Все это можно было бы назвать блажью пресыщенно-прихотливого ума, если бы ее результатом не стал грандиозный успех, о котором говорилось выше, а именно – открытие клюп-частицы.
Клюп-частицей Адамс и его соратники назвали открытую ими мельчайшую частицу вещества – ту самую, из которых состоят так называемые кирпичики материи, элементарные частицы. Размер этой «клюпы» столь мал, что не поддается никакой фиксации физическими и другими известными методами. Она – просто невидимка. Причем, взять, к примеру, микробов, которые тысячи лет жили себе в человеке и рядом с ним, а он не подозревал об их существовании. Так то – пока не было прибора, чтоб их увидеть. А пришел Левенгук – и пожалуйста, микробы как на ладони, облюбуйся! Или те же элементарные частицы: их видать – не видно, но приборы фиксируют так, что лучше и не надо. А тут – хоть тыщу лет изобретай, никакого прибора изобрести невозможно, потому что нет ни поля, ни силы, чтоб могли с этими самыми клюп-частицами взаимодействовать: те просто проскакивают между силовыми линиями, как мальки – в ячейки крупного невода. Один из сотрудников Адамса, Лео Айзеншпиц (кстати, математик), в этой связи вспомнил русскую поговорку: «Клопа танком не раздавишь». Это тонкое народное наблюдение привело в восторг нобелевского лауреата, и еще не обнаруженная частица тут же получила свое наименование: Адамс произносил «клоп» как «клюп».
Основой работы Адамс-лаб стала идея о том, что, как бы ни была незаметна клюп-частица, она не может не оставлять следа. Как, собственно говоря, ничто в этом мире не проходит бесследно. Последнюю мысль можно было бы по справедливости отнести к числу общих мест и глубокомысленных банальностей, сплошь и рядом используемых авторами литературных произведений, подобных ныне читаемому. Однако именно на таких очевидностях и порой, прямо скажем, благоглупостях и базировались все расчеты группы Адамса. Интеллектуальная мощь этих полутора дюжин головастых ребят сказалась именно в том, что им удалось перевести суть подобных незамысловатых афоризмов на язык строгих формул и, в конечном счете, не только доказать существование мельчайшей крупицы вещества (что и так было понятно: раз есть кирпичи, то должна быть и глина, из которой они слеплены), но и составить алгоритм расчета средней концентрации клюп-частиц в окружающем пространстве (или, иначе, клюп-плотности)! Хотя и это – не совсем точное название. Никто ведь не фиксирует сами эти частицы, а, так сказать, – намек на тень отпечатка их следов. Так что нельзя рассчитать: «Их в одном кубическом метре (или микроне, не суть важно) – столько-то тысяч (или квадриллионов, опять же не суть)». Это скорей – как если смотришь на снегопад: сколько снежинок, не сосчитать, но можно оценить, густо снег идет или, так, слегка сыплет. Такое почти интуитивное ощущение более или менее интенсивного мельтешения частиц в пространстве и было названо клюп-плотностью .
Вот на проведение подобных работ, пусть, и в не столь глобальных масштабах, и направил директор МиМаМи Павел Кубанцев свежеиспеченного кандидата физматнаук (забежим чуть-чуть вперед и скажем, что защита прошла вполне успешно). И, кстати, академик Гарт не возражал. Напротив, на устроенном Женей банкете он произнес тост в том духе, что за минувший год ему посчастливилось стать автором двух открытий: пятна (вместе с профессором Шнайдером) и Жени Беркутова (самолично).
Глава вторая
Прошло четыре года. Да, ровно четыре. Опять, как тогда, осень.
Мы застаем семейство Беркутовых в несколько измененном составе: у них временно живет дедушка, Антон Сергеевич Беркутов. За несколько лет до этого, еще до начала нашего рассказа, умерла его жена, мама Жени, и он, еще не старый мужчина, жил один. Но когда, при первых заморозках поскользнувшись на льду, Антон Сергеевич сломал ногу, дети решили его взять к себе.
