрыть, как бы не притворялся… Киру бросило в жар от щекочущего холодка внизу живота. Да что это с ней творится? Она вспомнила совет писателя О'Генри юным девушкам, которых одолевают низменные мысли: нужно выпрямить спину и произнести какое-нибудь заумное словцо, тем самым напомнив себе о высоком. Например, гипотенуза.