Теперь дедАнтон с загипсованной ногой получил возможность восполнить многое, на что в здоровом состоянии у него не было времени: читать не урывками, смотреть кино не кусочками и, самое главное, вдоволь общаться с внучкой. Богатый учительский опыт помог Антону Сергеевичу легко найти общий язык с Катей. Вообще, у них началась какая-то своя, отдельная, жизнь. Например, они начинали смеяться, когда ничего смешного, с точки зрения остальных, не происходило. Женя спрашивал:
– Пап, что смешного? Расскажите, нам тоже интересно.
На это Антон Сергеевич обычно отвечал:
– Нет, ничего, это мы о своем, о де́дучьем.
Нетрудно заметить, что свою тягу к каламбурам Женя унаследовал от отца, да еще и развил это качество: тот ограничивался прозой. Кстати, происшествие с отцом вдохновило Женю на такое четверостишие:
Ледовая тропа гладка.
Теперь сиди и гипс свой гладь-ка!
Да только, не было б катка,
Без дедушки скучала б Катька.
По средам и субботам Катя ходила на рисование. В среду ее отводила мама, а в субботу – папа.
В очередную среду Антон Сергеевич сидел и наслаждался документальным фильмом о кулинарии в Древнем Риме. От аппетитных подробностей у него уже начало у самого посасывать в животе, как раздался звонок в дверь.
Инвалид, кряхтя и ворча, оперся на костыли и поковылял в коридор. Ворчал он по поводу закономерности случайности, приведшей нежданного гостя именно тогда, когда он был один в квартире.
Но в этом не было случайности, а одна лишь закономерность. Катина учительница, Ника Аркадьевна, окольными вопросами выяснив у Кати их семейное расписание, специально выбрала время, чтобы поговорить с дедушкой один на один.
Так вот, Ника Аркадьевна.
Она вошла, извиняясь, что побеспокоила больного, который, в свою очередь, извинялся за то, что не может напоить ее чаем и вообще принять должным образом. Единственным доступным ему жестом гостеприимства было выключение телевизора.
– Меня очень беспокоит Катя, – начала Ника Аркадьевна, когда закончился обмен любезностями и все расположились: люди – на стульях, больная нога – на пуфике.
Для полноты картины надо указать: диван под наброшенным пледом, скрывающим постельное белье; вазу на столе, без цветов, зато с карандашами и фломастерами; рядом – разбросанные книги, блокнот и атлас мира – предметы, необходимые больному для решения кроссвордов и занятий с внучкой и за которыми, по состоянию своего здоровья, он не мог постоянно ходить к шкафу; кроме того, на столе лежали телефонная трубка, пульт от телевизора и несколько дисков с фильмами, а отдельной батареей грудились в углу лекарства. В общем, все это напоминало картину «Визит участкового врача», тем более, что в некоем высшем смысле врач и учитель – коллеги.
Итак, Ника Аркадьевна начала с того, что ее беспокоит Катя:
– Вы знаете, это все как-то резко произошло. Я чувствую, вот просто буквально сердцем чую, что на нее кто-то плохо влияет.
Антон Сергеевич невольно усмехнулся. Ника Аркадьевна истолковала его реакцию по-своему и воскликнула:
– Нет, вы так легко это не воспринимайте! Я знаю, ка́к родители обычно слушают нас, педагогов. Поэтому я, кстати, и хотела переговорить сперва с вами: вы, я уверена, более серьезно отнесетесь, чем папа с мамой. Это очень серьезно, и первые сигнальчики, звоночки видит учитель!
– Слышит, – автоматически уточнил Антон Сергеевич и тут же пожалел об этом.
– Что?
– Нет-нет, ничего, я просто согласился с вами, что педагог первым замечает. Я сам учитель, вот только сейчас… – он указал на гипс.
– Вот и замечательно! Значит, мы поймем друг друга! Ведь дома, вы сами знаете, они не раскрываются. А в школе, среди сверстников… Но, честно сказать, я всего могла ожидать. От любого. Но только не от Кати!
– Да что она такого натворила?
– Вы знаете, что она ругается матом?
Антон Сергеевич чуть ногу с пуфика не уронил и застонал от резкой боли.
– Представьте себе! Не далее, как позавчера она при всем классе, не стесняясь, выругалась самым… Ну самым непотребным образом!
– Что же она сказала?
– Какая разница?
– Все-таки. Если мы узнаем, что́ именно, то сможем выяснить, где она это услышала.
Этот довод убедил Нику Аркадьевну, и она сказала:
– Она сказала…
Следующее слово она произнесла в три приема:
– …по… (вслух)
…хер… (одними губами)
…ить! (снова вслух)
Антон Сергеевич выдохнул с облегчением:
– И всё?
– А вам мало?! – ужаснулась Ника Сергеевна.
– Простите, вы какой предмет ведете?
– Русский язык и литературу. Но сейчас я пришла как классный руководитель.
– Как филолог вы безусловно знаете, что хер – название буквы, такое же, как, скажем, ижица или ять.
– Да, но ведь не только!..
Антон Сергеевич, на правах старшего, остановил ее жестом ладони. После чего прочел небольшую лекцию, пересыпая ее вставочками «Вы, конечно, знаете», «Как известно» и «Вы же согласитесь», о трагической истории обычной буквы, волей случая имевшей форму крестика, которая превратилась в одно из самых неприличных слов родного языка. Несмотря на его словесные реверансы, она всплескивала руками и краснела, когда он произносил:
– Ведь в те времена похерить или положить хер значило не более чем зачеркнуть, перечеркнуть, как бы изобразив поверх зачеркнутого эту букву…
Или:
– Это вроде как нынешние скромники говорят: «гэ», «жэ» или «бэ». (Покраснела.) Только тогда еще помнили названия букв и вместо «хэ» говорили «хер». (Всплеснула.) А нынче это звучит как отдельное слово, стараниями этих горе-скромников ставшее неприличным…
Нетрудно заметить, что Антон Сергеевич, как и его сын, был сторонником взглядов писателя и публициста Арсения Морковцева. Это понятно любому, кто хоть раз слышал по радио или читал в интернете пламенные выступления Морковцева в защиту чистоты языка. Беда в том, что Ника Аркадьевна с ними не была знакома, и смысл того, что говорил Беркутов-старший, остался для нее так же темен, как в начале нашего рассказа – речи Беркутова-среднего для Беркутовой-младшей, удивившейся, что папа предпочитает грубые слова не очень грубым.
«Как? – удивится, в свою очередь, читатель, – вы хотите сказать, что это одно и то же – считать «блин» неприличным словом, а «похерить» – приличным?» Лучшим ответом на это было бы просто предложить поискать по сети и прочесть первоисточник – того же Морковцева. Тем не менее рассказчик воспользуется тем, что данная часть текста не помечена звездочками и он может позволить себе пересказ отвлеченных теорий. А именно: что «х*й» остается х*ем, «бл*дь» – бл*дью, а «ёб» (уж извините, некуда тут звездочку вставить!) – ёбом, даже если назвать их «фигом», «блином» или «ё-мое», и что…
Нет, всё как-то коряво выходит. Пересказу никогда не заменить первоисточника. Тем более, что, пока рассказчик пытался изложить идеи Морковцева, он (то есть рассказчик) параллельно набрал в поисковой системе «морковцев мат хер блин фигово» (надо просто знать ключевые слова) и по первой же ссылке нашел цитату, которую и приводит здесь:
«Разница между неприкрытым матерщинником и тем, кто использует слова вроде «блин» или «по́ фигу», такая же, как между флибустьером, идущим на абордаж, и тем прохвостом, который приглашает свою жертву в таверну и за дружеской беседой подсыпает в вино снотворное или яд, а потом очищает карманы не хуже откровенного грабителя. Не знаю, как кому, но мне лично явный бандит представляется фигурой не самой достойной, но все же не вызывающей такого омерзения, как отравитель».
Вот так будет лучше, чем пересказывать. Что же касается слова похерить, то использующего его можно, продолжая «пиратское» сравнение Морковцева, сравнить с коллекционером старинного оружия, в чьем собрании хранится жутко грозное на вид орудие, которое мы с вами принимаем за смертоносную саблю, но специалист-то отлично знает, что это всего-навсего нож для разделки рыбы и мяса из бригантинного камбуза (впрочем, не исключено, что кок был одноногим и имел прозвище Окорок).
Так или иначе, Ника Аркадьевна поняла, у кого Катя понабралась этого ужасного слова, хотя, в силу уважения к старшему коллеге, и отнесла это на счет его наивной привязанности к архаизмам. Поэтому она не стала спорить, тем более, что у нее был заготовлен для обсуждения еще один вопиющий факт.
– Хорошо, оставим это. Но ведь ничего не бывает само по себе. Все ведь взаимосвязано. И вот результат! Выражения выражениями, но она и уроки перестала учить!
Это было действительно новостью! Антон Сергеевич сказал:
– Не знаю, может, прежде. Но за тот месяц, что я тут…
– Нет, именно сейчас! Мне, правда, другие учителя еще не жаловались, но я уверена, скоро пожалуются. Пока я о своем предмете говорю. Вот, скажем, в среду она не выучила стихотворение.
– Странно. Я с ней по дневнику смотрел. Может, она не записала…
– Может, и не записала. Но так бы и сказала: «Я забыла». Или: «Не успела». Ладно, всяко бывает. Хотя раньше с ней и такого не случалось. Но тут – вот просто встала и говорит: «Я не выучила, потому что это плохие стихи». Как вам это понравится?
– А! – засмеялся Антон Сергеевич. – Вот дурочка!
– Как-то странно вы это воспринимаете, – вздела брови Ника Аркадьевна.
– Видите ли, я, кажется, знаю, кто на мою внучку дурно влияет.
– Кто же? – спросила Ника Аркадьевна, предчувствуя ответ.
И она не ошиблась.
– Казните или милуйте, но он перед вами. Это я сказал Катьке: «Если тебе поставят двойку за то, что ты не выучила эту белиберду, я тебя ругать не буду и родителям не дам».
– Но почему?
– Как почему! Вы сами это читали?
Он, припоминая, сморщил лицо от носа и выше, до корней лысеющих волос и продекламировал с пародийной помпезностью:
Я люблю красоту твоих пашен
И бескрайность широких степей!..
– Ну знаете, – возмутилась Ника Аркадьевна, – если так прочесть, что угодно можно назвать ерундой.
– Положим, Есенина как ни прочти, он Есениным останется.
– Причем тут…
Она осеклась, но было поздно, Антон Сергеевич торжествующе воскликнул:
– Вот именно, что ни при чем! Это вообще к поэзии не имеет отношения.
Она хотела возразить, но он ее остановил:
– Погодите, там еще смешное место есть. Сейчас-сейчас…
Трех высоких берез над обрывом
Тра-та-та́ та-та-та́ белизна.
– «Горделиво царит…», – невольно подсказала учительница, сама же смутилась, потом смутилась своего смущения и, чтобы скрыть его, спросила излишне строго: – И что вам тут показалось смешно?
– Ах да, да! – обрадовался Антон Сергеевич. – Как это я забыл! Именно «горделиво»! «Три гордые пальмы».
– Какие ещё пальмы?!
– Разве вы не слышите? Это – дрянной парафраз Лермонтова, причем в одну кучу смешаны и «чета белеющих берез» и «три гордые пальмы высоко росли».
– Так Лермонтов же!
– Да послушайте. Вот я физик…
– А, тогда понятно.
– Что понятно? Вы хотите сказать: «Что́ может физик понимать в стихах?»
– Ну… Не совсем…
– Совсем, совсем! Но я сейчас о другом. Взять наш учебник – в нем пересказывается то, что́ Ньютон или, скажем, Резерфорд описали слишком сложно для ребенка, да и не нужны школьнику такие подробности, как в научной статье или монографии. Физику или биологию по-другому преподавать невозможно. Но литературу-то надо читать не в пересказе. А эти стихи – именно пересказ, своего рода выжимка из Лермонтова, Есенина, Твардовского.
– А что тут плохого?
– Да то, что, во-первых, это бездарно. А во-вторых, как их соединить, если не перемолоть предварительно в этакий фарш из штампов? Вместо того, чтобы привить ребенку любовь к настоящей литературе, ему как бы говорят: не читай ничего, прочти эту ахинею и ты будешь, что называется, Родину любить.
– Конечно! Эти стихи учат любить Родину, понимать красоту природы!..
– Да какую красоту! «Бескрайность широких степей»!